 |
{408} Протокол заседания четвертого понедельника [3 февраля 1919 г.][dclxxx].
|
|
|
|
После чтения журнала предыдущего понедельника начинается беседа все на ту же тему «Наша закулисная этика».
Первая говорит Н. С. Бутова. Она хочет говорить, не касаясь отдельных личностей, но как бы охватывая все личности и включая в то же число и себя. Не называя имен, она будет говорить все же, опираясь на факты.
Она хочет говорить об атмосфере общей жизни, о той ужасной пассивности, которая внедрилась в нас.
Возьмем такой факт. Две актрисы. Одна из этих актрис любит роль, волнуется пьесой, горячо хочет играть. И вот перед выходом ей надо сосредоточиться, настроиться. И в этот серьезный момент к ней подходит другая актриса и с насмешкой спрашивает:
«Ну, настроилась? Да будет тебе дурака валять».
Возьмем другой факт. У актрисы почему-либо не совсем удалась роль, но она во что бы то ни стало хочет добиться лучших результатов, каждый спектакль для нее — новые искания. Она приходит за кулисы к товарищам и почти со слезами спрашивает: «Как я играла? » — и получает в ответ «Да неужели это интересно? »
Вот два факта, за подлинность которых Н. С. ручается. И сколько подобных фактов на памяти почти у каждого. Итак, как с этим быть? Мы не только [не] охраняем от заразы друг друга, а инстинктивно непременно хотим заражать другого болезнью, переливать в других то плохое, чем болеет наша душа. И что же, сказать, что это считается у нас неэтично? Что это вне правил нашей этики? Да нет, в том-то и ужас, что разрушение актерского творчества у нас уже не считается преступлением. Мы привыкли к холодным, равнодушным глазам на сцене. И мы все так заражены, и нас всех так разъедает болезнь, что мы уже не замечаем ее душной атмосферы.
{409} Возьмем еще примеры. Репетируется пьеса, и, допустим, режиссер пьесы не первоклассный, не знаменитый. Начинается работа, и вот вначале еще ничего, люди чем-то волнуются. А потом вместо обмена мыслей о пьесе, о ролях, о среде, об эпохе, о неудачах или о достижениях, — начинаются разговоры и пересуды о режиссере. Ну, допустим, режиссер не нравится, не увлекает, тогда реши и уйди, не заражай других. А у нас эти разговоры вошли в плоть и кровь, и эти разговоры создают ту чадность, из-за которой мы уж не видим настоящих лиц друг друга, — и в такой атмосфере уже невозможно творить[dclxxxi]. У нас есть прекрасные слова: «Надо помечтать о роли». А где мечты? Где же найти для них место, когда начинаешь с пересудов и кончаешь пересудами. Да и нельзя сказать, что эти разговоры касаются только второстепенных режиссеров, таким пересудам подвержен каждый, даже главный режиссер.
|
|
|
Н. С. часто ходила на спектакли в наш театр, и она уходила в отчаянии, в отчаянии от плоских лиц, плоских голосов. Почему, как случилось, что глаза перестали гореть, что лица у всех мертвые. И когда она задает своей душе вопрос, чего бы ей хотелось, — она вспоминает певицу Зою Лодий: когда вышла на эстраду эта маленькая горбатая женщина, в душах многих было недоумение. О чем может петь, что может сказать этот серенький маленький воробушек? Но вот она стала у рояля, устроилась так, чтобы ей было удобнее, тепло посмотрела на публику, как бы ища чьих-то глаз, и на минуту замолчала, затихла, и потом, как бы уйдя в себя, запела. И как тут она заблестела, засмеялась, заплакала. Какая светлая, насыщенная атмосфера создалась вокруг. От нее поднялась как бы радуга над публикой. И когда Н. С. потом думала, кто бы мог сыграть Жанну д’Арк, Офелию, — перед ее глазами вставала маленькая горбунья. Какая же сила делала ее такой прекрасной? Живая человеческая душа. Да, простая, не нарушенная, не забитая мостовой душа.
|
|
|
И когда Н. С. вновь возвращалась к нашим спектаклям, они ей напоминали прекрасную, хорошо выложенную, мозаичную мостовую. И на этой мостовой, может быть, и погибают живые души. Нет гения, которого нельзя было бы расщипать. Все можно уничтожить, растоптать. Чем талантливее, тоньше душа, тем она более ломкая. И она уйдет в себя и завянет. И вот эта беспощадность нашей атмосферы по мелочам и убивает живую жизнь.
Вот еще вопрос: дублерство. С двух, трех репетиций вступает дублер в пьесу. Трудность очень большая — войти сразу в сыгранный спектакль. Здесь нужно много напряжения, много помощи. И вот здесь отношение товарищей просто ужасно. Какая уж тут помощь. Тот не пришел на репетицию, у того холодные, равнодушные глаза. И взволнованного актера прямо окатывают холодной водой. И что всего ужаснее, что все делается без злой воли. В этом, может быть, и вся наша болезнь. Злая воля опаснее, но с ней можно бороться как с явным врагом. А тут кто виноват? Он — она… Да никто… {410} Почему делается то, другое. Да так себе, не почему, а между прочим… И убийственная пассивность все больше и больше охватывает нас, и от этого еще страшней. Какой-то невидимый паук беззвучно, незаметно плетет вокруг нас серую липкую паутину, и мы в ней все больше и больше запутываемся.
Вот еще: ляганье у нас считается не только не неэтичным, Но залягать какую-нибудь работу уже становится радостью. Мы почти с восторгом говорим: «Нет, это непонятно, я не понимаю». И так мы лягаем Ибсена, Достоевского. Новый человек приходит в театр и говорит «ах, как скучно», или «это непонятно», и у нас уже считается неэтично спорить с ним, и мы поддерживаем его и повторяем за ним: «скучно», «непонятно». И так создается плохая слава роли, пьесе, преподавателю. А жизнь идет, а время пропущено… Ведь подумать, такое явление, как новый автор. Ведь он является, как комета. И нельзя успокаивать себя тем, что это непонятно, и как будто немножко смешно и стыдно радоваться этому. Непонятно, а ты старайся понять, подумай, поищи. Ведь комета может быть и губительна в своем огненном стремлении, и может открыть новый мир.
И, обращаясь к прошлой жизни театра, Н. С. напоминает, как многие пьесы, которые сами же актеры вначале затолкали, залягали, теперь кормят театр. И Н. С. повторяет, что самое страшное, что все делается «так себе». И хочется наконец крикнуть: «Да к кому ж мы равнодушны? » — ведь мы сами к себе равнодушны. Над кем мы смеемся? Сами над собой смеемся.
|
|
|
Сухачева. После слов Н. С. Бутовой ей становится страшно. Она ясно чувствует, что вина лежит на нас, на молодежи. Уже нет ни единения, ни общей жизни. Мы сами не собираемся между собой, не говорим об искусстве. У нас ставятся новые пьесы, а мы не спрашиваем, почему ставятся, что в пьесе оригинального, какой замысел в ней увлекает. А бывает так, что мы даже и вовсе не читаем этих пьес. Нас все увлекает постольку, поскольку это касается лично каждого из нас.
Гейрот. Почему раньше было хорошо, а теперь плохо. Всегда в театре важна сущность. Раньше в старом Художественном театре была загадка, была тайна в их творчестве, тайна, которую только они одни знали. И огонь этой тайны через роли, через пьесу сообщался публике и также волновал ее. Теперь священный огонь потух, нет больше тайны. Нечем уже интриговать. И виноваты не мы, недавно пришедшие, а и наши руководители. Вы не захотели вовремя прислушаться к нам.
Н. С. Мы никогда не вылечимся, если будем искать вину не в себе, а в других. «Мы» и «вы» нет, мы объединены порукой.
Виноградская возражает Сухачевой. Это неправда, что мы не читаем. Мы читаем, но как мы читаем. Раньше, до театра, мы читали и целиком непосредственно отдавались этому чтению. А теперь, как только заговорят о хорошей книге, о прекрасной вещи, у нас {411} уже готов тотчас первый вопрос: «А отрывки там есть? » На днях Виноградская читала Библию и к ужасу заметила, что она какой-то стороной души ищет, а не найдется ли здесь прекрасной инсценировки. И когда говорят об этике, ей становится ясно, что здесь мы имеем дело с двумя плоскостями — человеческой и актерской, и поэтому мы никак не можем договориться. У актеров как бы половина души отмирает, и на все в жизни начинаешь смотреть театральными глазами.
Пыжова. Ей хочется сказать, как она понимает актерскую этику. Когда говорят о любви, об уважении, о дружбе среди актеров, она не верит в это и не знает, нужно ли это. А вот «джентльменство» среди актеров, это необходимо. Под «джентльменством» она разумеет хотя бы примитивные правила внимания, вежливости и долга. Когда Сальери завидует Моцарту и губит его, это еще можно понять и, может быть, простить, простить за те ужасные муки, которые испытывает много работавший и горячо любивший искусство талант. А мы часто толкаем и клюем друг друга просто из-за какой-то внешней и внутренней распущенности.
|
|
|
Здесь объявляется перерыв, и все слушают музыку. Играют сонату Грига — Е. Д. Мансфельд и А. Г. Блюм. После Грига Е. Д. играет несколько вещей Скрябина.
Затем заседание возобновляется.
Сухачева продолжает говорить о нашей болезни, опять сравнивает театр с большим пароходом. Пароход этот стоит на месте и рискует потонуть потому, что оба капитана остаются одинокими, а вместо помощи матросы отвинчивают гайки и чистят их по углам, нисколько не думая, что эти гайки нужны для всего парохода, для его движения вперед. Мало того, они унесли с парохода целые части и создали две моторных лодки, которые не только не охраняют пароход и не отправляются на разведки для нового пути, а толкают пароход в бок.
Говорит Булгакова[dclxxxii]. Слушая все разговоры о наших болезнях, недостатках, о тяжелой атмосфере жизни, она хочет призвать молодежь к стойкости. Бывает так: одаренный человек в силу сложившихся обстоятельств теряет радость жизни, он начинает задыхаться, и вот если здесь он не призовет на помощь здоровую крепкую волю, он может в момент слабости прийти даже к самоубийству. Давайте вспомним об этой здоровой воле. Мы сознаем, что мы уже не можем жить без искусства. Так давайте мужественной рукой направлять свою волю, давайте учиться смотреть на все под другим углом, под углом радости. И если можно, и где только можно искать и брать эту радость и давать ее другим.
Фанни Кар. [Татаринова][dclxxxiii] хочет ободрить всех. Совсем не так печально. Вспомним о наших больших руководителях, К. С. и Вл. Ив., и подумаем о том, как, руководствуясь их благими советами, мы можем и улучшить взаимоотношения, и найти много радости.
{412} Скуковский[dclxxxiv] говорит о важном и большом значении для него и для каждого иметь в неделе свой понедельник. Понедельник — как большой праздник души. Сейчас музыка Грига унесла наши души на снежные вершины Норвегии, и в том глубоком молчании, с которым мы слушали музыку, он уже почувствовал шаги к объединенности. Через понедельники мы можем украсить ту лестницу, о которой говорил К. С. Только через понедельники мы можем сохранить себя, свои души и наконец узнать друг друга.
|
|
|
Встает Успенская[dclxxxv]. Вначале она делает оговорку — она будет говорить от первого лица. Но ее «я» она просит понимать в более широком смысле. «Я» — как мечта. «Я» — как отдельный индивидуум. Есть болезни — есть больные. Есть и причины болезней. И вот в разговорах все спуталось. Она слышит: «Виноваты мы, которые разбились по углам», «Виноваты вы», — но она не слышит, что виновата — «я». Я прихожу в театр. Я мечтаю быть большой артисткой, потому, как только я сознаю, что я золотая середина, двери моей души захлопнутся, и я должна буду уйти. Эта мечта есть двигатель вперед. Но это не значит, что я могу сразу играть большую роль. Я должна вырасти, окрепнуть. Нельзя сразу поднять 5 пудов. Можно надорваться. «Громадность» искусства не в «громадности» роли, а в огромном отношении к искусству. Тогда и «выход» для меня не только нужен, но и необходим мне для роста, ибо в маленьком и на маленьком можно вырастить большую фантазию. Теперь я слышу, что болезнь в повседневных разговорах, в равнодушии, в гнилой атмосфере. И естественно, что я почувствую, что я заражена, что кругом разложение, — я сейчас же должна прежде всего лечить себя. А как только я начну лечить себя, у меня сейчас же явится протест против вредных элементов разложения. Нельзя сидеть и пассивно разлагаться. Протест толкнет меня на действие, и я начну отметать от себя то, что мне вредит. И так, начиная с себя, мы всеми силами выметем гниль и сор и останемся на чистом месте, где нам легко будет дышать.
Вл. Ив. Все споры и разногласия происходят оттого, что существуют различные взгляды на этику. Это столкновение различных этических воззрений всегда было и будет. Этика никогда не была единой. Бывают целые полосы в жизни со своей этикой. Доктор Штокман говорит, что каждая идея может жить не более 20 лет. Приблизительно столько же времени живут и разные этические воззрения. Если взять современную этику в самом широком смысле, то там тоже нет единства, — там тоже каша. А уж актерская этика ни в каком случае не может быть такой, как у других людей.
Если проследить исторический путь актера, мы увидим, какие трудности ему пришлось пережить, какую особую дорогу пройти. Ведь прежде на актеров смотрели как на людей, стоящих почти вне закона. Их жгли, убивали как вредный элемент. Или возьмем хотя бы русского актера. Ведь не так далеко ушло от нас то время Несчастливцева, когда актера не впускали в гостиную. На артистов, {413} а в особенности на артисток в обществе смотрели как на людей низшей породы. Когда князь Сумбатов пошел на сцену, семья его прокляла. Когда генерал-адъютант Стахович поступил в театр, в Париже Антуан прослезился от умиления жертве. Почему Художественный театр так интриговал публику, — потому что здесь были не актеры, а люди общества. И не так давно актеры добились настоящего социального положения. И вот, может быть, благодаря трудностям жизни актер бывает по большей части кутилой, игроком, пьяницей. Да и не только в актерском кругу, но и в кругу писателей, художников происходит то же. Там то же. Такая же неразбериха, те же горячие столкновения, кутеж и даже драка. И люди общества, не понимая горячей несдержанности живой натуры художника, артиста, писателя, говорят с пренебрежением: «Ах, эти актеры и писатели, — их надо гнать». И понятно, что у актеров вырабатывается совсем особая этика.
Здесь Виноградская говорила о том, что она с ужасом заметила, что, когда она читала Библию, она думала, не найдется ли там материала для инсценировки. А Вл. Ив. говорит, что это не только не плохо, а хорошо. Это может быть показателем, что в ней просыпается настоящая артистка. И такой взгляд на Библию вовсе не лишает человека истинного религиозного чувства. Каждый приносит по-своему жертву Богу. Можно приносить жертву Богу в своем искусстве. И если взять сюжет из Библии и по-настоящему, взволнованно отнестись к работе, призвать на помощь и пение, и музыку, и поставить художественно грандиозные народные сцены, то не будет ли это истинным и лучшим знакомством с Библией, чем в плохом чтении ее текста в церкви[dclxxxvi].
Но как практически улучшить нашу этику? Вл. Ив. сам враг запротоколированных норм этики. Притом в разбираемых фактах могут быть разные случаи. В том смысле, в каком говорила Н. С., — это случаи отсутствия самой элементарной этики. Это просто — актерское хамство. А может быть, в другом случае это будет фарисейство. Может быть, какая-нибудь бездарность, но решила «настраиваться», и, настраиваясь полчаса, все равно не принесет радости на сцену, и от этого не будет играть лучше, а требует к себе внимания. И вот здесь рискованная штука — вытравлять из театра улыбку. Покойный Пров Садовский[dclxxxvii] имел талант замечательно остроумно клеймить такие случаи фарисейства и бездарности. И это не лишало его настоящей любви к искусству и даже некоторой сентиментальности.
К тому же и другое явление — скептицизм — может явиться условием хорошего искусства. И может быть, нам надо придумать простое упоминание о правилах. Перебрать элементарные правила.
Но прежде всего Вл. Ив. раз навсегда предлагает запретить хвалить прошлое Художественного театра. Пусть это будет неблагодарно. Но так мы, может быть, яснее увидим, чем может дышать настоящее и куда потянет.
{414} Нужно поставить диагноз нашей болезни. Вот мы уже знаем 3 болезни, о которых говорила Н. С. Уже явились необходимые правила: «надо беречь талант», «о джентльменстве в театре».
А теперь разберемся, почему нет того, о чем говорила Успенская. Почему раньше и «выход» был замечательный, и пьесы были замечательные, а теперь этого нет. Почему скучно. Может быть, тут виной ужасные условия теперешней жизни. Может быть, скучно, потому что нет водки. Может быть, скучно — хочу курить, табаку нет, и дорого, может быть, скучно — извозчика нет. Хочу видеть известный круг знакомых, их нет, разъехались. Привык читать «Русские ведомости» — их нет. Привык читать в газетах отзывы о своей игре, интересно было: хвалят, или ругают, а теперь, как ни играй — ни слова не прочтешь.
Все, все надо учесть и найти, в чем же зло.
Но практическую пользу понедельников Вл. Ив. уже видит. Всетаки много уже сказано. А там смотришь, нет‑ нет, да и попало в душу тому, другому, а от этого и «выхода» станут лучше, и атмосфера чище.
Говорит Сухачева. Самое ужасное в нашей актерской этике, это слово «но». Это маленькое русское слово, которое губит решительность, мешает смелым поступкам, вносит во все русскую рыхлость и излишнюю примиренность. Что-нибудь плохо, ужасно, но находится какое-то оправдательное «но», и все идет по-старому. Вл. Ив. [говорит], что актерская этика предъявляет требование сначала к таланту, а потом к человеку. Это понятно. Если мы говорим: Пушкин был великий поэт, но… он был игрок. Этого «но» никто не помнит, и оно тонет в его великом таланте. А у нас как раз обратное и самое ужасное для искусства «но». Бездарный актер, но… милый человек, и это проклятое «но» позволяет ему играть на сцене. Ужасная пьеса, но… над ней много трудились, — и она идет. Как быть с этим русским «но», как бороться с его губительной силой.
После заявления Сухачевой начинается спор, и чтобы призвать заседание к порядку, выбирается председателем Гайдаров.
Гайдаров предлагает пока оставить словопрения и перейти к делу. Н. С. определила три болезни, может быть, надо сейчас прописать рецепт, и это поможет делу.
Н. О. Массалитинов предлагает переменить тему понедельников и наметить новую тему. Он делает два предложения: 1) в ближайший понедельник развить тему «Недостатки нашего искусства» и 2) на понедельник обсуждать каждую новую постановку театра и студий.
Из новых постановок он предлагает устроить беседу о Р. Тагоре.
Успенская предлагает ряд тем: что такое «выход», от «выхода» мы перейдем к лестнице, от лестницы к уборной, к роли, к пьесе и, наконец, к искусству.
Пыжова предлагает пригласить к нам Бальмонта.
Вл. Ив. не согласен. Он советует не нарушать пока интимности понедельников.
{415} Баллотируют. Проходит предложение Вл. Ив.
К. С. Говорить об этике ради этики — это бесполезно. Ему непонятно, отчего молодежь скучает и тоскует, когда кругом так много дела. И ему хотелось, чтобы молодежь вслух помечтала бы о том идеале, который ей грезился, тогда бы это вызвало общий ингерес, а может быть, и приблизила бы к делу.
Баллотируют предложение относительно тем будущего понедельника, и проходит предложение К. С. — помечтать вслух о театре, и предложение Н. О. — недостатки нашего искусства.
|
|
|
