 |
Доклад А. И. Чебана
|
|
|
|
Мысли о будущем искусстве Художественного театра
То, о чем я буду говорить, так сложно и так тонко, что мне необходимо не только внимание слушателей, но как бы творческое соучастие и проникновение в сущность излагаемого.
Я беру на себя смелость говорить о будущем искусстве Художественного театра, о дальнейшем развитии его путей, развитии, которое не только мне мерещится, но в которое я верю и считаю единственно правильным.
К убеждению, о котором я буду говорить ниже, моя душа не сразу пришла. Ей суждено было пройти известный путь. На этот путь ее привели беседы с Вл. Ив., его теория «о трех секундах», система К. С., понедельники, «космическое самосознание» доктора Тэка, Достоевский, Ибсен и, наконец, «Борозды и межи» В. Иванова.
Все, о чем я буду говорить, сводится к тому, чтобы доказать, что будущее искусство Художественного театра не должно быть ни романтическим, ни опереткой (в смысле искусства утешительного), а искусством символическим, символическим в смысле постижений высших реальностей. Каким образом мы пришли к предположениям о необходимости искусства романтического и оперетки? Искусство соприкасается с жизнью в том смысле, что энергию для своего вдохновения оно черпает из жизни. Но никогда нельзя сказать, что история общественной политической жизни народа связана с историей искусства, т. е. с историей его внутреннего опыта, его художественного сознания. Еще до общественной политической революции Художественный театр произвел революцию в сценическом искусстве, отбросив старые формы, и наоборот, современная революция еще никак не отразилась на нашем искусстве.
Но теперь есть зрелище, а зрелище всегда предполагает зрителя, {445} толпу. Из этого положения и родилось, как мне кажется, предположение об искусстве романтическом и об искусстве утешительном, т. е. об оперетке. Ибо если ставить наше искусство в зависимость от толпы или, вернее, от современной общественной жизни, то мы должны ответить требованиям этой жизни.
|
|
|
Какие же это требования? После восторженного подъема первой революции наступила пора как бы духовной разочарованности, духовной унылости и усталости. Неустройства внешней жизни усилили и разочарованности, и усталость. И если наше искусство мы должны применить к этой больной душе нашего зрителя, то, безусловно, должно воскреснуть искусство романтическое, т. е. «как бы баюканье больной души мечтательными напевами о далеком и несбыточном» или «как бы воспоминание о прекрасных лучезарных видениях».
И тем более должна воскреснуть в полном блеске оперетта как искусство утешительное и «увеселительное».
Но в такой зависимости от зрителя есть опасность. На одном из понедельников Вл. Мих. Волькенштейн очень верно сказал, «что буря теперешнего переворота перепутала карты всех веков, и прошлые века захлестнули недавние достижения современной культуры». И естественно, это отразилось на той публике, которая посещает театр. Она стала менее культурна. И если мы будем ставить наше искусство в зависимость от зрителя, наши требования к нему будут все ниже и ниже.
Если же мы поставим искусство Художественного театра вне перемен общественной жизни и проникнем в глубь его творчества, исторически проследим его художественное внутреннее развитие, то мы придем к заключению, что перед ним, как перед волхвами, остановился огненный столб, который поведет его к колыбели высшего реализма, к «заветам Символизма».
Что же есть истинный символизм?
Здесь я подхожу к самой трудной части моего обращения к товарищам, я боюсь, что не найду нужных слов для выражения своих мыслей. Поэтому я буду часто приводить выдержки из мною прочитанного и заранее прошу внимания и проникновения, ибо, как говорил В. Иванов, «о символизме должно помнить завет “не приемли всуе”, и о символизме можно говорить только с тем, кто хочет проникнуть в глубь его». Часто на понедельниках мы слышали слова «порывание к иным мирам», «дух», «духовность», «абстракция» и такое меткое выражение Вл. Ив., как «реализм, отточенный до символа».
|
|
|
Есть мир низших реальностей, т. е. мир видимый, и мир, освобожденный от граней данного, мир духовный. И вот вера в этот духовный мир, или, вернее, не вера, а искреннее ощущение его как чего-то совсем реального, и есть символизм.
Бывают моменты, когда художнику вдруг раскрывается познание, «что не тесен, плосок и скуден мир, а что не вымерен и не исчислен {446} этот мир, что много в нем, о чем вчерашним мудрецам и не снилось, что есть ходы и прорывы в его тайну из лабиринта души человеческой».
И этот высший духовный мир есть такая же реальность, как все то, что нас окружает, и этот мир не только не находится во вражде с видимым миром, но тесно с ним связан и все объединяет своим единым могучим дыханием. Поэтому внутренний символизм основан на возрастающем духовном познании реальных вещей. «Символ есть мистически прозреваемая сущность, отбрасывающая от себя тень видимого события», — говорит В. Иванов.
Символизм в искусстве — это есть найденная художником гармония между тем, что искусство изображает как действительность внешнюю видимого мира, и тем, что искусство проводит во внешнем как внутреннюю и высшую действительность, т. е. мир духовный.
Художник, часто прорываясь «к мирам иным», к высшим реальностям, и в видимой действительности находит сокровенные черты, не всем доступные.
Мне кажется, здесь уместно выяснить разницу между символизмом и романтизмом. В основе символизма лежит самая горячая вера в реальность «иных миров», романтизм же, как бы усомнившись в действительности этих миров, грезит о них как о несуществующих, они для него являются вымыслом поэта. «И когда реалист, — говорит В. Иванов, — изображает реальность не из сферы реальнейшего, то всегда изображение его будет лишь сонной грезой, погруженной в призрачное, романтическое переживание». Истинному символизму свойственнее изображать земное, нежели небесное. «Истинный символизм не отрывается от земли; он хочет сочетать корни и звезды и вырастает звездным цветком из близких, родимых корней, он не подменяет вещей, а, говоря о море, разумеет земное море, говоря о высях снеговых, разумеет вершины снеговых гор». Ибо прозревающему, по словам Гете, «вовне дано то, что есть внутри».
|
|
|
Для художника — творца — символиста необходимо свойство высшей интуиции или, как говорил Достоевский, «дар проникновения в мир высших реальностей». «Меня зовут психологом, — пишет в своей записной книжке Достоевский, — это неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой. При полном реализме найти в человеке человека — вот моя задача».
В своих очерках В. Иванов, разбирая наших великих народных гениев, выводит заключение, что истинный символизм был давно заложен в русском искусстве и что только истинный символизм «выразит в будущем святыню нашей народной души».
Духотворец Достоевский; тоскующий, томимый «чудным желанием» Лермонтов, кому «звуков небес заменить не могли скучные песни земли»; Тютчев, «с вещей душой», с сердцем, бьющимся как {447} бы «на пороге двойного бытия»; Пушкин, «чей гений, подобный алмазу редчайшей красоты, не мог не преломить в своих гранях ослепительных лучей внутреннего опыта» («Пророк»); Баратынский, Гоголь — все эти народные гении в своем творчестве проникали вглубь истинных реальностей духа.
Итак, принцип всякого истинного искусства есть символизм, но не символизм, плохо понятый, символизм поэтических ребусов, который заставляет угадывать предмет, не выраженный прямым обозначением и намеренно загадочный. «Еще недавно за символизм принимали многие приемы поэтической изобразительности, родственный импрессионизму».
«Я не символист, — пишет В. Иванов, — если мои слова не убеждают непосредственно зрителя или слушателя в существовании скрытой жизни там, где разум его не подозревал жизни. Я не символист, если слова мои верны себе, если они не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе, откуда они приходят и куда уходят, — и если они не вызывают эхо в лабиринтах души».
|
|
|
Все труды В. Иванова полны горячей веры в грядущее символизма, не как направления, но как общего принципа и общей меры истинного искусства.
Теперь обратимся к творчеству Художественного театра. На одном из понедельников Вл. Ив., бросая взгляд на историю сценического искусства, определил, в чем заключалась та революция, которую произвел Художественный театр. Художественный театр совершенно отбросил искусство старой школы, т. е. готовые внешние формы изобразительности, и рванулся в область внутреннего подхода к роли, т. е. стал вырабатывать некий общий принцип внутреннего творчества — и бессознательно подошел к самой сущности символизма, ибо истинные символисты заботятся не о школе и направлении, а о твердом установлении некоего общего принципа. Откинув все приемы старого искусства — жест, позу, декламацию, — развивая внутреннее творчество, Художественный театр дошел до проникновения в сущность вещей и явлений и дошел до сверхзадачи. Все усилия были положены на искания способов для проявления через реальность красоты Духа, т. е. через видимый данный мир открыть мир высших реальностей. Отсюда теория Вл. Ив. «о трех секундах» так совершенно чудесно для меня совпадает с высшей точкой проникновенной интуиции у истинных символиков.
Если в словах Вл. Ив. «оставаясь реальным, взлететь к звездам настоящего романтизма», под романтизмом разуметь не выдуманный мир, а мир высших реальностей, то это выражение вполне совпадает с основной чертой истинного символизма — «сочетать корни и звезды».
Но в чем же тогда то, что мы называем «болезнью театра» и что заставило нас сказать: «наше искусство остановилось». Новый подход к творчеству, попытки внутреннего опыта еще не закончили {448} своего развития, путь творчества Художественного театра еще длинный и трудный путь. Этот путь к символизму истинному, а затем, быть может, и к мистерии. Недавние первые несмелые попытки не могли сразу рвануться в область высшей реальности. Мы дошли до чувствований и сверхчувствований, но наши сверхчувствования еще не поднялись до истинной высоты символа. И мы потеряли вдохновение потому, что исчерпали мелкий источник нашей сверхзадачи. И естественно, что мы тоскуем, нас ничто не может удовлетворить, так как мы бессознательно тоскуем о своем взлете. Мы стоим перед новыми вратами нашего пути, но они еще закрыты. И кто знает, нам ли их открыть. Так как чтобы открыть их, может быть, нужен будущий человек, человек более внутренне усовершенствованный. Символизм не может быть только искусством. «Искусство для искусства» В. Иванов называет «ересью поверхностного эстетизма». И оторванность искусства от корней жизни ведет к красивости, но не истинной красоте Духа. «Символист-ремесленник немыслим, как немыслим символист-эстет». «Единственный предмет и задание истинного искусства — Человек. Но не польза человека, а его тайна, человек, взятый в его внутреннем и свободном росте вверх и вниз. С большой буквы написанное слово Человек — определяет собой содержание всего искусства». Поэтому символизм требует рост не только художника, но и Человека.
|
|
|
Символическое искусство потребует от художника не только таланта в смысле заразительности, темперамента и красивых внешних данных, но и исповеди своего искусства как религии, в которой должно воплотиться его лучшее внутреннее «я», прошедшее известный внутренний путь развития и опыта. И на подвиг в искусстве он будет смотреть как на подвиг своей жизни, ибо искусство и жизнь — это одно для символиста.
Ибо искусство для символиста лишь высший голос жизни, голос «об истинной воле земли», об истинной сущности всех вещей. «Только язык муз может говорить о томлениях и предчувствиях Мировой души».
Но раз вступив на внутренний путь, на путь Духа, Художественный театр не сможет отказаться от него, или же он впадет в романтизм, что было в литературе и поэзии. Усомнившись в высшей реальности, душа попадает в смутные грезы о чем-то несуществующем и творит ложные, выдуманные видения чего-то прекрасного, но не реального.
Вот те мысли, которые уже давно волнуют мою душу и которые привели ее к твердой вере в будущее искусство символизма.
И воистину — я глубоко и серьезно говорю: «Слава Художественному театру». Он сделал великое дело. Я вспоминаю слова К. С. о возникновении во все времена театров, которые боролись за искусство, близкое Художественному театру. Все попытки прорывов через внешнюю красивость к внутренней красоте духа гибли, так как {449} их маяки захлестывали волны искусства толпы, искусства той красивости, о которой в один из понедельников говорил Вл. Ив. Они не оставили того общего принципа в драматическом искусстве, который наконец выработал или вырабатывает Художественный театр. И может быть, прав К. С., говоря, что самой главной задачей Художественного театра должна быть задача не оставлять во мраке, не позволять разрушить ступеней той лестницы, которая наконец поведет искусство к высшему.
И может быть, вправду задача нашего поколения не расчищать дальше путь, а сохранить расчищенное, чтобы следующие не трудились сначала, а с новыми, неутомленными силами свершали путь вверх.
Если же путь грядущего — путь наш, то мы должны предъявить к себе большие требования, соединившись в глубокой и горячей вере в свое искусство как в религию, мы должны употребить все свои лучшие духовные силы на то, чтобы в нас вырастал человек — с большой буквы. И тут нам помогут слова Вл. Ив. — о возможности развивать в себе интуицию, о колоссальном значении постоянного общения не только с жизнью, но и с великими провидцами Духа. Язык других муз придет нам на помощь и неустанно будет напоминать нам о Мировой душе.
И если в наших душах возможна будет искренняя любовь к искусству, большая, чем «любовь себя в искусстве», то нам не будут страшны никакие преграды ни репертуара, ни внешних недостатков, мы их поборем, ибо все дело в подходе и в искренней вере. И тогда вместе с Достоевским наша душа воскликнет: «Буди, буди! » И тогда в будущем репертуаре Художественного театра в новой вере, в новом свете воскреснет Ибсен — этот великий символик, прольются радостные исступленные слезы восторга перед Матерью сырой землей Достоевского, встанут тревожные лики Метерлинка, этого духовидца, так ясно чувствовавшего душу каждого явления, каждой вещи, и прежде всего над снежным океаном поднимет свой косматый парус «Роза и Крест» и осветит страдальческий путь души человеческой, внутренний путь, полный напряженнейшего действия, ибо душа Бертрана через поэзию, через чудесный подвиг страдания и любви в смерти наконец постигает мир высших реальностей.
Примечания.
Символ есть непременно движущая энергия: низшая реальность получает живую душу, а высшая — живую форму этой души.
Еще одно средство нашего внутреннего подхода к творчеству с символизмом: главное в нашей работе найти зерно, т. е. то, что было заложено в душе автора при его творчестве. То, что у нас называется зерно, у символистов называется миф, т. е. то затаенное ядро, в котором с самого начала была сосредоточена вся символистическая {450} энергия целого, коренная интуиция высших реальностей и уже намечающиеся формы видимой реальности.
Дело художника не в сообщении новых откровений, но в откровении новых форм.
Если вкладывать в видимые формы реальности чуждое им содержание высших реальностей, это будет насилие и лишит того взаимопроникновения и гармонии, которые являются условием всякой красоты.
|
|
|
