Эпилог экспедиции 2 страница

Результатом моей поездки было решение командующего войсками исправить по возможности осмотренный мною крутой спуск к Гимрам, собственно только для проезда курьеров и для вьючного сообщения, но в то же время восстановить и прежний путь между Унцукулем и Гимрами для движения транспортов; вместе с тем положено было разработать подъем от лагеря на Бетлетскую гору, к месту расположения шамхальской милиции. Для приведения в исполнение всех этих предположений назначены были две полные роты: одна – на работы в ущелье между Унцукулем и Гимрами, другая – на Бетлетскую гору. Несколько дней сряду ездил я для указания саперам направления новой дороги. Работы начались с 27 июня и продолжались до самого конца блокады Ахульго.

Между тем 26 и 27 июня прибыли в лагерь два транспорта с большим количеством запасов, продовольственных и боевых, с двумя легкими орудиями и четырьмя мортирками. Орудия эти были немедленно установлены на батареи, обстреливавшие Сурхаеву башню, и вслед за тем положено было предпринять решительный приступ на эту башню. 29 июня, с рассвета, батареи открыли по ней сильнейший огонь с трех сторон, а в 9 часов утра два батальона Куринского полка подошли к самой подошве скалы; вызванные вперед охотники начали смело взбираться вверх к самой башне, несмотря на сбрасываемые с вершины скалы камни и бревна. Некоторые из егерей‑ охотников, несмотря на явную опасность, успели достигнуть оснований башни и, подсаживая друг друга, пытались в нее проникнуть; но каждый смельчак, которому удавалось это, платил жизнью. Чтобы облегчить егерям доступ к башне, артиллерия по временам возобновляла огонь залпами; каждый выстрел срывал огромные обломки; но камни и бревна катились на штурмующих. Горцы защищались с отчаянною отвагою. Кровопролитный бой длился несколько часов; одна рота сменяла другую. Больно было видеть, как бесплодно гибли люди в безнадежной борьбе, но генерал Граббе упорствовал в своем намерении взять башню приступом. Он во все время ходил перед своей палаткой, показывая вид хладнокровного спокойствия, и по временам давал приказания подкреплять атакующих свежими частями. Мне было поручено сначала находиться на одной из батарей, обстреливавших башню, чтобы ближе наблюдать за ходом дела; позже я был послан на правый фланг блокадной линии. В середине дня страшный бой временно притих, как будто от изнеможения обеих сторон. Егеря наши томились от зноя и жажды на голой скале. В 4 часа генерал Граббе приказал возобновить приступ свежими войсками. Двинуты были батальоны Кабардинского полка, знаменитого своею беззаветною храбростью и воинственным духом, но под впечатлением испытанных в течение целого утра неудач, кабардинские егеря шли неохотно на убой. Новая попытка приступа осталась столь же безуспешною, как и прежние. С наступлением темноты передовые части войск были отведены с облитого кровью утеса.

Этот день обошелся нам дорого. Посланный с приказанием к полковнику Лабынцеву о прекращении боя, я проходил между множеством раненых и трупов убитых. Большинство тех и других потерпело от сброшенных камней. По официальным донесениям, всю потерю этого дня считали свыше 300 человек. Одних офицеров было 2 убитых и 18 раненых. В числе первых были майор Власов, принявший участие в приступе в качестве охотника. В частях, введенных в бой, не оставалось ни одного ротного командира, а в некоторых ротах – даже ни одного офицера. Неудача этого дня навела грусть во всем лагере. Генерал Граббе был крайне расстроен, тем более, что на него лично падала вся нравственная ответственность за понесенную бесплодную потерю. Вечер этого дня напомнил мне такой же вечер, после первого неудачного приступа Аргуни.

Кроме потери в людях израсходовано было огромное количество боевых запасов. Батарея из четырех легких орудий одна выпустила до 1000 выстрелов. Надобно было снова поджидать прибытие транспортов. Поэтому наступило снова несколько дней затишья. Мы томились физически от невыносимого зноя и нравственно – от неутешительного положения дел. Я перебрался из душной палаты, в которой жил с Перовским, в балаган или род шалаша, устроенный из ветвей и виноградных лоз. Новое это обиталище не только доставляло мне более свежести, но вместе с тем избавило меня от многочисленных гостей, иногда собиравшихся по вечерам к Перовскому для карточной игры, к которой я всегда имел отвращение. Впрочем, это переселение мое было только временною и случайною разлукою с товарищем; мы все‑ таки остались в общей артели и вскоре потом опять соединились в совместном жительстве.

Я уже упомянул, что почти каждый день, несмотря на зной, я должен был ездить на дорожные работы, то один, то вместе с Норденстамом. Разработка прямой дороги к Гимрам была окончена в короткое время; спуск этот хотя несколько улучшился, однако ж все‑ таки был чрезвычайно крут. Во время работ два солдата найдены были убитыми, ночью, на берегу Койсу; ответственность за это злодеяние, конечно, падала на гимринцев. Генерал Граббе, недовольный действиями Юсуф‑ бека, назначенного шамхалом для надзора за ними, приказал заменить его упомянутым уже Улу‑ беем Эрпелинским, спутником моим в поездке в Гимры. Можно было надеяться, что этот человек, со своею твердостью и связями, сумеет поддержать авторитет среди необузданных гимринцев.

Между тем почти ежедневно прибывали в отряд небольшие транспорты с запасами, но, к сожалению, подвоз производился по мелочам и без толку. Частое отправление малых транспортов сопряжено было с излишним расходованием войск для конвоирования. 3 июля прибыл из Темир‑ Хан‑ Шуры большой транспорт, под прикрытием 3‑ го Апшеронского батальона, того самого, который прежде находился в укреплении Удачном; при нем прибыли и четыре легких орудия. Батальон этот расположился рядом с 4‑ м того же полка, на левом фланге, то есть против спуска к Старому Ахульго; орудия же поступили на вооружение новой батареи, возведенной на горном уступе к востоку от Сурхаевой башни, для обстреливания ее перекрестным огнем. С прибытием этих подкреплений в отряде состояло уже 10 батальонов пехоты и 24 орудия; но численная сила отряда все‑ таки составляла немного более 6100 человек в строю, не считая милиции.

Пользуясь прибытием свежего батальона и подвозом запасов, генерал Граббе вознамерился на другой же день, 4‑ го числа, возобновить попытку против Сурхаевой башни. Но перед рассветом того дня неприятель произвел вылазку из Старого Ахульго и бросился на переднюю часть крытой сапы, доведенной уже до рва. Подоспевший резерв отбил нападение горцев; но когда все утихло, вдруг вспыхнул мантелет, прикрывавший голову сапы^[125]. Пламя, раздуваемое ветром, быстро сообщалось от одного тура к другому, и в то же время горцы открыли сильный огонь из своих завалов. Для прекращения пожара пришлось сбросить несколько туров^[126], и таким образом головная часть почти оконченного уже подступа была уничтожена. При этом лишились мы одного офицера и нескольких солдат.

В 2 часа пополудни открыта была сильная пушечная стрельба по Сурхаевой башне с нескольких батарей перекрестным огнем. После каждого выстрела поднимавшаяся над башней густая пыль показывала, что артиллерия наша производила в неприятельском логовище страшное опустошение. Между тем вызванные со всего отряда охотники, в числе 200 человек, с заготовленными деревянными щитами, обитыми войлоком, выжидали у подошвы скалы сигнала атаки; позади их в резерве готова была рота Куринского полка. По данному сигналу охотники смело полезли вверх; но лишь только некоторые из них добрались до башни, из нее выскочили отчаянные защитники ее и снова повторились кровавые сцены 29‑ го числа. Мюриды с ожесточением кидали на штурмующих камни и бревна; все отважные наши охотники были перебиты или изувечены. Но на этот раз им послано было приказание прекратить попытки и, прикрывшись по возможности от неприятельских выстрелов за каменьями, выждать наступления ночи. Батареи же возобновили свое разрушительное действие.

Вторичная эта попытка на Сурхаеву башню стоила нам 5 офицеров и более 100 нижних чинов. В числе раненых был один гвардейский офицер – Кирасирского Его Высочества полка, Мартынов. Но результатом этого дня был такой разгром неприятельской берлоги, что дальнейшая в ней оборона сделалась невозможною, и в течение ночи оставшиеся еще в живых защитники башни должны были покинуть ее. Пробираясь в Новое Ахульго, они наткнулись на наши секреты; завязалась перестрелка; а между тем наши охотники, удержавшиеся на скале, под самою башнею, беспрепятственно заняли ее. Они нашли одни развалины, несколько трупов и раненых.

Уничтожение Сурхаевой башни было значительным успехом в ходе осады и облегчило дальнейшие действия против Нового Ахульго. В ожидании прибытия подкреплений из Южного Дагестана и новых транспортов, поднят был вопрос об открытии снова сообщения с левою стороною Андийского Койсу. Некоторые из туземцев указывали еще новое место для устройства переправы, но уже не на Андийском Койсу, а на Сулаке, то есть ниже слияния обоих Койсу, где скалистые берега до того сближаются между собой, что можно перебросить бревно с одного на другой и, стало быть, не требуется никакой сложной постройки. Расследование по этому предмету было опять возложено на меня, и предварительно поручено нанести точные справки от приближенных шамхала Тарковского. 5 июля я отправился к нему в лагерь, но никаких сведений не добился, и потому на другой день, 6‑ го числа, должен был отправиться для личного осмотра указанного места на Сулаке. Выехав из лагеря утром в сопровождении переводчика и трех туземцев, я прибыл в Гимры прямо к Улу‑ бею, которого застал в хлопотах по поводу только что случившегося утром происшествия. Несколько гимринцев напали на трех унцукульцев, которые будто бы покушались угнать гимринский скот, пасшийся на берегу реки Койсу; в возникшем столкновении убиты одни гимринец и двое унцукульцев, тела которых и видел я при проезде через гимринский мост. Третий же унцукулец был схвачен и приведен к Улу‑ бею, который знал его лично. К дому Улу‑ бея сбежалась толпа раздраженных гимринцев и требовала выдачи унцукульца, чтобы расправиться с ним по своему. Улу‑ бей, имея при себе стражу из верных людей, не уступил, и толпа разошлась с неудовольствием и угрозами. В это‑ то время въехал я в Гимры; мне бросились в глаза зверские лица попадавшихся людей. Улу‑ бей признал невозможным предпринять в тот день поездку к указанному месту на Сулаке, и потому приходилось мне оставаться в Гимрах до следующего утра. К счастью моему, в то время приехал к Улу‑ бею из Темир‑ Хан‑ Шуры русский офицер Манучаров, которого присутствие отчасти выручало меня от скуки продолжительного сообщества туземцев. Манучаров предложил нам чаю, чему, конечно, я был очень рад; малолетний сын хозяина принес фруктов; а под вечер собралось множество народа. В числе непрошенных гостей были и некоторые из отъявленных мюридов в белых чалмах; один из них был известен как убийца графа Ивелича, который в 183^[127] году был предательски схвачен гимринцами на том самом месте, куда собирался я ехать, и приведенный к Шамилю в Ашильту, умерщвлен по его приказанию. Признаюсь, мне было не по душе соседство такого человека, тем более, что мои собеседники как будто нарочно наводили речь на трагический конец Ивелича и кичились этим злодейским вероломством. Один мулла поднес мне написанный на клочке бумаги приветственный адрес, за что получил от меня целковый и остался вполне доволен этим «бакшишем». Улу‑ бей приготовил нам ужин на полуевропейский лад; конвойных же моих угостил отдельно на дворе вместе со своими стражниками. После вечерней молитвы, заунывно пропетой во всем ауле, все утихло и мы улеглись спать, забаррикадировав все входы в дом; на балконе же или террасе дома расположилась вооруженная стража Улу‑ бея.

Ночь прошла почти без сна. Едва начало светать, я поднял на ноги весь дом, чтобы отправиться как можно раньше в предстоявший путь и успеть в тот же день вернуться в лагерь. Выехал я в сопровождении Улу‑ бея и его стражи; данных же мне из лагеря конвойных оставил у гимринского моста ожидать моего возвращения. По пути, на каждом шагу, указывали мне места разных недавних кровавых происшествий; показали и то, где было произведено нападение на команду графа Ивелича. Это самое место и составляло цель моей поездки. Достигнув его частью верхом, часть пешком, я убедился в невозможности проложения туда какой бы то ни было дороги, даже вьючной. Хотя Улу‑ бей говорил мне еще о каком‑ то очень узком месте Андийского Койсу, повыше осмотренного уже мной, так называемого Ашильтинского моста, однако же сам же потом заявил о невозможности проложения туда дороги. Таким образом, и на этот раз мои поиски имели результат отрицательный. Возвратившись к гимринскому мосту и соединившись со своими конвойными, я должен был опять взбираться на гору. Несмотря на все произведенные работы для улучшения этого проклятого подъема, он показался мне почти столь же тягостным, как и в прежнем виде; а вдобавок приходилось теперь довольно долго кружить по зигзагам около падали, заражавшей воздух. К 6 часам вечера я уже был в лагере, и первым, кого встретил, был сам генерал Граббе. Немедленно же отдал я ему отчет о результатах моей поездки, а затем полковникам Пулло и Норденстаму.

На другой день генерал Граббе объезжал часть блокадной линии; я же оставался ведь день в своем шалаше, совершенно измученный поездкой 9‑ го числа. Я полюбопытствовал только взобраться на место бывшей Сурхаевой башни, откуда открылся обширный вид. Там стоял караул из 30 человек. Место не было еще вполне очищено; валявшиеся трупы убитых заражали воздух. Со временем разорения этого гнезда расположение наших войск значительно подвинулось вперед; протяжение позиции сократилось; но сообщения между частями блокадной линии сделались еще трудней прежнего: в некоторых местах были устроены спуски по приставным лестницам, в других спускали людей и орудия на канатах посредством блоков или воротов. В особенности подвинулись подступы к Новому Ахульго. Новые батареи на правом фланге блокады обстреливали этот утес с самого близкого расстояния. Спуск с бывшей Сурхаевой башни к выступавшей передней части Нового Ахульго, образовавший два больших уступа в виде естественных брустверов, был уже занят целым батальоном (2‑ м Апшеронским). От нижнего уступа осталось до переднего рва неприятельского передового укрепления сажен 50 такой кручи, что спускаться можно было не иначе, как по приставной лестнице. Устроить тут подступ сапою признавалось невозможным.

12‑ го числа прибыли давно ожидаемые из Южного Дагестана три батальона Графского полка с четырьмя орудиями. Мне было поручено встретить эту колонну и провести на предназначенное ей место расположения. Застав полк на высотах близ казачьего лагеря, я был несколько удивлен, увидев, что все, от полкового командира до последнего солдата, заняты чисткою и переодеванием. Командир полка полковник барон Врангель Александр Евстафиевич – высокого роста, статный, с красивым лицом, с длинными белокурыми усами, щеголевато одетый – производил приятное впечатление своею наружностью, так же как и изящными формами в обхождении. Взяв полковых квартирьеров, я повел их на место, назначенное для полка, в ашильтинских садах, позади лагеря Главной квартиры. Около 4 часов генерал Граббе встретил прибывший головной батальон полка с некоторою торжественностью, от которой мы отвыкли в Чеченском отряде. Час спустя вступили в лагерь и остальные батальоны с орудиями.

С прибытием этих подкреплений отряд наш состоял уже из 13 батальонов и 30 орудий; численная сила достигла 8400 человек в строю (а всего до 13 тысяч), со включением милиции. Решено было неотлагательно произвести общий приступ. Неприятель, как бы предвидя атаку, сделал в ночь на 13‑ е число смелую вылазку из Нового Ахульго и сбил стоявшую на нижнем уступе спуска роту Апшеронского полка. Генерал Граббе послал этой роте строгое приказание немедленно загладить свое позорное поведение и во что бы ни стало снова занять покинутое ею место, угрожая в противном случае расстрелять десятого человека. Приказание было исполнено, и нижний уступ перед главною частью Нового Ахульго снова занят 14‑ го числа.

15 июля я обошел пешком значительную часть нашей позиции, спускался и поднимался по лестницам на канатах, стараясь приглядеться к причудливой топографии этих трущоб. На другой день, 16‑ го числа, утром ездил с Вольфом осмотреть дорожные работы; возвратившись в лагерь, мы узнали не без удивления, что в тот же день, в 4 часа, уже назначен штурм. Мы не могли объяснить себе, что побудило наше начальство приступить к такому важному, трудному делу столь внезапно, без предварительных подготовительных мер. Едва успели даже составить диспозицию и разослать ее войскам; на батареях не было запасено достаточно зарядов; не было дано времени на то, чтобы предварительно артиллерийским огнем облегчить путь пехоте.

По диспозиции главная атака на Новое Ахульго возложена была на вновь прибывший Графский полк, под начальством барона Врангеля. Полку этому приказано было сменить апшеронцев на нижнем уступе спуска и запастись лестницами. Другая колонна, из одного батальона Апшеронского (1‑ го), под начальством полковника Попова, должна была отвлекать внимание неприятеля атакою по гребню, ведущему к головной части Старого Ахульго. Третья же колонна, из шести рот того же Апшеронского полка, под начальством майора Тарасевича, направлена между обоими Ахульго, по руслу речки Ашильтинской, чтобы препятствовать взаимной поддержке той и другой части неприятельских сил, а в случае, если б нашлась какая‑ нибудь тропинка от русла речки на вершину утесов, то воспользоваться ею и тем облегчить успех главной атаки. Всем офицерам приказано было надеть солдатские мундиры. К каждой из трех штурмовых колонн назначен офицер Генерального штаба: к главной – Шульц, к левой – Эдельгейм, а мне досталось вести среднюю, майора Тарасевича.

После нескольких часов артиллерийской стрельбы со всех батарей по головным частям обоих Ахульго, в 5 часов пополудни дан был сигнал к атаке белым флагом. Все три колонны одновременно бросились вперед. В главной, барона Врангеля, головная рота, смело спустившись с нижнего уступа горы по лестницам, под сильнейшим огнем неприятеля, мгновенно устремилась с криками «ура» в самый ров перед головным укреплением Нового Ахульго и начала взбираться на самое укрепление. Левая, полковника Попова, также бросилась с криком «ура» к головной части Старого Ахульго, а колонна майора Тарасевича, тронувшись прямо с места беглым шагом по руслу реки, быстро проникла в ущелье между обоими Ахульго. Но тут сверху отвесных скал с обеих сторон посыпался на нас буквально град камней, а спереди были мы встречены выстрелами с завалов, оставшихся до того времени нам невидимыми. С первого же раза легло у нас множество убитых и раненых; солдаты инстинктивно замедлили шаг; каждый старался пробираться ближе к бокам ущелья, прикрываясь выдающимися скалами. В то же время и в главной колонне, после первого стремительного порыва, вдруг встретилась непреодолимая преграда. Завязался отчаянный бой во рву, и потом на передней площадке неприятельского укрепления, офицеры и солдаты оказывали чудеса храбрости. По мере того, как гибли передние люди, вводились в дело свежие роты. На узком гребне не было возможности протискаться между множеством раненых и убитых. Многие обрывались и падали стремглав к речке на наших глазах. Также и перед Старым Ахульго встречена остановка. В нашей средней колонне ясно было видно все, что происходило над нашими головами, справа и слева. Солдаты, бросившиеся первоначально вперед с таким увлечением, постепенно останавливались, прижимаясь к скалам, чтобы укрыться по возможности от камней сверху и от выстрелов спереди. Почти каждый, кто высовывался на середину ущелья, подвергался тому или другому. Никакие приказания, ни увещания офицеров не могли побудить солдат двинуться вперед; да и какая могла быть цель дальнейшего нашего движения? Только увеличивалась бы и без того уже большая потеря в людях, без всякой пользы для успеха главной атаки. Начинало уже темнеть. Не получая никаких приказаний, мы оставались неподвижно в ущелье, как вдруг раздался спереди крик: «Берегись, горцы бросаются в шашки! ». Кто закричал? Действительно ли горцы появились в ущелье, или только померещилось напуганному воображению солдат, – осталось неизвестным. Но одного этого крика было достаточно, чтобы вдруг вся колонна шарахнулась. Тут уже пропал и самый инстинкт самосохранения: не думая искать прикрытий за скалами, солдаты бросились бежать толпою по самому руслу речки, толкая друг друга, спотыкаясь на камни; и тут‑ то колонна наша понесла главную потерю. Тщетно офицеры пытались остановить бегство; один из них выхватил у барабанщика барабан и начал сам бить сигнал атаки; и я также, несмотря на свою рану, обнажил шашку и пробовал загородить дорогу беглецам; но если и удавалось остановить одного на мгновение, то другие все‑ таки продолжали бежать, не заботясь ни об оставшихся позади раненых, ни о телах убитых. Тут высказалось наглядно действие панического страха, возможного даже в лучших войсках. Во всю долгую жизнь не изгладилось у меня то удручающее чувство, которое испытал я в этот день.

С наступлением ночи все штурмовые войска возвратились на первоначальные сборные пункты колонн. Невыразимое уныние наступило во всем отряде. Потеря у нас была громадная: до 156 убитых и 719 раненых, в том числе офицеров 7 убитых и 45 раненых. В Графском полку не осталось ни одного офицера из числа бывших в строю; сам барон Врангель был прострелен в грудь. В средней колонне Тарасевича выбыла из строя целая треть людей. Из штабных в этот день ранен полковник Муравьев Николай Николаевич; из гвардейских офицеров убиты Ридигер (Егерского полка) и Воронов (Уланского Его Величества); ранены Потулов (Преображенского) и Стромберг (Драгунского). Что касается меня, то я отделался одними синяками от попавших мелких камней.

На другой день, 17‑ го числа, я пошел навестить раненых: барона Врангеля, лежавшего в своей палатке на том же уступе горы, перед Новым Ахульго, откуда накануне начался приступ. Несмотря на простреленную грудь, он смотрел бодро и разговаривал со мной спокойно о вчерашнем дне. Потом зашел я к Муравьеву, раненному в руку, к Потулову и Фитингофу. Графский полк, крайне расстроенный, перемещен на прежнее место в резерв; во всех трех батальонах оставалось в строю едва 800 нижних чинов, и при них только три офицера, занимавших нестроевые должности. Для командования батальонами и ротами прикомандированы были офицеры из других полков и даже несколько артиллеристов, командование полком возложено на подполковника Апшеронского полка Быкова. Барон Врангель и другие раненые были отправлены с первым транспортом в Темир‑ Хан‑ Шуру. Место вчерашнего боя было завалено телами убитых. Всего прискорбнее было думать, что в руках неприятеля могли остаться многие из раненых, не имевших возможности уйти назад.

Настроение в отряде было такое удручающее, что полученное в то время известие о наградах за взятие Аргуни не порадовало никого. Однако ж 18‑ го числа весь штаб счел своею обязанностью облечься в эполеты и шарфы и пойти in corpore поздравить генерала Граббе с орденом Св. Александра Невского, а Галафеева с производством в генерал‑ лейтенанты. Генерал Граббе не принял нашего поздравления за неимением еще официального уведомления, которое пришло только через четыре дня; а потому 23‑ го числа мы вторично ходили с поздравлением. Оба наших полковых командира Пулло и Лабынцев произведены в генерал‑ майоры. В числе награжденных и я украсился Станиславом в петлицу. Генерал Граббе нашел эту награду недостаточною и намеревался войти с новым ходатайством о награждении как меня, так и некоторых других офицеров более достойным образом; но намерение это осталось без исполнения. Впрочем, я был всегда довольно равнодушен к наградам и в настоящем случае даже и не считал себя вправе сетовать, сравнивая свое слабое участие в бою с подвигами самоотвержения стольких других строевых офицеров, оставляемых вовсе без награждения.

Вообще положение наше представлялось в мрачном виде. По строевому рапорту 21 июля показывалось во всем отряде 7900 человек в строю (а на продовольствии до 10 тысяч человек), но все части были крайне расстроены. В 13 батальонах пехоты состояло всего 6400 человек, а от роты саперов оставалось налицо человек 30. Для производства работ нуждались в инструменте и материале. Ближайшие склады боевых запасов (в Северном Дагестане) были истощены; приходилось изготовлять артиллерийские заряды в самих батареях. По‑ видимому, и сам генерал Граббе, показывая по наружности спокойствие, начинал сомневаться в успехе предпринятой экспедиции. Случалось слышать от него, что простоит под Ахульго хотя бы до зимы. Генерал Граббе был человек весьма симпатичный. Сохраняя всегда важную осанку и серьезность, он, однако же, не отталкивал от себя надменностью и холодностью; напротив того, был со всеми весьма обходителен и вежлив. К делам служебным он относился как‑ то свысока; не входил в подробности исполнения, ограничивался заявлением своего требования в общей форме, не отдавая категорических приказаний. Поэтому все распоряжения по отряду предоставлялись частным начальникам и на них возлагалась вся ответственность. Генерал Граббе вполне доверился полковнику Пулло – хитрому греку, привыкшему к мелочной деятельности полкового командира и не подготовленному к кругу действий отрядного начальника штаба. Пулло старался только подделываться к командующему войсками, угождать ему и часто морочил его, не решаясь прямо возражать и объяснять откровенно суть дела. То, чего недоставало начальнику штаба, мог бы отчасти возмещать обер‑ квартирмейстер; но, к сожалению, Норденстам, обладающий всеми достоинствами и недостатками своих земляков, аккуратный до педантизма, но без всякой инициативы, без общих идей, не мог иметь влияния ни на полковника Пулло, ни на генерала Граббе. Все подробности ведения осады были предоставлены генералу Галафееву, который в свою очередь давал только предписания командирам частей войск, а те вели дело каждый по своему разумению. Заведовавший в отряде инженерною частью подполковник Энбрехт, малоспособный и не предприимчивый, не пользовался доверием начальства, а командир саперной роты капитан Вильде был говорун и балагур, так что все саперное дело, имевшее в настоящем случае первостепенное значение, лежало собственно на двух молодых, бойких офицерах: Горяеве и графе Нироде (гвардейском). Все это объясняет, почему в нашем отряде не было единства в распоряжениях, не было заранее обдуманного общего плана, и все делалось урывками, как бы случайно. Начальствующие власти сваливали друг на друга распоряжения и ответственность.

За недостатком инициативы в начальствующих лицах, исходили иногда от личностей невысоких чинов разные проекты и предложения, более или менее удобоприменимые при нашем безвыходном положении. Так, у товарища моего Шульца возникал целый ряд таких предложений, к сожалению, почти всегда крайне рискованных. Между прочим, он задумал отнять у неприятеля воду, отведя речки Ашильтинскую и Бетлетскую; ему даже были даны рабочие для приведения в исполнение его замысла; но все старания его остались безуспешны. С большею пользою названные выше два саперных офицера придумывали разные ухищрения в ведении саперных работ при крайней скудности имевшихся у них материальных средств.

Самою трудною для саперов задачею было устройство крытого спуска к головной части Нового Ахульго. Устройство такого спуска признавалось необходимым для уменьшения потери при новом штурме, но по крутизне узкого каменистого гребня не было возможности ставить туры. Молодые наши саперы придумали употребить дощатые щиты, связанные плотно между собою и составлявшие вместе галерею, висевшую на канатах. В особенности затруднителен был первый приступ к этой работе под неприятельскими выстрелами. Горцы препятствовали работе ночными вылазками: так, в ночь с 20‑ го на 21 июля они подползли к устраиваемой галерее и успели сбросить в кручу висевший на канатах мантелет. После того уже прибегли для прикрепления нового мантелета к железным цепям. Ночные вылазки не обходились без потерь с обеих сторон. В одной из них ранен гвардейский офицер лейб‑ улан Солодовников.

Время проходило, и с каждым днем в войсках усиливалась болезненность от продолжительной стоянки на одних местах, на раскаленных утесах и в зараженном трупами воздухе. Конницу невозможно было держать при отряде по неимению корма; поэтому казаки были отравлены на Шамхальскую плоскость, конница из волонтеров‑ туземцев распущена по домам, а милиции шамхала и Ахмет‑ хана отведены за возвышенные плоскогорья. В нашем штабном лагере истощились все запасы; у маркитантов нельзя было доставать даже чаю и сахару. Между нашими штабными начали заболевать один за другим; в том числе и я начал хворать то желудком, то головными болями. В иные дни я вовсе не мог выходить из своего шалаша. Однако же это не мешало мне, пользуясь досугом, заниматься письменными работами. Полковник Норденстам поручил составить, с помощью нашего молодца топографа Алексеева, подробный план осады Ахульго, с обозначением всех производимых работ и с объяснительным текстом. Кроме того, он посоветовал мне заняться подготовлением материалов для исторического описания всей экспедиции Чеченского отряда. С удовольствием приступил я к этим работам; а между тем у меня самого уже несколько дней бродили в голове мысли о несовершенствах того образа войны, которому мы следовали в борьбе с горцами, о слабом применении разных средств европейской техники и в особенности о несоответственной местным условиям системе в постройке укреплений. Мне казалось, что в гористой местности, особенно в Дагестане, следовало, вместо обычных земляных брустверов с бастионами, строить по образцу горских завалов, в виде крытых галерей, башен и т. п. Я занялся составлением по этому предмету записки, которую прочел Норденстаму.