 |
Анна Ливанова. А. Гринчак. Изгнание Мефистофеля
|
|
|
|
А. Гринчак
Изгнание Мефистофеля
I
О юный праведник, избранник роковой,
О Занд, твой век угас на плахе,
Но добродетели святой
Остался глас в казенном прахе.
В твоей Германии ты вечной тенью стал,
Грозя бедой преступной силе, –
И на торжественной могиле
Горит без надписи кинжал.
А. С. Пушкин
Ранней, но необычно теплой весной 1819 года на дорогах, соединяющих славные старые германские города Иену, Эрфурт, Вартбург, Франкфурт, Дармштадт, можно было видеть никому не известного пока молодого студента в темном плаще, изящной бархатной куртке, с лицом бледным и красивым, оживленным лихорадочно блестевшими глазами. Время от времени его рука осторожно пробиралась за отворот куртки, замирала там, у сердца, нащупав что‑ то, по‑ видимому важное, вселявшее уверенность. В эти моменты глаза студента начинали блестеть еще больше, губы шевелились в беззвучной клятве.
Карл Людвиг Занд шел пешком из Иены, где учился в университете, в Мангейм, последнее место жительства Августа Коцебу, одного из знаменитейших драматургов того времени. Цель Занда, доброго и мягкого юноши, мечтателя, романтика и патриота, была удивительно простой и до странного чудовищной: убить сочинителя Коцебу. Впереди студента‑ богослова ждала казнь, всеевропейская слава мученика революционера.
Впереди было обожествление героя в тайных вольных обществах России, оттачивающих «цареубийственный кинжал», стихотворение‑ прокламация Пушкина. Подвиг Занда имел в виду декабрист Кюхельбекер, когда писал в 1824 году: «Германцы доказали в последнее время (после постыдной спячки времен наполеоновских войн и первых лет последующей реакции. – А. Г. ), что они любят свободу и не рождены быть рабами». Связанные с этим убийством студенческие волнения и общественный подъем даже в угасающем на острове Св. Елены Наполеоне вызвали запоздалое раскаяние и нечто вроде прозрения. После получения очередной почты из Европы в 1819 году он будто бы сказал: «Я должен был бы основать свою империю на поддержке якобинцев», то есть левых революционных сил, душителем которых он явился в действительности.
|
|
|
И еще многое было впереди. И позади – в виде странной запутанной предыстории. Множество событий, неразрывно сцепленных, целый ряд действующих лиц этой драмы – имен знаменитых и не столь известных, – во всем разобраться трудно. Самое странное и обычно оставляемое без внимания во всем этом самой историей написанном сюжете – явная естественнонаучная окрашенность многих относящихся к делу событий. Впрочем, почему странное? В конце концов, научные взгляды – прямое отражение уровня развития общества, неотрывная часть мировоззрения, и кто знает, насколько полно отражают обиходные представления об истории эту сторону дела. Именно в этом плане размышлял, видимо, Гёте, когда высказал секретарю Эккерману сентенцию, долго выглядевшую несколько загадочной: «История науки – большая фуга, в которую мало‑ помалу вступают голоса народов».
Приведя это высказывание великого человека, поэта и ученого, министра в крошечном герцогстве и куратора Иенского университета, где учились и Коцебу (еще в 80‑ х годах XVIII века), и Карл Занд и где разворачивалась значительная часть изложенных в этом очерке событий, – мы уже начали обещанный рассказ, ибо Гёте был одним из главных участников давней драмы.
II
– Господин тайный советник ждет вас… – Миловидная служанка улыбнулась и повела гостя по знакомой прохладно‑ мраморной лестнице на второй этаж.
|
|
|
Молодой человек, белокурый и сутуловатый, смущенно приглаживая волосы, вступил за ней в комнату с научными коллекциями. Здесь куратор университета обычно принимал научных коллег. Сделав книксен, служанка вышла в другую дверь.
– О мой юный друг! – Из двери, за которой скрылась служанка, показался великий человек, подошел, слегка пожал красивой рукой плечо гостя, посмотрел в глаза… И повел по чуть скрипучим половицам куда‑ то в глубь большого дома.
Гостиную, столовую миновали. Дальше начинались комнаты, гостю неведомые. Наконец вошли в темноватое помещение, чрезвычайно просто обставленное, даже, пожалуй, нежилого облика. «Кабинет», – догадался гость. Место, где побывали немногие. Большая честь!
Во всем велик… Конечно, профессор Фойгт – а именно он был гостем Гёте 13 ноября 1807 года – отдавал дань тому чуть ли не общепринятому среди немецких естествоиспытателей доброжелательно‑ снисходительному тону, с каким говорилось обычно (сугубо доверительно! ) о натуралистских устремлениях великого поэта. Насколько было известно ботанику Фойгту, антиньютоновская теория света, сочиненная Гёте в этом самом кабинете, среди большинства физиков почиталась за чудачество, никто не воспринял ее всерьез. Как геолог Гёте был ярым приверженцем нептунизма и обличителем катастрофистов‑ вулканистов, обратя на службу научной полемике даже свое поэтическое творчество. Это не могло не раздражать даже единомышленников Гёте: намекали, что борьба в науке должна вестись равным оружием, на академическом уровне, без апелляции к толпе.
Наиболее блистательны были, пожалуй, биологические работы Гёте. Его теория развития, превращения, метаморфоза как в зоологии, так и в ботанике давала много интересных обобщений, обещала выход к чему‑ то небывалому, волнующему. «Генетический принцип рассмотрения…» В этом что‑ то есть. Гёте нужны молодые коллеги‑ профессионалы, которые помогли бы ему, дилетанту, развить свои общефилософские идеи в конкретной науке. Нужен он, Фойгт. Уже несколько месяцев они встречаются, ставят опыты, разговаривают. Гёте не только поэт, он и министр, высокое начальство… Все складывалось так превосходно…
– Поболтаем тут, пока стол накрывают, – продолжал между тем великий человек. – Нам есть о чем поговорить, мой юный друг. Увы! Разговор на этот раз будет не из самых приятных.
|
|
|
Профессор Фойгт внимательно посмотрел в лицо всемогущему министру, счастливцу и олимпийцу… Нечто невиданное, странное, какое‑ то неолимпийское облачко, несвойственная величию забота омрачали ясный высокий лоб. Взгляд темных мудрых глаз не был, против обыкновения, проникнут глубоко в душу собеседника. Он уходил куда‑ то в сторону, кажется вправо… Покосившись вправо, профессор Фойгт увидел предмет предстоящего разговора. На бюро лежала тонкая брошюрка. Наверху каким‑ то хаотическим остроугольным почерком было выведено:
«Господину тайному советнику И. ‑ В. фон Гёте ».
Ниже значилось – уже типографским шрифтом:
«Профессор доктор Л. Окен
ПРОГРАММА КУРСА ОСТЕОЛОГИИ
Иенский университет. 1807 год».
– Вы читали это?
Неожиданно Фойгт почувствовал какую‑ то небывалую уверенность. Да, он хорошо знал, что беспокоит Гёте. Больше того, он предвидел. Он предупреждал, он был против принятия Окена в университет.
Конечно, океновская трактовка системы живого и неживого мира и ее развития схожа с гётевской. «Мир не дан, а становится…» Смело сказано. Даже чересчур: Гёте такие вещи говорит только близким друзьям, без вызова и скандала. Великому человеку казалось, что, приняв чуть ли не единомышленника в Иенский университет, он приблизит желанный день торжества истины. Какая наивность! Он, Фойгт, гораздо моложе Гёте – и уже знает, что ярый единомышленник часто бывает опаснее лютого врага. И вот теперь Гёте смущен – он помнит пророческие слова Фойгта об этом опасном мечтателе от науки. Вот он, закономерный финал.
– Не только читал. Премного наслышан о вступительной лекции господина Окена. Студенты только о ней и говорят.
– Неужели?
– О да. Студенты – такой народ… Любят поболтать о том, в чем не смыслят. К тому же манера изложения профессора Окена… Она им нравится…
– Да, дорогой друг. Вот чем кончились наши с вами труды. – Гёте отвечал скорее своим мыслям, чем Фойгту. – Пока мы с вами тут собирались, делали наброски, пришел этот человек из Бадена и все по‑ своему изложил. От своего имени. – С горькой улыбкой Гёте закончил: – А впрочем, не в приоритете дело. Идея пущена в оборот. Это главное. Не все ли равно, в чьем саду зреют плоды…
|
|
|
Фойгт поспешил согласиться с очередным великим высказыванием. И добавил, что истина, сколь ни долог был бы ее путь, все равно восторжествует. А бессмертная идея, высказанная господином тайным советником тогда, когда и он, Фойгт, и господин профессор Окен еще были несмышлеными карапузами, несомненно, обретет когда‑ нибудь известность в ее подлинном авторстве…
И уже за столом, как бы невзначай, профессор Фойгт стал очень смешно пародировать «нового Шеллинга», всячески подчеркивая незрелость, несерьезность манеры изложения Окена. Он и кривляется на кафедре как чертик, изображая различных животных, явно рассчитывая на дешевую популярность у студентов. А его аргументация… Подавая как свою идею Гёте о происхождении черепа из нескольких позвонков, Окен в запальчивости выкрикнул в аудиторию:
– Да, череп и есть позвонок. И сам человек, по сути, тоже. И вы, – он вдруг указал на здоровенного верзилу, баварца из первого ряда, – и я, – ткнул он пальцем в свою тщедушную грудь, – не что иное, как только позвонок. Вирбельбайн!
– Вирбельбайн! – восхищенно орали студенты, толкая друг друга локтями.
– Вирбельбайн! – разносилось под сводами старого университета, и седой усатый привратник, проснувшись от своего вечного, как у принцессы из старой сказки, сна, озадаченно потрогал поясницу.
– Гутен таг, герр Вирбельбайн, – раскланялся утром с Фойгтом профессор Луден, многозначительно улыбаясь.
Обо всем этом рассказал Фойгт министру Гёте 13 ноября 1807 года. Рассказывая, деликатный молодой человек быстро и часто взглядывал на своего радушного хозяина и отмечал, что избранный им путь, вероятно, единственно правильный. Из глаз Гёте исчезло выражение растерянности, он раза два засмеялся своим тихим приятным смехом.
Прощаясь, он крепко пожал, слегка потрепав, плечо Фойгта и сказал:
– Да, позаимствование научной идеи вещь действительно неприятная, но не это должно нас беспокоить. В науке нельзя быть мелочным. Гораздо важнее другое. Господин Окен своей незрелой манерой способен опорочить эту заимствованную поспешно и без должного осмысления идею в глазах публики… Вот это действительно было бы печально. Только так.
Фойгт поклонился, потом быстро взглянул в лицо Гёте. Господин тайный советник смотрел мимо него. Куда‑ то вправо и вниз…
|
|
|
