 |
Н. Эйдельман 1 страница
|
|
|
|
III
Удивительное время провидения и ограниченности. До «Происхождения видов» еще полвека, одно‑ два поколения думающих, действующих людей, но уже зарождаются в недрах натурфилософского знания, часто именуемого нынешними историографами науки схоластическим, умозрительным, гениальные догадки и предвидения, полную силу которых удается уразуметь лишь сейчас, да и полную ли?
И вот нет в том секрета, что и до Дарвина, до Ч. Лайеля были эволюционистские воззрения на геологическую и биологическую историю, – широко известный это факт. «Генетический принцип рассмотрения» природы вещей взяли себе на вооружение величайшие умы, громкие имена – Гердер, Гёте, Шеллинг, Окен, Ламарк, Сент‑ Илер. И все же как будто неодолимый барьер отделяет нас от этих людей и их взглядов. Странна, слишком несовременна их аргументация, какой‑ то невыразимой древностью, средневековьем дышат их по сути смелые, новаторские умозрения. Устремляясь в будущее, они все же остались в глубоком прошлом, а Лайель, Дарвин, хоть и жили достаточно давно, говорили и аргументировали современным языком, мыслили в духе XIX века, они начинали современный этап развития научного мировоззрения.
Гёте хорошо относился к недавнему прошлому европейской культуры, нередко любовался им, подчеркивая его значение, но и видел его ограниченность, оторванность от практики, а также от главного – человека. «Не понимали тогда, чего желал и добивался человек: это лежало совершенно вне кругозора эпохи. Отъединенно трактовали тогда все виды деятельности: наука, искусство, деловые вопросы и ремесло – вообще все двигалось в замкнутом круге. Искусство и поэзия едва соприкасались, о живом взаимодействии нечего было и думать, поэзия и наука казались величайшими врагами…»
|
|
|
Гёте не принял Великой французской революции, а ведь она начала рвать «замкнутый круг» в самом узком месте – в отношении к человеку. С тем большей страстью кинулся он, признанный поэт, государственный деятель, к естествознанию, возможно желая взять там реванш за тайно сознаваемую ограниченность своей общественной деятельности.
– Если я, в конце концов, – тоном самооправдания часто говорил он, – охотнее всего имею дело с природой, то это потому, что она всегда права, и заблуждение может быть только на моей стороне. Когда же я имею дело с людьми, то… то тут все чересчур сложно, – теми или иными словами добавлял он. – К тому же естествознание так человечно, так правдиво, что я желаю удачи каждому, кто отдается ему… Оно так ясно доказывает, что самое великое, самое таинственное, самое волшебное протекает необыкновенно просто и открыто…
И вот Гёте‑ естествоиспытатель делает – один из первых – открытие, какое давно сделал Гёте‑ литератор и какое не позволял себе делать Гёте‑ политик: наш мир непрерывно развивается, меняется, и понять его можно, только «схватывая в становлении».
«Ко всему, что хочет сделать природа, она может добраться только постепенно, она не делает прыжков. Она, например, не могла бы сделать лошадь, если бы ей не предшествовали все другие животные, по которым она, как по лестнице, поднялась до структуры лошади».
Следует хорошо понимать, что, даже будучи министром и куратором университета, даже обладая необыкновенно громким именем, Гёте в данном случае не чувствовал себя уверенно, ибо вторгся в область редкого для своего времени дерзания. И почти все прозорливые высказывания содержатся в личных письмах, увековечены литературным секретарем. Печатать научные статьи Гёте осмеливался крайне робко, падал духом при малейшем сопротивлении.
|
|
|
В 1800 году Гёте решился было… Но направленные в редакцию солидного тогдашнего научного журнала выдающиеся по смелости мысли небольшие статейки Гёте вернулись без объяснения мотивов отказа. Профессор, вернувший статью, был, по нынешней терминологии, чем‑ то вроде председателя редколлегии упомянутого журнала. Имя его ничего не скажет теперь даже специалисту‑ биологу, ничего своего, творческого профессор в биологию не внес, хотя и мнил себя ведущим специалистом, а великого поэта – безграмотным дилетантом. Конечно, Гёте в силах был напечатать статью вопреки упрямым и спесивым блюстителям чистоты храма науки. Но не стал этого делать, уважив правила академической игры, затаив горечь, отступив перед авторитетом специалиста и заложив тем самым фундамент последующей драмы.
Короче говоря, получилось так, что главные эволюционистские работы Гёте увидели свет только под конец его жизни, через тридцать – сорок лет после их создания. В своей работе Гёте был почти одинок. Вот почему он не только не противодействовал назначению Окена в Иенский университет, но, по‑ видимому держась в тени, способствовал этому. Возможно, он возлагал на приход молодого блестящего ученого особые надежды, хотя многое в манере Окена излагать свои мысли ему не могло нравиться. Можно сказать даже, что Гёте, приветствовав появление молодого единомышленника, сделал ему серьезное предупреждение. «Всеобщая литературная газета», находящаяся под влиянием Гёте, неожиданно быстро отозвалась в 1805 году на появление первой серьезной работы Окена «Зарождение».
«Кто взвесит с непредвзятостью то, что он (Окен) приводит, развивая свои взгляды, и должен немногословно высказать о том свое суждение, охотно признает следы гения, которые в нем открываются, но осудит чуть ли не абсолютное отсутствие дисциплинированного мышления, а лихость, с которой автор диктует природе законы… должно квалифицировать чуть ли не как нахальство… Фантастические игры с идеями ни в коем случае не совместимы с серьезной наукой», – совершенно справедливо увещевает газета увлекающегося и подчас безапелляционного в суждениях Окена, и трудно не согласиться с виднейшим германским исследователем Г. Брайнингом‑ Октавио, что в этом тексте чувствуется и настроение, и чуть ли не слог самого Гёте.
|
|
|
Гёте шел к тем же идеям несколько иным путем. «Гордое философское предубеждение всяким умозрением, исследование с доведенной до аффектации привязанностью к природе, удовлетворенность своими пятью чувствами, – словом, некоторая ребяческая простота ума характеризуют его и всю здешнюю (иенскую. – А. Г. ) секту. Там предпочитают искать травки и заниматься минералогией, чем вдаваться в пустые доказательства». Так писал о Гёте и его окружении Ф. Шиллер. Окен же как‑ то вызывающе заявил, что считает эмпирию, опыт матерью, но не отцом естественной философии, то есть науки. И хотя это высказывание можно понимать в современном смысле, – мол, опыт и обобщение неразрывно связаны друг с другом, – фактически в научном творчестве Окена было больше озарения и вдохновения, чем основательного опытного знания. Но бывают эпохи, когда новые идеи нужнее фактов… Впрочем, история науки нередко поражает исследователя тем, что дает ясно понять: все в ней, даже прямые заблуждения, на поверку оказываются необходимыми ступеньками на пути долгого восхождения к истине. Как говорил великий предшественник Окена в области эмбриологии Вильям Гарвей: «Ни хвалить, ни порицать: все трудились хорошо».
«Зарождение» Окена – важнейшая работа, оставившая след в научном мировоззрении целых поколений; все ее значение и весь ее смысл, может быть, еще не раскрыты полностью, чему, впрочем, может быть, способствует выспренняя, какая‑ то шифрованно‑ иносказательная манера изложения натурфилософа. Привлекает внимание уже титульный лист книги с завораживающим рисунком‑ эмблемой. Две переплетенные спиралью змеи, замкнутые, кусающие себя за хвост. Ну, змея, кусающая себя за хвост, – старый древнеегипетский символ вечности – могла в данном случае иметь дополнительное значение замкнутого цикла жизни. Но переплетенные спиралями две змеи у всех, знакомых с основами молекулярной биологии, вызывают один и тот же вопрос: модель ДНК? Причем конкретно – кольцевой ДНК, характерной для некоторых бактерий и фагов… И только дата – 1805 год, проставленная внизу, заставляет отказаться от этой мысли, хотя и вспоминаются по аналогии другие странные достижения натурфилософского умозрения: например, два спутника Марса, о существовании которых писали Свифт и Вольтер задолго до самой возможности их открытия.
|
|
|
Ну, а сама работа? Справедливы ли обвинения автора в «наглом навязывании» природе придуманных законов? Да, похоже, есть такой грех. Высказываемые мысли плохо подтверждаются фактами или даже игнорируют их. Рассуждения, доказательства иногда вопиюще наивны. И тем не менее сами «навязываемые законы» удивительно часто нам, знающим уже и факты, и последующую историю науки, кажутся гениальными догадками.
«Тела всех высших животных состоят из инфузорий как из составных частей», – голословно заявляет Окен и тем самым за четверть века до Шлейдена и Шванна, доказавших принципиальное сходство клеток одноклеточных и многоклеточных существ, закладывает краеугольный камень клеточной теории (основа основ современной биологии). Но, сказав это, Окен пошел и дальше: инфузории‑ клетки он называет предсуществами, тем самым ставя многоклеточных и одноклеточных на разные ступени эволюционной лестницы, причем вторых возводя в ранг предков. «Всякое живое тело состоит из предсущества». Это уже достижение еще более поздних времен. В том же «Зарождении» Окен пришел к мысли, что количество «инфузорий» примерно постоянно во времени. «Замечательно, – писал об этом В. И. Вернадский, – что еще Окен в начале XIX века вполне отчетливо подошел к идее биосферы как суммы всего живого вещества, находящегося на поверхности земной коры».
Там же Окен высказал первый достаточно ясно мысль, кажущуюся сейчас тривиальной: сущность оплодотворения состоит в слиянии женских и мужских клеток‑ «инфузорий».
«Зарождение есть не анализ, а синтез инфузорий».
Так одним росчерком своего «безответственного» пера Окен поставил с головы на ноги проблему наследственности. Пожалуй, на этом примере силы натурфилософского прозрения стоит остановиться…
В 1800 году, как и в 1700‑ м, в биологии господствовала преформистская «шкатулочная» теория наследственности. Ученые были убеждены: в яйце (семени) животных и растений в готовом виде находится в миниатюре весь организм со всеми самыми мельчайшими подробностями своего будущего устройства. Поколения биологов спорили лишь о том, женское ли яйцо растет потом до размеров взрослого организма (Галлер, Боннэ) или сперматозоид (эту мысль высказали знаменитый великий философ Лейбниц и волшебник микроскопии Левенгук); спорили жестоко и рисовали разные фантастические модели, – скажем, сперматозоида в виде крошечного скорчившегося человечка, ягненка, цыпленка. Дальнейшее развитие зародыша было для преформистов чисто количественным разворачиванием готовых свернутых частей. Так понимали слово «развитие » виднейшие мыслители и биологи: Лейбниц, Галлер, Боннэ, Спалланцани, Кювье. Из этого взгляда чисто логическим путем, без опыта, следовали крайне важные выводы.
|
|
|
Если в яйце есть уже все маленькое существо в готовом виде, то в организме этого зародыша должно быть еще более микроскопическое яйцо с зародышем, в нем – еще одно и так далее. Вся последующая генеалогия, все будущие поколения существ со всеми их особенностями, их поведением предопределены, существуют в бесконечно малых масштабах, они вставлены друг в друга наподобие шкатулок разного размера. Теория преформации, шкатулочная теория… Не правда ли, так и хочется назвать ее матрешечной? Кстати, аналогия здесь не просто внешняя: специалисты‑ этнографы говорят, что русская матрешка и аналогичные игрушки других народов произошли от языческих символов плодородия и наследственности.
Биологи давно подметили, к каким выводам толкает их теория матрешек, но их эти выводы до поры до времени устраивали. Знаменитый поэт и физиолог Галлер был авистом. Он занимался математическими расчетами и определил: в шестой день творения господь создал зародыши 200 миллиардов будущих людей, уродов и красавцев, безумцев, гениев, обывателей, черных, белых и желтых, вложил их в строго определенном порядке друг в друга и все это заключил в яичник легкомысленной «праматери нашей Евы», которая должна была начать реализовывать историю человечества после искусно запланированной акции грехопадения и изгнания из рая. И с самым серьезным видом возражали авистам анималькулисты (те, кто истинным зародышем считали сперматозоид: «Души людей всегда существовали в форме организованных тел в наших предках с Адама (а не с Евы. – А. Г. ), следовательно, при начале вещей» (Лейбниц).
Для Окена логика, приводящая к 200 миллиардам готовых человечков в одной яйцеклетке, была приемом доведения до абсурда. Дойдя до этого абсурда, он логически же умозаключил: развертывания нет, а есть истинное настоящее зарождение нового качества, начинающееся со слияния мужской и женской клеток‑ «инфузорий». Так, сначала в эмбриологии, рождалось понятие «развитие» в смысле творческого образования нового. Без рождения и утверждения в умах такого понятия был бы впоследствии невозможен дарвинизм.
IV
Правда…
Эмбриологические работы Окена базировались не только на блестящих умозаключениях. Питавший показное отвращение к эксперименту натурфилософ все‑ таки несколько месяцев усердно изучал эмбрионы свиньи.
Правда…
Почти за полвека до появления «Зарождения» Окена, в ноябре 1759 года, 26‑ летний сын берлинского портного Карл Каспар Вольф (впоследствии достославный академик Санкт‑ Петербургской академии наук) защитил докторскую диссертацию, позднее дополнив ее блестящими работами, где теория зарождения как новообразования была голым экспериментальным фактом, вытекающим из первоклассных микроскопических наблюдений, – например, за развитием пищеварительного тракта в курином яйце.
И хотя новая, громкая слава не сразу и не всеми понятого Вольфа началась лишь с 1812 года, когда вышла петербургская работа Вольфа в переводе с латыни на немецкий, Окен вряд ли не знал этой предыстории идеи истинного самозарождения. Он не скрывал своей уникальной начитанности литературой старой и малоизвестной:
– Очень скудно и жалко выглядит наша новая литература по сравнению с колоссальным богатством старинной учености, из которой мы знаем только некоторые главные труды.
Все это так, и подобные факты служили и служат недоброжелателям Окена (а они есть и сейчас) основанием для сомнений в истинном характере океновских озарений. Мол, он только «развертывал и разъяснял» уже родившиеся идеи, разбросанные в малоизвестных сочинениях, а не рождал новое. Есть основания думать, что и работы Вольфа он читал, но только, как он признал позже, в 1817 году, не все в них понял.
Впрочем, если начать говорить о развертывании старого и рождении нового в мире идей, о своего рода «зарождении» субстанции, именуемой научным творчеством, то здесь есть свои проблемы, явственно отличимые от проблем биологического творчества природы. Все новое – это хорошо забытое старое; на всех языках в той или иной форме существует и действует эта истина, хотя мы как будто знаем: все новое – это то, что по‑ настоящему ново.
Пример как будто из совсем другой области… Один из самых смелых космологов современности, академик АН Эстонской ССР Густав Наан, выдвинул захватывающую идею о возможности рождения материи из… вакуума. Из нуля математик строго научно сотворил миллион и минус миллион, не нарушая законов сохранения. Так же из вакуума Наан берется «создать» материю и антиматерию, вселенную и антивселенную.
«Ничто не может породить ничто, но оно может породить нечто и антинечто».
Взгляды Наана воспринимаются как нечто архисовременное и ультрановое – «на гребешке». Но это на первый взгляд. В точности ту же мысль можно обнаружить в одной из забытых теперь, но когда‑ то знаменитых работ… Окена.
Две формы существования мира, положительная и отрицательная, рождаются из нуля с соблюдением законов сохранения. И разве не эта же главная идея заключена и в любимом символе Окена – двух переплетенных змеях?
Какие же оргвыводы? Хватать эстонского астронома за руку? Явно не стоит – Наан с удовольствием оперся бы на прецедент, предшественник не мешает, а помогает, придавая идее лоск солидности и испытанности.
Да, все новое – это хорошо забытое или даже вовсе и не забытое старое, ибо все новое содержит в себе – правда, не в форме миниатюрной копии‑ матрешки, а в неявной форме научной традиции и преемственности – силу мысли всех предшествующих поколений думающих людей плюс еще кое‑ что. То, что и делает хорошо забытое старое все‑ таки новым.
«Мой труд – труд коллективного существа…» (Гёте).
И умение Окена читать старые книги и рукописи и отыскивать крупицы истины, готовые сиять новым блеском на новом уровне развития познания, – это, конечно, не криминал, а нормальный элемент научного процесса. Как нам порой не хватает этого умения уважать и знать предшественников!
Правда, в этом нормальном процессе есть этика ссылок, и тут один неосторожный шаг может привести к тяжелым для репутации последствиям…
V
Вспоминая об Окене и его работах, часто, пожалуй, слишком часто говорят о вдохновении, о наитии, о поэтическом подходе к естествознанию. Эта традиция идет от самого Окена, относившегося к своим способностям и озарениям с каким‑ то восторженным удивлением, а к сказанным раз или напечатанным словам – с некритическим, мягко говоря, самоуважением.
Нельзя, конечно, недооценивать роли своеобразия личности в науке. Но даже самая яркая индивидуальность лишь отчасти складывается из природного темперамента и врожденных способностей. Школа в смысле системы обучения и школа в смысле научных влияний на первых этапах самостоятельной деятельности, круг чтения многое определяют в характере и направлении последующих озарений и наитий.
Начальная сельская школа. Бедность, нищета даже, когда не хватало бумаги, сестра Тереза ходила в ближайший городок продать немного салата – на салатные деньги покупались письменные принадлежности. С четырнадцати лет Лоренц Окенфусс (таково было его настоящее имя) сирота, с этих пор до девятнадцати лет он доучивался во францисканской городской школе. Сейчас говорят, что слишком затягивается образование. Так вот, в двадцать Окен перешел в… еще одну среднюю школу – Баден‑ Баденский лицей. Блестящий ученик, стипендиат. Лишь в двадцать один год Окенфусс поступил на медицинский факультет во Фрейбургский университет. В двадцать пять лет заканчивает, защищая докторскую диссертацию, и… переходит в баварский Вюрцбургский университет. Впрочем, там он лишь пополняет свое образование, слушая лекции физиолога И. Деллингера, через десять лет вдохновившего Пандера и Бэра на продолжение исследований Каспара Фридриха Вольфа, а также курс Шеллинга «Об изменчивости органической природы».
Деллингер был блестящий педагог и заядлый эпигенетик, прекрасно знавший всю историю спора преформистов и сторонников идеи истинного зарождения. Имя же Шеллинга было в зените славы. Его натурфилософия, основанная на двух китах – принципе единства мира и принципе всеобщего развития, – многим казалась финишной прямой на пути к истине (а кое‑ кому – пустой болтовней и шарлатанством). Возможно, именно к этим двум людям и ехал молодой доктор Окен, чтобы укрепиться в своей вере (уже ранние студенческие работы Окена выдают в авторе эпигенетика и шеллингианца).
С распростертыми объятиями принял Шеллинг нового послушника в свой натурфилософский монастырь. Ежевечерне ужинал бедный и голодноватый доктор‑ студент (с 1805 года – геттингенский приват‑ доцент) у знаменитого философа, обласканный «фрау профессорин» (Каролина Шлегель лишь недавно стала женой Шеллинга), поддерживал морально Шеллинга в его борьбе (недолгой) с реакционным баварским университетским начальством, извлекая из нее уроки на будущие собственные передряги. И сам получал поддержку не только морального плана.
Самым прямым образом Шеллинг устроил печатание первого большого труда Окена «Зарождение», проникнутого натурфилософским духом, ссужал Окена деньгами, а под конец, видимо, рекомендовал своему другу и почитателю Гёте обратить на Окена внимание как на лучшего кандидата в профессора Иенского университета.
До конца своих дней Окен, будучи самым стойким последователем молодого Шеллинга, ни единым словом не задел и Шеллинга старого , с отступничеством, больным мистицизмом которого конечно же не мог быть согласен.
Духом поклонения Шеллингу, духом пересмотра всей системы зоологии через призму идей, «вытекающих из учения Шеллинга», проникнута вся книга Окена «Зарождение».
Одним из самых поразительных «пророчеств», содержащихся в этом и некоторых других трудах Окена, историки науки считают его вариант формулировки знаменитого «правила рекапитуляции» Мюллера – Геккеля: зародыш в эмбриональном развитии как бы повторяет эволюцию, историю живого мира.
Если быть справедливым, то стоит вспомнить, что до дарвинистов Мюллера и Геккеля это правило было уже сформулировано в трудах великого эмбриолога, российского академика Карла Бэра. Причем закон Бэра, пожалуй, был точнее: ведь эмбрион никогда в точности не повторяет порядок превращений в генеалогии предков, а скорее демонстрирует смену признаков от более общих разрядов классификации к более подчиненным, конкретным (например, от общих признаков, характерных для всех позвоночных, к признакам класса, например, хрящевых рыб, птиц, млекопитающих и далее к видовым признакам: скажем, рыбы‑ молота, курицы, лошади). Закон Бэра…
Ну, а Бэр широко и очень уважительно ссылался на Окена как на учителя и предтечу и опирался на океновскую формулировку удивительной закономерности.
«Прохождение эмбриона через классы животных».
Ну, а если уж быть совсем справедливым: одно дело – формулировать и объяснять удивительное явление «эволюции» зародыша в эмбриональном процессе уже в рамках развитого эволюционного учения, другое – увидеть идею такого развития еще до дарвинизма. Лично мне кажется, что легкая и блестящая победа дарвинизма в 1859 году была подготовлена мучительными исканиями тех, кто переходил в конце XVIII – начале XIX века от понимания развития как идеи развертывания готового (если вдуматься, это русское слово, построенное по лексической кальке соответствующего немецкого, и сейчас несет в себе этот, прежний, смысл) к развитию как прогрессивному превращению, с зарождением нового качества, – Вольф, Кант, Гёте, Гердер, Шеллинг, Окен, Ламарк, Бэр.
То были времена, когда самые светлые умы все еще не сомневались, например, в том, что черви и другие «низшие животные» могут самозарождаться от сырости и грязи. Это считалось твердо установленным опытным фактом. И надо было обладать апломбом и дерзостью Окена, чтобы «наперекор очевидности», исходя из самых общих умозрительных идей, уверенно провозгласить автономность живого вещества от неживого, непереход второго в первое путем самопроизвольного самозарождения. «Omne vivum е vivo» (все живое из живого), – вызывающе перефразируя гарвеевское «все живое из яйца», заявил он. При этом Окен прозорливо сделал исключение из своего правила для самого первого этапа зарождения жизни на Земле.
Много проницательности проявил Окен, строя свою классификацию мира животных. «С этой системой, – писал Карл Бэр, – не может сравниться никакая другая, здесь все обдумано в смысле связей, и одно животное поясняет другое».
«Гениальный ум», – как бы вторя Гёте, пишет об Окене академик Бэр, впрочем неоднократно критиковавший его.
VI
И вот этот гениальный ум, появившись в Иенском университете, начал свою деятельность с опубликования программы, весьма напоминающей по содержанию две неопубликованные, но известные посвященным работы другого поистине великого человека, – о межчелюстной кости и происхождении черепа из позвонков.
«Должен наискорейшим образом сообщить тебе, – писал Гёте Гердеру в 1784 году, – о приключившемся со мной счастье. Я нашел не золото, не серебро, но то, что несказанно меня радует. Я нашел os intermaxillare у человека! »
«Я до того рад, что внутренности переворачиваются…» Это – о том же и тогда же – любимой женщине.
«Какая пропасть, – писал Гёте, – между os intermaxillare (межчелюстной костью) черепахи и слона. И, однако, есть возможность расположить между ними ряд форм, связывающих их». До Гёте ученые отрицали, что эта кость есть у человека. Это было одним из свидетельств, что человек все же построен иначе, чем даже похожие на него обезьяны. Гёте и затем Окен эту кость нашли в виде рудимента и окончательно поставили человека в ряд с другими животными, открыв путь для прослеживания эволюции этой части скелета. Установив же, что череп человека можно представить себе состоявшим из нескольких измененных позвонков, натуралисты поставили вопрос о гомологиях – как будто совершенно разных внешне и для разного предназначенных, но в исторической основе своей родственных органах. Еще один выход к эволюционным принципам, еще одно волнующее открытие.
Додарвиновский эволюционизм Гёте и Окена не был, конечно, просто интуитивным предвидением дарвиновской теории развития путем изменчивости и естественного отбора. Нет. В чем‑ то он был гораздо ограниченней, но кое в чем и шире. Натурфилософский эволюционизм ставил вопросы, выходящие за рамки простого «что из чего», – вопросы, и сейчас волнующие своей многозначительностью, зовущие к новым открытиям, не охваченным всей системой современного дарвинизма – так называемой синтетической теории эволюции. Гёте не раз подчеркивал, что простейший подход к следствиям и причинам, как вытянутым линейно цепочкам, раскрывает мироздание чрезвычайно узко, односторонне. Говоря современным языком, Гёте был за системный подход в исследованиях. И благодаря этому подходу первый, например, правильно объяснил понятие совершенства и несовершенства живого существа: «Чем совершеннее организм, тем несходнее его части… Чем более части сходны меж собой, тем менее они подчинены друг другу: субординация частей является признаком более совершенного существа». Очень современно сказано. Именно субординация, количество уровней организации, характеризует в первую голову сложность системы. А развитие – как индивидуальное, так и эволюционное – связано в первую очередь с возрастанием сложности, совершенства. С прогрессом…
И Гёте, и Окен пытались – без настоящих опытов, умозрительно, но пытались – углубиться в структуру живой материи, силясь понять, каким образом позвонок «эволюционирует», медленно меняется не только во времени у животных – предков – потомков, но и в пространстве – в рамках одного организма от простого позвонка хвоста к более сложным позвонкам хребта и далее – к «переродившимся позвонкам» – костям черепа. Самое волнующее и обычно оставляемое без внимания: кости черепа эволюционно не моложе позвонков, как позвонок хвоста не моложе позвонка шеи. Они не произошли один из другого. И позвоночник, и череп формировались одновременно у древних рыб – предков всех позвоночных, – но формировались по каким‑ то общим структурным законам, гомогенично, как бы исходя из общего «плана» по‑ разному варьируемой принципиальной схемы некоей детали, способной стать в одних случаях позвонком, в других – костью черепа.
Это тот же подход, что прославил имя Гёте в связи с метаморфозом растений. Гёте разработал высказанную еще Вольфом идею: все органы растения выводятся из одного предоргана – листа. Соотношение общих структурных закономерностей в формировании организмов с чисто эволюционной линией – проблема сложная и только сейчас входящая в стадию интенсивного исследования. Но ведь она была в додарвиновском эволюционизме, а потом была лишь отложена до лучших времен.
Вот почему, мне кажется, говоря об ограниченности, поверхностности натурфилософского знания, нужно всегда помнить о словах Гёте: «Лишь немногие люди обладают созерцательным умом и в то же время способны на дело. Ум расширяет, но ослабляет, дело оживляет, но ограничивает». В натурфилософском умозрении не хватало дела – опыта. Но в нем зачастую была лишь сейчас постигаемая широта, органичность связей с прочим знанием, с прочими сторонами мировоззрения вообще. «Непредубежденный, свободный ум, созерцая с живым интересом природу, как это мы часто встречаем у Гёте, ощущает в ней жизнь и всеобщую связь», – писал Гегель…
Натурфилософ Окен и человек‑ вершина Гёте с разных сторон – один от интуитивно понимаемой структуры мира, другой «от практики и чувства» – подошли к одному и тому же. «Мир не дан, а становится» – «генетический принцип рассмотрения». Что из чего и что вначале… Основа основ современной науки. Может быть, главный драматизм происходивших тогда событий в этом и заключается. Переход на генетический принцип означал начало изгнания из науки в чем‑ то мудрого и трезвого, а в чем‑ то метафизичного и даже мистического «Мефистофеля» натурфилософского умозрения. Но осознать истинные причинно‑ следственные связи в столь запутанной истории нелегко и с большого расстояния. Несомненно, доживи Окен до истинного торжества своих (и Гёте) идей – победы дарвинизма, он мог бы оказаться и в оппозиции к ним. Натурфилософ в нем был сильнее. Доказательство тому – пример К. Бэра, очень близкого Окену по взглядам и отчасти наследника океновских идей. Бэр не стал дарвинистом.
Да и нельзя закрывать глаза на нелепости, к которым время от времени приходили натурфилософы, умозрение и созерцание не всегда приносили хорошие результаты. Гёте с явно негодными средствами боролся против ньютоновской теории света (и был поддержан Гегелем); Окен, чтобы проиллюстрировать верную в общем‑ то мысль, что «мы все вышли из моря», рисовал диковинную картину: море породило что‑ то вроде больших яиц, выбросило их на берег, и из них вылупились… дети. Смеясь, плача и крича в громе прибоя, они ползли по песку, собирая съедобные ракушки. Потом подросли и стали человечеством.
|
|
|
