{144} Часть пятая. {196} Часть шестая

П. П. Гайдебуров создал внушительный образ Старика из одноименной горьковской пьесы в спектакле, поставленном А. Я. Таировым в Камерном театре. Весь «мед» собирает в этом богатом спектакле Старик, он хозяйничает на сцене, он всех оттесняет на задний план, всех притесняет, прижимает и запугивает… даже режиссера. И хотя театр, нарушая порядок пьесы, лишает Старика последнего слова и передает его Захаровне, чтобы ее гневным голосом («Ну, что, старый пес, казнил человека? ») закончить спектакль и под занавес досадить Старику, тем не менее Старик терпит небольшой урон.

Что и говорить, справиться с ним нелегко. Когда-то оба они — Старик и Мастаков — были на каторге: Старик за насилие над несовершеннолетней, Мастаков за случайное убийство в пьяной драке. Мастаков бежал с каторги. Старик отбыл наказание. Сейчас, владея тайной Мастакова, он входит в его дом. Уверенно, не спеша, вступает он в этот дом, собираясь стать в нем хозяином. Мастаков не терял времени даром: он стал купцом, дела его успешны, он только что закончил постройку школы и принимается за новое дело. Сам он в расцвете сил и подумывает о женитьбе на Софье Марковне, женщине, которая все эти годы была его другом и много способствовала его успеху.

Старик очень доволен тем, что увидел, — чем лучше, тем хуже, — и {197} собирается предъявить свои требования Мастакову, пользуясь его тайной. Со своей стороны Мастаков готов удовлетворить претензии Старика, откупиться от него — деньгами и всякими другими средствами.

Но Старик отклоняет все предложения, он не простой шантажист, за кого, не разобравшись, поначалу можно принять его, у Старика другие требования, более «высокие», более принципиальные. Его привлекают, оказывается, не материальные, а моральные ценности. Он, конечно, не прочь приложиться и к жирному пирогу, однако не думает ограничиться такой вульгарной компенсацией. Он не сразу говорит, чего именно он хочет, только в дальнейшем выясняется, что надобно ему прежде всего духовное, «душевное» удовлетворение и заключается оно в том, чтобы Мастакову стало так же плохо, как было ему, Старику. Со злорадством он убеждается, что Мастаков достиг благополучия. Чем выше был подъем, тем чувствительнее будет падение. Старик жаждет этого падения, свержения, гибели Мастакова — разрушения всей его с трудом возведенной жизненной постройки. Старик не себя хочет уравнять с Мастаковым, но Мастакова уравнять с собой, не себя возвысить до него, а его унизить до себя. Вот его цена за сохранение тайны.

Старику важно одно, — главное, ради чего он явился, — чтобы и Мастаков пострадал. И хотя он жалуется, что жил плохо, что в лучшие годы не знал женской любви, — он и сейчас не променяет даже на эту радость высшее для него благо — несчастье Мастакова. Его требование не только каприз болезненной и обозленной психики. Он выступает с принципиальной мотивировкой. Он провозглашает закон, нарушение которого составляет, по его непререкаемому убеждению, преступление, духовное и моральное преступление. Восстановить попранный закон и призван он, Старик. С этой миссией он появляется в доме Мастакова. Какой же закон нарушил Мастаков?

«… Искал я тебя, — говорит Старик Мастакову. — Любопытно мне было поглядеть на смелого человека, который через закон перешел. Христос за чужие грехи отстрадал, а ты за свой — не восхотел. Ты — смелый!.. Ведь я одинаковых костей с тобою, однако я двенадцать лет муки мученской честно-смиренно отстрадал, а ты — отрекся закона…» Это не закон, предусматриваемый уголовным кодексом, не его защищает Старик. Дело не в юридической, а в моральной санкции. Если даже Мастаков докажет Старику, что допущена судебная ошибка, и Старик, убедившись в ней, признает Мастакова невинно осужденным, он все равно не откажется от своих претензий к Мастакову. Наконец, дело здесь и не в личной мести. На этот счет дано специальное предупреждение.

«Мастаков. Что худого я сделал тебе? Не помню.

Старик. И я не помню этого».

Мастаков должен страдать, потому что Старик страдал. Страдать потому, что все страдают. Страдание — всеобщий закон жизни, христианский, священный закон. Мастаков уклоняется от закона. Старик его восстанавливает.

{198} Мастаков читает жития святых и восхищается ими — люди свершали грехи и искупали их добрыми делами.

Для Мастакова это образное выражение утверждаемого им принципа жизнедеятельности. Зло, причиненное людям, вознаграждается добром, совершенным для них. Верни людям, что отнял.

«Нет, Гусев, — возражает Старик, — это не годится! Эдак-то всякий бы наделал мерзостев земных да в добрую жизнь и спрятался. Это — не закон! А кто страдать будет, а? »

Ты причинил зло другому, — причини его самому себе. Я страдал, и ты пострадай. Не в добрых делах спасение души, а в страдании, не деятельностью, а смирением и покаянием очистится душа.

Спор Старика с Мастаковым, по существу, более широкий, принципиально-исторический спор, который вел Горький и вне этой пьесы, — мы имеем в виду его полемику с Достоевским. Учитывает это обстоятельство и режиссер спектакля в Камерном театре. Вот он начинает с того, что погружает весь спектакль в темноту, во тьму, во мрак — мрак и в переносном, и в буквальном смысле слова. И самая эта физическая тьма, очевидно, должна символизировать тьму, которую несет Старик: черные тени, отбрасываемые его зловещей фигурой, подавляют всякий источник света.

В первом акте, как известно, показана картина стройки, чему Горький придает принципиальное значение. Декорации и освещение в этой сцене могут подчеркнуть идею созидания, гуманистическую, антистариковскую тенденцию, — эта возможность была упущена театром.

Стройка, которую мы видим на сцене, представляет собой довольно невзрачный, в лучшем случае нейтральный фон, а могла бы энергично «выступить» против старика и без слов нанести ему чувствительный удар.

Сумрачная тень падает на стройку, словно, повторяем, это тень Старика, который уже идет, его приближающиеся шаги мы как бы слышим, кажется, он вот‑ вот предстанет перед нами. Он сам говорит Мастакову: «Ты тут строишься, топыришься во все стороны, а я тихонечко иду, иду…». Тихонечко! Однако тревога, с какой театр прислушивается к этим шагам, не должна перерастать в панику. И этой тревоге (дающей известный драматический эффект) не следовало бы приносить в жертву мотив, важный для самочувствия зрительного зала.

Тревогой охвачены строители, испуг виден на лице Мастакова, и на него падает длинная тень неотвратимо приближающегося Старика. Правда, в пьесе специально обращено внимание на тревогу Мастакова, которая впоследствии объясняется тем, что Мастаков увидел в церкви глаза Старика, отчего он и находится в состоянии сумрачно-беспокойного ожидания. Однако подавленность Мастакова, которая на протяжении всего спектакля его не покидает, угнетающая атмосфера всей сцены, поощряемая декоративно-световым антуражем, создают настроение, которое невольно заражает зрителя, а это вряд ли входило в расчеты {199} Горького. И если скажут в оправдание, что сам автор невольно дал этому повод, то все же нельзя допустить, чтобы и зрителя запугал Старик.

Здесь вину должен взять на себя исполнитель Мастакова (Б. Терентьев). Он недооценил намека, заключенного в самом имени героя — «Мастаков», и ничего не сделал, чтобы поднять престиж этого имени. Он не обратил внимания на неслучайное признание героя: «Ежели справедливо говорить, — работа всегда дороже денег». Сознание своего мужицкого происхождения словно поддерживает в Мастакове уважение к труду, и он гордится тем, что он мужик, а не купец, хотя как‑ де тут не погордиться тем, что выбился «в люди», то есть стал купцом, ведь многие, подобные ему, например Харитонов, весьма даже довольны, и кичатся этим, и для них, наоборот, деньги дороже работы.

Мысли Мастакова о труде — не просто слова, тут его натура! Оттого он и любит повторять, что «сам из простых вышел» и что «людей надо… не по одежде различать, а сто работе». Вот что в нем важно, а не то, что вменяет ему в вину Старик, путая карты, а вменяет он ему «сытость» и «мягкие кресла». Между тем его творческие исконные свойства привлекают к нему симпатии мужиков, занятых на стройке. «Приятно глядеть на тебя, — обращается к нему Старый каменщик. — Множество людей видел я, а на тебя глядеть приятно…»

Старый каменщик напоминает того старого ткача из «Дела Артамоновых», который, любуясь Ильей Артамоновым, говорит ему: «Ты — нашего дерева сук…». Нашего, то есть «мужицкого». В спектакле слова, что‑ де человека по труду ценить надо и т. д., Мастаков произносит не только не вдумываясь в них, но как слова, совершенно случайно попавшие ему на язык; ему вообще не до речей, особливо этого рода, философских, он сам, кажется, не слышит, что говорит, ибо находится в состоянии почти панической подавленности, крайнего духовного угнетения и депрессии, и от его высказывания, от смысла этого высказывания ничего, таким образом, не остается.

Если даже считать, что Мастаков в этом месте полемизирует с еще невидимым ему Стариком, с философией Старика, то самое это сопротивление Старику, даже задор, с каким актер провозглашает важную для автора мысль, должны хотя бы в эту минуту побороть в Мастакове чувство отчаяния, упадок духа. Широту и размах натуры Мастакова, его творческий талант зритель должен почувствовать не умозрительно, а наглядно, видя и слыша Мастакова, и нельзя допускать, чтобы эти мастаковские свойства были поглощены страхом и отчаянием.

Даже ради того чтобы самая тревога Мастакова была острее воспринята зрителем, важно ее оттенить «просветами», когда Мастаков сбрасывает с себя гнетущую ношу, когда его природная жизнерадостность, творческая жизнеспособность торжествуют и солнце выглядывает из-за этих все сгущающихся туч. Иначе мы можем усомниться, есть ли оно, это солнце. Нам самим сумрачно и тягостно без этого пробивающегося сквозь тучи луча. Ибо этот луч есть луч надежды.

{200} Разве подобная трактовка исключена? Закончена стройка школы. Праздник. Мастаков произносит речь. Правда, праздник испорчен, но все-таки это праздник. Актер же подчеркивает только то, что он испорчен, и достигает того, что мы совсем не замечаем праздника и торжества Мастакова и недоумеваем по поводу его речи. Речь Мастакова актер произносит в одном ключе, пессимистично, с печально склоненной головой. Но ведь главное передать мысль, слова Горького, вложенные им в уста Мастакова, мысль, на наших глазах рождающуюся у Мастакова при оценке того, что им сделано и что ему предстоит сделать. Вся речь преисполнена силы, энергии, даже страсти, веры в человека, и, стало быть, хотя бы тогда, когда Мастаков говорит, он далек от Старика, от зависимости и страха перед Стариком. И если допустить, что он тут же сопротивляется Старику, то сопротивляется весьма активно и, можно сказать, вдохновенно.

Но так как Мастаков у актера охвачен унынием и страхом перед Стариком, то эту речь он произносит без особого интереса к мысли, которую вложил в нее Горький и которую актер должен страстно отстаивать. Ведь вот Мастаков застрелился, а не склонился перед Стариком. Подчеркиваем поэтому, что сплошная, беспросветная краска уныния, как это стало очевидно на спектакле, вносит чувство бесперспективности в атмосферу зрительного зала.

Горьковский голос, голос бойца, должен доноситься более явственно. Для этого надо по-настоящему оценить оптимистическую природу характеров Мастакова, Софьи Марковны и Захаровны.

Захаровна в прекрасном исполнении актрисы Е. Рудневой донесла до зрителя народный оптимизм, этот здоровый корень успеха всякого правого дела. Что примечательно у Захаровны? Ее бессознательный оптимизм и природная живость, которые, в противоположность Старику, утверждают правду в радости, а не в страдании. Но есть и более важный мотив, который дан в умном толковании Рудневой: ее Захаровна понимает, о чем спор, понимает всю сущность спора. Главное не в том, что ее «сердце почуяло» беду и подсказало, кто враг, — нет, главное в том, что старуха знает, кто таков Старик, и она участвует в философской дискуссии между Горьким и Достоевским как активное лицо, которое прекрасно разбирается в природе вопроса, хотя и не знает «спорщиков». Она привлечена на этот «суд», устраиваемый Стариком, как очень серьезный свидетель со стороны автора.

Опыт ее жизни раскрывает ей глаза на Старика с его философией мертвеца, хватающего живого. Против этой-то философии она и выступает сознательно, а не просто симпатизируя Мастакову и не симпатизируя Старику. «… Знаю я таких! Они, праведники, богу ябедники…», — говорит она про Старика. Этот афоризм концентрирует в себе мудрость и знание, народный, здоровый, творческий протест против философии Старика. А ведь именно эту философию и выдавали за народную точку зрения, на что и обрушился Горький.

Софья Марковна, несмотря на то, что ей отведена более активная {201} и решающая позиция, чем Захаровне, ведет себя в исполнении Л. Врублевской более пассивно, чем ей полагалось бы при всех существующих здесь сложностях. Софья Марковна — вдохновительница Мастакова. Она разгадала этого человека, увидела дремлющую в нем творческую силу и поставила своей целью эту силу разбудить, дать ей применение. Мастаков признается, что до встречи с Софьей Марковной он «жил бирюком», в страхе перед людьми и не видел «смысла жизни». Она ободрила его, внушила ему смелость, избавила от «страха». Она внушила ему понимание жизни как творчества. В нем эта сила жила подсознательно, она помогла ему осознать ее, и вот он сам начинает понимать ценность того, что в нем заложено и что надо в себе выращивать.

Она ни на минуту не поколебалась, когда узнала «тайну» Мастакова. Ее не смутило, что он бывший «каторжник», как и раньше не смущало, что он «из мужиков», «купчина», а она дама, которая вправе претендовать на более достойное ее общество. Для нее не имеет значения ни происхождение, ни репутация, ни позорное в глазах общества прошлое, — ей важно одно: человек. Она нашла это редкое качество в Мастакове и смело готовится вступить в борьбу за него, испытывает даже воодушевляющий ее прилив сил, потому что здесь речь идет также о тех принципах, которые так дороги ей.

Правда, она неспособна защищать их. Вероятно, меры, принимаемые ею против Старика, могут принести пользу, однако это паллиатив против того начала, с которым она вступает в борьбу. Она может провозгласить свои идеи, но не может уничтожить силу, враждебную ей. В характеристике действующих лиц пьесы у Горького сказано, что к Старику она «неспособна отнестись, … как к вредному насекомому, не сможет раздавить». Она уговаривает Старика, уговаривает Девицу. Этот интеллигентский принцип «уговорить», применяемый как раз в том случае, когда дает эффект только действие, составляет ее слабость. Ее натура активнее, чем ее философия, то есть — в данном случае, — чем ее взгляд на средства, которыми следует побороть зло. Можно сказать, что ее натура — лучшее в ее натуре — пострадало из-за ущербности этой философии.

Тут намечаются известного рода конфликты, и было бы обидно «смазывать» эти очень важные автору противоречия. Но у Врублевской объективная бесперспективность позиции героини слишком рано (и психологически, и сюжетно) накладывает свою печать на ее субъективное восприятие событий и даже парализует ее волю. Впечатление такое, что Софья Марковна у актрисы уже сейчас (и даже перед тем, как она вышла на сцену) решила, что ничего-де из ее стараний не выйдет, и, так сказать, внутренне «опускает руки», хотя, чтобы скрыть эту капитуляцию, весьма внушительно «жестикулирует».

Однако такого рода подчеркивание своей симпатии к Мастакову вызывает у нас подозрение: убеждена ли сама Софья Марковна в своей точке зрения, в своей коренной, кровной точке зрения на вещи, которая обнаруживает и ее симпатию к Мастакову? Конечно, обстоятельства {202} таковы, что Старик до поры до времени сильнее ее и что пока она еще не в состоянии его побороть. Однако эта слабость Софьи Марковны в отношении ближайшего будущего (именно только ближайшего, чего не может не чувствовать Софья Марковна) не роняет, не устраняет и во всяком случае в ее глазах не опровергает ее точки зрения, вообще ее понимания жизни. Правота человека необязательно должна поколебаться только потому, что обстоятельства в данной обстановке против человека, против правды. Поэтому напрасно Софья Марковна у Врублевской отнеслась к своему спору со Стариком с затаенным скепсисом. И хотя она искренне хочет доказать нам свою «лояльность», ее выдает нейтральная, порой даже безразличная интонация.

В том, как ведет актриса дискуссию со Стариком, мы можем установить доброжелательность Софьи Марковны, ее стремление помочь Мастакову. Но один этот, пусть весьма благородный и вызывающий сочувствие зрителя, мотив неполноценно раскрывает принципиально важную сцену. Софья Марковна спорит в пьесе со Стариком не потому только, что она любит Мастакова. Она вступает в спор и независимо от Мастакова: это ее собственное мнение, ее позиция. В диалоге Софьи Марковны и Старика развивается тема страдания, так называемая философия страдания, и не трудно заметить, что Горький поддерживает здесь Софью Марковну, поощряет ее отвлеченный, философский, как будто и не имеющий прямого отношения к реальной судьбе Мастакова, спор со Стариком, можно даже сказать, что автор уполномочивает свою героиню на этот спор, на защиту определенной точки зрения. «Вы хотели помучить человека, да? — обращается к Старику Софья Марковна. — Вас мучили, и вы хотите помучить — так? »

Под видом вопроса дается ответ — лаконичная, но насыщенная смыслом формулировка. Софья Марковна согласна отнестись к Старику объективно, до известной степени сочувственно: «вас мучили». Она тоже вступает в идейный спор и отвлекается от реальной вины Старика, так же как Старик отвлекается от реальной вины Мастакова. Она соглашается видеть только страдания, испытанные Стариком. Но эти страдания, как устанавливает Софья Марковна, Старик делает источником своего права на то, чтобы и другие страдали. Софье Марковне важно объяснить происхождение идеи Старика: он хочет мучить потому, что его мучили. Такова низкая истина, скрываемая за возвышенной моралью спасения души страданием.

«… Я старался указать, — писал Горький в предисловии к американскому изданию “Старика”, — как отвратителен человек, влюбленный в свое страдание, считающий, что оно дает ему право мести за все то, что ему пришлось перенести».

«Софья Марковна. Ведь вы мстите не тому, кто виноват перед вами…»

Вот тезис Софьи Марковны — борьба против тех, кто порождает страдания. Старик выкладывает свой тезис: «А если я так понимаю, что все виноваты друг перед другом? Тогда — как?

{203} Софья Марковна. Это неверно, несправедливо!

Старик. А по-моему — справедливо».

Но Софья Марковна не теряет еще надежды переубедить Старика: «Но ведь вы несправедливо страдали, вы? »

И здесь, как видим, речь идет не об уголовном проступке Старика. Речь идет об обидах вообще, о человеческом горе, о страданиях, о тяжелой жизни не только Старика, но и всех людей, к которым причисляет себя Старик, от имени которых он говорит, представителем, защитником, адвокатом которых себя считает.

«Старик (не сразу). Ну?

Софья Марковна. Зачем же, чувствуя и зная неправду страдания, увеличивать его для других? (Следует отметить чисто горьковский характер этой фразы. — Ю. Ю. )

Старик. Та‑ ак! Гусев твой согрешил, а хочет в рай? Это не для него, рай! Это для меня, для таких, как я, несчастных. Так полагается. Закон».

Старик, по существу, уклоняется от ответа, он не хочет пускаться в; ненужный, а может быть, и опасный для него диспут; он упорно повторяет: «закон». Тут его не собьешь.

Но Софья Марковна пытается заставить его сойти с догматической позиции; она высказывает свою мысль в форме, не допускающей уклончивого ответа:

«Софья Марковна. Вы не тому мстите, кто исказил вашу жизнь, не тому! »

Как видим, она самостоятельно развивает свою точку зрения и больше, чем Мастаков, понимает происхождение мести Старика. Это ее убеждение, которое она настойчиво отстаивает, и поэтому враждебно выступает против Старика. Без этого мотива придется (как это нам ни неприятно) признать, что язвительное замечание Старика, будто она вступилась за любовника, звучит не так уж неубедительно. И когда эта «клевета» возмущает Софью Марковну, а Старик насмехается над ее возмущением, то его сарказм имеет основание.

Естественно, что чувство симпатии и даже любовь должны здесь сыграть свою роль, но не единственную, иначе они обеднят спектакль и образ Софьи Марковны.

Происходит идейный спор, и актриса должна зажечься здесь мыслью, принципом, мировоззренческой идеей, которая ей не менее дорога, чем Мастаков. Ведь Мастакова-то она и полюбила потому, что в нем воплощено то, что дорого и любо ей самой. Сейчас она еще сильнее должна полюбить Мастакова, так как поняла, почему она его любит, почему он ей дорог. Старик открыл ей глаза на ее любовь, на сущность этой незаурядной любви. Ее любовь к Мастакову должна поддерживать ее агрессию против Старика.

Вот этой агрессии, идейной агрессии, мы не заметили в исполнении актрисы Л. Врублевской. Мы увидели добросовестное выполнение своего долга, дескать, никто не вправе упрекнуть ее в том, что она недостойно {204} вела себя в данном случае. Нет, она сделала все, что могла, но и только. А этого мало, слишком мало для того дела, за которое ведется борьба в пьесе Горького. Вот пример, как «житейское» затрагивает «философское», однако по этой причине и само житейское ослабляется, и Софья Марковна теряет в наших глазах как женщина, любовь которой должна была сделать ее сильнее.

Казалось бы, Старик может позволить себе продемонстрировать свою непримиримость и активность в споре меньше, чем Софья Марковна. Ему в конце концов не столь уж важно, убедит или не убедит он Софью Марковну в своей правоте. Это не меняет для него дела; он «судия», судия единоличный, и согласна или несогласна с ним Софья Марковна, не имеет для него решающего значения. Все равно Старик будет торжествовать, поскольку от него все зависит, так что он мог бы довольно вяло бросать свои реплики в ответ на страстную, — а она должна быть страстной, — аргументацию Софьи Марковны.

В спектакле же Старик у П. Гайдебурова куда более азартно выступает перед публикой со своей идеей, чем Софья Марковна со своей. Разве допустимо подобное неравенство? Софья Марковна довольно безучастно ведет себя, говоря скорее по обязанности, чем по доброй воле. Возникает даже подозрение, что она не отдает себе отчета в своих словах, кажется, будто слова умнее ее, что Старик лучше, чем она сама, понимает их смысл. Повторяем, быть может, актриса печально иронизирует над своей героиней, поскольку знает наперед то, чего не знает Софья Марковна: ее попытки убедить Старика все равно потерпят крах, и отсюда ее внутренняя вялость. Но эта ирония оборачивается против актрисы, ибо подобная вялость не входит в замыслы Горького, поскольку свои идеи он отстаивает и в пьесе, и за ее пределами энергично и страстно, несмотря на «достижения» Старика в жизни и литературе. Стало быть, давать здесь этот внутренне апатичный, хотя внешне экспрессивный тон — значит ослабить боевой заряд пьесы. В такой пьесе даже молчание кричит, например у Девицы.

Кто такая Девица? Кто слишком доверится Старику, пусть присмотрится к Девице. Старик говорит о ней: «Она везде со мной, как глупость моя». Эпическая ирония Старика направлена против него больше, чем он думает. Девица — тень, отбрасываемая Стариком, глупость, отражающая его мудрость. Кто она, эта Девица? Старик ли довел ее до теперешнего психического и морального уродства, или она уже была такой до встречи с ним? Есть в пьесе намек на преступление, совершенное Девицей, и она, стало быть, «страдалица». Могло случиться, что ее тайной воспользовался Старик, чтобы держать ее в руках, как он сейчас хочет взять в руки Мастакова. Возможно также, что ее забитость, униженность и покорность соблазнили Старика как психологическая опора, в которой нуждается его натура.

Так или иначе, она жертва Старика, им ли доведенная до состояния жертвы, или играющая роль жертвы, чтобы питать его жажду унижать и властвовать.

{205} В пьесе сказано, что «у нее неподвижное лицо, большие мертвые глаза». Это как бы результат «деятельности» Старика. Было бы неверно, впрочем, если бы театр демонстрировал только этот результат. Временами на этом мертвом, неподвижном лице возникает некоторое подобие жизни — то ли это вспышка угасших чувств, то ли пробуждение надежды на лучшее будущее. Однако все эти глухие порывы не проявляются в ней сколько-нибудь деятельно. Это только легкий румянец жизни, на мгновение оживляющий ее мертвое лицо, чтобы снова потухнуть, только судороги раздавленной души, бессильной подняться вновь. Кроме того, рядом с ней находится Старик, который прекращает всякие ее попытки воспрянуть. По-видимому, ему доставляет удовлетворение усмирять ее, укрощать и снова видеть эти мертвые, ничего не выражающие глаза. Она сама говорит о себе, что она собака у Старика; стоит хозяину поднять палку, и она испуганно покоряется. Палка в руках Старика — символ его садистской натуры. Он готов всем угрожать этой палкой, на всех ее поднять, опустить на каждую спину, ведь «в этом — все наслаждение его жизни».

Девицу играет актриса В. Беленькая, и удача ее прежде всего в том, что она не ограничилась внешним изображением, имитацией этого мертвого начала, этой безжизненности. Нет, талант актрисы в том, что эту безжизненность она насытила большой внутренней жизнью. Девица, как правило, всегда находится в стороне, все кругом говорят, она же молчит, но вы нет‑ нет, да взглянете на нее. Она притягивает ваши глаза, хотя не говорит и не двигается, но именно ее молчание и неподвижность наполнены отрицательной энергией, а не отсутствием энергии, как это может показаться и как это бывает на сцене. Образ Девицы развивается, и его развитие без всякого подчеркивания обнаруживает актриса.

Известно, что Девица «оттаивает» в мастаковском доме; где-то в глубине ее задавленной, забитой души начинает копошиться нечто, что тянется наружу, что хочет вырваться из стариковского плена и все-таки глохнет и вянет. Глаза Девицы устремлены куда-то в одну точку, она словно заворожена, заколдована, словно не видит, не может видеть окружающий ее мир, это какая-то слепота при широко открытых глазах. Она двигается и говорит, как во сне, хотя все происходит с ней наяву, среди ясного, белого дня. Сила мрачной власти Старика объяснена здесь выразительно и лаконично.

Из изложенного выше очевидна важность строгого соотношения житейского и философского сюжетов. Житейский сюжет «Старика» на редкость сценичен, соблазнительны попытки к нему подвести, подладить, приспособить философию, чтобы она как-нибудь «проскочила»: герой, бежавший с каторги, куда он был сослан по ошибочному приговору, благодаря своей энергии и удачному стечению обстоятельств достигает известного успеха в жизни, в самый разгар которого появляется его товарищ по каторге, знающий его тайну и шантажирующий героя с целью вымогательства.

{206} Этот сюжет можно «сразу играть», вызывая сочувствие к Мастакову и вражду к Старику, соответственно дифференцируя отношение зрителя и к другим персонажам пьесы, соучастникам или свидетелям основной драматической дуэли. Однако «нормальное» следование по этому традиционному маршруту наталкивается в пьесе на ряд аномалий, заставляющих действие непонятно «топтаться на месте». Выясняется, что подавляющая часть текста не имеет ни прямого, ни косвенного отношения к этому действию, оно идет своим путем, досадно «задерживаясь» философскими диалогами и репликами, из-за чего пьеса превращается в разговорную, несмотря на столь «острый сюжет». Однако развитие самого по себе сюжета тоже начинает вызывать сомнение и даже нарекания по адресу автора, который, оказывается, недостаточно разработал этот сюжет, не сделал всех выводов из него.

Казалось, законно было бы, чтобы действие Старика (шантаж Мастакова) вызвало у Мастакова и его друзей противодействие. Последнее, однако, дано лишь в вялых намеках, в зачатке; но даже эти намеки, подчиняясь «сюжету», так сказать, вопреки автору, стремятся больше, чем им «разрешено», развернуться. Сюда входят и намерение Захаровны отравить Старика, и лояльное участие прокурора, даже его помощь, по меньшей мере нейтралитет, на что рассчитывает Софья Марковна. Она заявляет: «за деньги всего можно добиться»; стало быть, и этот мотив (не только применительно к прокурору) можно было бы пустить в дело как сюжетный ход.

Однако все эти испытанные средства умышленно придерживаются автором, зато он допускает неожиданное (сюжетом никак не мотивированное, поскольку ни одно из «средств» спасения не опробовано) самоубийство Мастакова, и этот акт со стороны такого сильного, опытного в жизненных бурях, закаленного человека кажется неоправданным, недоказанным, наконец поспешным с точки зрения закономерного развития житейского сюжета и характера, и создает впечатление произвола со стороны автора. Так оно и есть, если подойти к пьесе с традиционными приемами драмы. Но если искать новые закономерности в драме, если признать смерть Мастакова естественной, неизбежной, драматургически логичной (с позиций философского сюжета), то придется вернуться обратно, к исходному пункту, и снова отправиться в путь, но уже в несколько ином направлении, которое и приведет к цели.

Если, стало быть, признать, что самоубийство Мастакова есть обобщение, символическое выражение губительной силы для людей, народа, человечества, заложенной в реакционной, изуверской идее Старика, имеющей свою солидную — социальную, политическую, философскую и даже художественную — поддержку в условиях эксплуататорского режима, то сразу же эта «случайная» развязка пьесы станет единственно возможной и обоснованной.

Старик сталкивается с Мастаковым фактически (в житейском смысле) только в конце второго акта, однако в действительности (в философском смысле) обе стороны обмениваются первыми «выстрелами» в {207} самом начале пьесы. С этого она и начинается: Мастаков произносит свою, можно сказать, программную речь, выдвигая тезис созидания жизни против смирения перед жизнью, а Харитонов комментирует эту речь своими Осуждающими репликами. Мастаков обращает свою речь к рабочим-строителям, вернее сказать, апеллирует к ним (мотив стройки здания служит здесь драматической метафорой), встречая у них сочувствие и согласие, можно сказать, принципиальную солидарность с его позицией. Харитонов при тех же обстоятельствах, столь же принципиально, следует сказать, выступает против и, отстаивая свою позицию, презрительно называет рабочих «стадом».

Масса, выступающая на сцене в самом начале пьесы, имеет прямое отношение к назревающему конфликту и тоже входит в общую завязку пьесы. Мастаков, по одобрительному отзыву каменщиков, — «деятель» (реплика, косвенно направленная против Старика, который в последующем «в ответ» на это ополчается против «созидательности»). Харитонов, по его собственной автохарактеристике, — «игрок», а не деятель. Пафос Мастакова — «делать» жизнь, пафос Харитонова — «пользоваться» жизнью. Поэтому Харитонов объективно является союзником Старика и противником Мастакова, недаром он прикладывает свою руку к его гибели. Да и по характеру — знаменательно — он родственная Старику натура, его юродство есть комическое выражение садизма, приобретающего у Старика драматический характер.

Харитонов рассчитывает поправить свои дела браком племянника Якова на падчерице Мастакова Тане — это его «дело», «стиль» его жизнедеятельности. Вместе с Яковом он принимает ряд мер, чтоб ускорить «выгодную женитьбу». Однако и этот интригующий сюжет — удастся или не удастся околпачить бедную Таню — сам по себе не обладает здесь драматизмом, не захватывает зрителя, и всякие искусственные усилия в этом направлении (с тем, чтобы «сюжетно» подправить Горького) не могут иметь успех. Но этот сюжет, направленный в целом против Мастакова, против его принципа жизни, сразу же приобретает драматизм, возникает действие.

Даже манера ухаживания Якова за Таней предусмотрена автором в интересах всей пьесы и не ограничивается «психологией» и «характером». Деятельность Якова в пьесе проходит преимущественно в том, что он пугает, «берет на испуг» знакомых и незнакомых, встречных и поперечных, ему доставляет удовольствие измываться над ближним; «я любую барышню в полчаса могу до слез довести», — хвастает он.

Этот бесцельный садизм свойствен всей молодежи пьесы, различаясь, так сказать, по тональности: озорной — у Якова, мрачный — у Павла, невинный — у Тани. Они еще, как «дети», играют, подражая «старикам», которым идут «на смену». Эта «садистская» линия не имеет прямого отношения к житейской интриге Старика против Мастакова и повисает в воздухе, но в философскую «интригу» сразу же включается и становится действенной. Следовательно, философия здесь не тезис, не декларация и не только словесный обмен «точек зрения», а {208} драматический сюжет. Игнорировать его — значит удовлетвориться тем, что зритель будет следить за личной судьбой Мастакова, вырвется он или не вырвется из хищных когтей Старика, и только, принимая остальное как необязательные (а то и скучные) декларации.

Кульминация пьесы возникает в третьем акте, в сцене столкновения Софьи Марковны со Стариком, здесь скрещивают оружие оба лагеря, обе идеологии, из этого узла протягивается нить к развязке — самоубийству Мастакова. Софья Марковна потерпела поражение, а самоубийство есть уже следствие этого поражения — самоубийство становится убедительным благодаря философской мотивировке, — один житейский сюжет не способен его поддержать. Правота на стороне Софьи Марковны, сила (временно) на стороне Старика. Однако это обстоятельство не является оправданием в глазах автора, пролетарского писателя. Софья Марковна избрала шаткую позицию теоретической правоты и игнорирует силу вообще, практику. Поэтому возникают противоречия среди друзей Мастакова. Захаровна предлагает не уговаривать, а уничтожить Старика. Софья Марковна отклоняет этот путь: ориентация на «слова», оторванные от «дела», есть позиция, обрекающая на гибель Мастакова. Таков сложный философский узел, воплощенный в живых лицах, реальных эмоциях, конкретных столкновениях, острых конфликтах, в сюжете.

Как мы уже писали, если складу сюжета отвечает склад характера, то он должен обнаруживать себя в таком же двуедином житейско-философском плане. Можно, естественно, сыграть Старика как бытовой тип озлобленного жизнью человека, можно акцентировать и даже выделить психологию ожесточенности и черствости, но такое толкование не даст еще требуемого Горьким — «мастера, художника страдания». Станут лишними, бездейственными многочисленные реплики Старика.

Эту трудную задачу разрешил Гайдебуров. Он давал и бытовую характеристику странника, и психологический тип садиста, чего было достаточно, чтобы сыграть житейский сюжет и более или менее благополучно довести его до финала. Однако актер не изощряется в показе садизма, что могло увлечь его как анализ социальной патологии, не стремится к демонстрации способности проникать во все закоулки уродливой души. В подобном случае он мог бы представить нам некий законченный психологический тип, оторванный, однако, от концепции пьесы в целом. Актеру важна была не только психология садиста, но и философия садиста, в данном случае — социально-карамазовская философия. Даже при таком подходе актер мог бы ограничить себя этой темой, имея в виду интересы своего образа, а не всей пьесы: «удовольствие Старика усиливается от понимания своего удовольствия», «художник страдания» любуется собственным «мастерством». Яков, например, чувствует удовольствие, проявляя свои «артистические» склонности, но не «поднимается» до понимания «радости жизни», — она у него пока что на ступени животного «инстинкта». Старик же достигает высшей ступени — осознания своего «удовольствия».

{209} Гайдебуров дает и этот мотив, эту, так ск

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: