{287} Часть девятая 2 страница

Однако не трудно убедиться, что и у Толчанова, и даже у Дорохина было недостаточно ясное представление о том, каким должен, быть {275} большевистский вожак. Горький уже подметил этот взгляд сверху вниз у толчановского Рябинина, который больше идет от «интеллигентского», чем от пролетарского понимания образа вожака.

В рецензии И. Бачелиса[38] сказано, что «этот дан с какой-то расчетливой холодностью, жестокостью, какой-то нарочито жестяной блеклостью». В другой рецензии кратко сказано: «Такой Рябинин (Толчанов) — не сила»[39]. «Исполнителю роли Рябинина (тов. Толчанов) не хватает красок для этого образа», — говорится в рецензии В. Млечина[40]. Именно не хватает красок, — можно сказать, что актер и не ищет этих более живых и теплых красок, опасаясь, что Рябинину, чего доброго, повредит «мягкость». Ничуть не повредит, это видно в пьесе.

Кто в чем-нибудь тверд и определенен, тот как раз и не боится мягкости. Боится мягкости, как правило, тот, кто не тверд и потому страхует себя безоговорочной жестокостью и холодностью. Мы знаем, что революционеры из мелкобуржуазной интеллигенции тем больше старались подчеркнуть в себе твердость и жестокость, чем меньше этой твердостью обладали.

В вахтанговском спектакле рассудительность и рассудочность Рябинина, по всем данным, исходила, так сказать, от «тезиса», который он вычитал в книгах и который прямолинейно «приспособил» к жизни. Это опять-таки характерно для интеллигента из мелкобуржуазной среды. На самом деле теория не делает Рябинина начетчиком, о нем можно сказать, что он от жизни приходит к теории, хотя она ему заранее известна и он ею руководствуется.

Ведь Рябинин и теоретик, и практик. Как указывает Горький в тех же своих замечаниях после спектакля, он человек, сам «все претерпевший». Это сказано в связи с отношением Рябинина к Таисье: «У него есть сожаление к ней; не то, что надежда, что из нее что-нибудь выйдет (хотя — почему? Может быть, и выйдет! ), но он по натуре своей — все претерпевший человек, много видел…». У Рябинина отношение к Таисье строится на знании, на понимании психологии Таисьи, в чем ему помогали книги, но строятся эти отношения из живого и даже сердечного сочувствия к ней, озлобленной и искалеченной. Ведь сам он человек, которым помыкали, которого угнетали, но он знает, куда и как дать выход своей протестующей силе. Разум, а не рассудочность, Рябинина — вот что важно здесь для Горького.

О Рябинине мхатовском, Дорохине, сказано было (в рецензии Всеволода Иванова), что он «очень тактичен и умен», и эта столь общая формулировка не вызывает споров. Однако Дорохин шел все-таки больше от типажа, чем от типа революционера. К бытовой правдивости созданного им образа следовало бы добавить кое-какое философское его {276} осмысление. И это очень важно, потому что иначе, не ровен час, и прорвется кое-что, вовсе не имеющее отношения к типу пролетарского вожака. И если у Толчанова здесь победило и захватило, так сказать, весь плацдарм образа рационалистическое начало, то у Дорохина тоже моментами прорываются посторонние мотивы.

В рецензии журнала «Театр», на которую мы выше ссылались, зафиксировано следующее наблюдение: «… В разговоре с Таисьей Дорохин комикует, подмигивает Шуре, Глафире; у Горького он шутит с Таисьей, но шутка эта для того, чтобы подойти к Таисье, открыть возможность серьезного разговора с ней, — подмигивать же, как бы приглашая посмеяться над Таисьей, Рябинин никогда не станет». В том же Плане следует учесть еще одно замечание: «Рябинин разрывает на мелкие куски и бросает на пол эсеровскую газетку, которую показывает ему Достигаев, — жест нерябининский, фальшивый… Он, конечно спокойно отдаст экземпляр газетки обратно Достигаеву, не позволит себе дешевого жеста возмущения». И жест возмущения в этой сцене, и ироническая интонация в обращении с Таисьей — это все краски не из пролетарской, не из большевистской палитры, чуждые звуки, ворвавшиеся в тот лейтмотив образа, который был представлен нам Дорохиным.

«Эпический солдат», — сказал о Бородатом солдате автор и одним этим словом объяснил, чего он здесь добивается. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Бородатый солдат — единственное действующее лицо в пьесе, не имеющее имени и фамилии. Эта сознательная и подчеркиваемая безымянность персонажа исчерпывающе разъясняет нам замысел автора. В Бородатом солдате виден не только народ вообще, революционный народ, но еще русский народ — его широта, задушевность, юмор, ясность ума, — и этот национальный мотив тоже имеет эпический характер.

Эпическое начало, если иметь в виду его сценическое воплощение, можно толковать и передавать разнообразно. Это прежде всего — эпическое спокойствие, которое в данном случае не есть ни мудрое бесстрастие, ни равновесие чувств. Это — спокойствие, вытекающее из глубоко органического ощущения своей силы, своей бессмертной неисчерпаемой народной силы, своей великой правоты. Эти придает фигуре безымянного солдата характер монументальности, подчеркиваемой соседством с Достигаевым. Нарицательное значение имени Достигаева нигде не обнаруживается так очевидно, как в этом случае.

Вертлявый, юркий, суетливый Достигаев рядом с могучей и кряжистой фигурой солдата — здесь дело не в игре на контрастах бытовой характерности обоих персонажей. Противоположность здесь выступает как два мировоззренческих начала — народное и достигаевское: извечный конфликт, при развязке которого мы присутствуем.

Если говорить о добродушии народа, представленного фигурой Бородатого солдата, в таком эпически былинном, символическом плане, то естественно, что добродушие нельзя понимать как благодушие, которому {277} чужды гнев, вражда и стихийная или осознанная ненависть. Нет, это выражение величия души, — это тоже глубоко национальная черта. Бородатый солдат не собирается мириться, еще менее — что-либо прощать Достигаеву; подобная идея, которую в свое время пытались приписать Бородатому солдату, вызвала бы с его стороны и удивление, и добродушный смех, и далеко не добродушный гнев. Он смотрит на Достигаева сверху вниз, но это — с той высоты, на которой он обретается и откуда он обозревает всю нелепость, никчемность и все бессилие достигаевского мира. Он удивляется тому, что человек бывает таким, и в этом удивлении есть даже момент своеобразного сожаления об этом подобии человека, о жалком и печальном унижении человеческой природы.

Он превосходит Достигаева своим человеческим взглядом на мир взглядом, которого Достигаев не только оценить, но даже понять не может, несмотря на всю свою наблюдательность. В превосходстве Бородатого солдата нет ни капли высокомерия, злорадства, желания быть выше другого.

Горький так объяснял Бородатого солдата: «Он эпический солдат. Черт его знает, чего он не видел на своему веку… он не то, что понял что-то, но он почувствовал, всем своим существом почувствовал: “Вот что надо делать…”».

Бородатый солдат, — и вахтанговский В. Кольцов, и мхатовский С. Калинин пользовались этим объяснением Горького, и следует сказать, что каждый выбрал для себя то, что, вероятно, ему было здесь ближе.

У вахтанговского солдата было больше эпического спокойствия и добродушия (быть может, не очень глубоко показанного), широкой и благодушной улыбки. Само явление подобного персонажа должно быть дано многозначительно — вот что, по-видимому, показалось главным Вахтанговскому театру, и именно после замечания Горького, что Бородатому солдату «особенно беспокоиться, особенно говорить не нужно: он говорит спокойно».

В мхатовском спектакле акцент ставился на другом: «Черт его знает, чего он не видел на своем веку». И вот перед нами — бывалый солдат, который прошел в жизни огонь и воду, хитрый, сноровистый, себе на уме! Он поглядывает на Достигаева, и видно, что раскусил его, всю его стратегию, и весьма насмешливо про себя его расценивает. Все это проявляется даже в некоторой бойкости обращения, сдерживаемого солидностью и степенностью старого солдата. Так возникла колоритная и типичная фигура того времени, один из миллионов, зашедший на сцену и как бы засвидетельствовавший, что эти миллионы существуют. Однако это была жанровая характерная фигура пожилого солдата из крестьян, и он не поднимался до обобщенного образа, образа миллионов, до широкого идейного масштаба горьковской темы.

{278} 32

Достигаева в Вахтанговском театре играл О. Басов, в Художественном — А. Грибов. Прежде всего вспомним, что в мхатовском спектакле был изменен финал пьесы, что отразилось на образе Достигаева в целом. Красногвардейцы, пришедшие в достигаевский дом, арестовали не только Нестрашного и Губина, но и Достигаева. Казалось бы, несущественная деталь: заодно, дескать, захватили и Достигаева, однако из-за этой «детали» изменилась и пьеса: показалась более поверхностной, чем при чтении, показалась легким наброском событий, с июля по октябрь, чуждым той мысли, которая наглядно была указана в заголовке пьесы и в имени «героя».

В пьесе Достигаев остается на свободе, потирает руки и скрывает в бороде улыбку, — можно сказать, ради такого финала и написана Горьким пьеса. Сюжетная линия поведения Достигаева проведена так, чтобы ее можно было довести до этой точки: остающегося на свободе Достигаева. В течение трех актов Достигаев не делает каких-либо активных шагов, и потому, что пока только обдумывает, какие именно шаги надо предпринимать, и потому, что воздерживается от всего, что преждевременно может бросить на него тень. Глубоким социальным инстинктом он чувствует обстановку и настороженно прислушивается к этому своему внутреннему голосу. Если «другие» готовы приступить к враждебным действиям, то Достигаев не допускает опрометчивых решений. Он чрезвычайно себе на уме, он «не дурак», он «соображает»; его нюх и его хитрость выручают его в самых рискованных положениях.

В результате ему нельзя предъявить никаких улик — нельзя поставить в вину ни слов, ни поступков против новой власти, даже еще до того, как эта власть образовалась. Он ловко выбрался из опасной мышеловки, в которой оказался из-за прихода к нему в заговорщических целях Нестрашного и Губина. Хочется сказать, что сам автор «способствовал» ему в этом, создав удачное стечение обстоятельств. Ради чего, спросим, способствовал? Ради того, чтобы оставить Достигаева на свободе. Антонина покончила с собой как раз вовремя, и Достигаев пользуется этим поводом, чтобы уклониться от разговора с Нестрашным и Губиным и чтобы расположить к себе, в крайнем случае отвлечь от себя подозрение со стороны Лаптева и красногвардейцев.

Перед тем как последние вошли в комнату, Елизавета, опередив их, вбегает и шепчет Достигаеву на ухо, кто пришел. Достигаев немедленно инсценирует возмущение. Стоя спиной к входящим красногвардейцам, он с криком набрасывается на Нестрашного и Губина: да как они смели приходить к нему с подобным предложением? Он доказывает таким образом и свою непричастность к заговору Нестрашного, свою лояльность, а в будущем, вероятно, будет ссылаться на этот же случай, как на доказательство своей симпатии к новой власти.

{279} Уже сейчас, когда Лаптев объявляет Нестрашному, что его заговор раскрыт, Достигаев симулирует негодование: «Так вот с каким делом пришел ты ко мне. Порфирий Петров? Вот в какое преступление против народа хотел ты втянуть меня? » Как видим, Достигаев декларирует, что он на стороне народа. Наконец Бородатый солдат говорит Достигаеву, что вокруг него, Достигаева, «скандального», то есть компрометирующего, «не слыхать было». Зачем автор дает эту реплику Бородатому солдату? Только затем, чтобы вполне обосновать свой финал — Достигаев остается на свободе. При этом финале становится очевидным, что дело Достигаева еще впереди, его «сюжет», его драматические «перипетии» впереди, его пьеса «впереди».

Горький собирался после «Достигаева» писать следующую пьесу своего драматургического цикла. И тут, в советское время, Достигаев должен был занимать видное положение — он ответственный работник, видимо, спец по торговой и финансовой части. Возможно, что в этой пьесе Достигаев выполнял давний свой замысел — «ножку… подставить на крутом-то пути…», — однако попадался. Вот где, следовательно, произошел бы долгожданный арест Достигаева.

Но сейчас в пьесе, о которой идет речь, Достигаев только ядовитый корешок, на котором, придет время, вырастут и ядовитые цветочки, и ядовитые ягодки. А театр, — мы отдаем должное его благородным намерениям, — сразу, так сказать, вырывает этот корешок, словно впереди окажется лишь тишь, да гладь, да божья благодать, словно и не будет впереди ожесточенной классовой борьбы. Автор в «Достигаеве» предостерегающе говорит: «Продолжение следует», а театр нетерпеливо ставит: «Конец».

Подобная в историческом плане самоуспокоенность не могла не отразиться на толковании центрального образа. Грибов, игравший Достигаева и знавший заранее, чем все это кончится, знавший, что Достигаева заберут вместе с Нестрашным, что никакие ухищрения не помогут, не очень-то пытался и ухищряться. О грибовском Достигаеве в одной рецензии[41] было сказано: «увертливый, скользкий, как горошком сыплющий язвительными поговорочками», а в другой рецензии[42]: «подвижной», умеющий «проникнуть в самомалейшую щель, а если понадобится, то и ускользнуть». Словом, грибовский Достигаев скорее представлял некий психологический тип вообще, чем тип социальный; перед нами просто человек «увертливый и скользкий», обладающий счастливым в данных обстоятельствах характером, человек, которому в этом смысле повезло, как не повезло Нестрашному с его мрачным характером или Губину с его откровенным характером.

Мы не хотим этим сказать, что никаких социальных мотивов в образе, созданном Грибовым, не было. Нет, он сумел обнаружить очень важную, типично достигаевскую черту своего героя, его паразитарную, {280} его «гурманскую» сущность. Достигаев противоположен Булычову — даже в их именах есть это противопоставление. Если Булычов по натуре своей созидатель и деятель, то Достигаев — обладатель и потребитель. Историческая роль буржуазии была сыграна, и Достигаев — это уже не творческая, это уже загнившая буржуазия. Если для Булычова важно было дело, успех дела и, может быть, гордость, что его руками сделано дело, то Достигаева интересует, что можно извлечь из дела, доходы от дела. Это психология рантье и спекулянта, психология приобретательства, «достигаевщина».

Этот важный социальный мотив был правильно найден Грибовым, который к тому же давал своему герою известный гурманский и эпикурейский лоск, что не расходится с образом. Достигаев, как лакомка, смотрит на жизнь и очень толково в ней разбирается. Есть в нем и некий европейский налет, который в исполнении Грибова порой все же имел чересчур «иностранный» оттенок. Высказывания актера могут объяснить нам, откуда у нас возникло подобное впечатление. Грибов пишет: «Конечно, совсем не случайно Горький рисует Достигаева таким германофилом… Достигаев все время говорит о немцах с особой симпатией, с особым увлечением, он постоянно призывает учиться у немцев, подражать немцам. Ему необычайно импонирует все немецкое. И мне кажется правильным, чтобы это нашло свое отражение и в его внешнем облике. Я хочу показать Достигаева человеком педантично-подтянутым, застегнутым на все пуговицы, человеком квадратным, даже с квадратным лицом. И, конечно, он вылощен, выхолен».

Еще было бы понятно, если бы в этом желании Достигаева походить на «европейца», «эпикурейца», оставаясь пока что, по выражению Елизаветы, «еропукейцем», актер и видел свою задачу. Однако он идет дальше и показывает Достигаева педантичным, да еще в такой степени, что он «застегнут на все пуговицы».

У Горького он — русский, «Васька Достигаев», как называет его Булычов, он сыплет русскими поговорками и складными словечками, а не книжно-иностранными выражениями. Это буржуа нашего, отечественного происхождения (что само по себе немаловажно), и не к чему его переряжать в немца, хотя он, как истый мещанин, готов восторгаться всем «заграничным». И следует сказать, что его «квадратное» лицо с бритым подбородком ему меньше к лицу, чем, скажем, та бородка, которую мы видели у Достигаева — Басова в Вахтанговском театре. Да и сам Грибов не может все время отстаивать принципиально утверждаемую им «квадратность» Достигаева, как сейчас увидим.

В интересном очерке о Достигаеве Е. Мейеровича[43] сказано, что у грибовского Достигаева «движения четкие, но не резкие, скорее — округлые». Как видим, ничуть не квадратные. Очень тонко подмечен тем же критиком еще один достигаевский жест у Грибова — во время речи Достигаева о том, что надо заключать мир с немцами: «“Сначала — мир, {281} а потом…”. Фраза завершается очень выразительным, змееобразным, лавирующим движением руки». Квадратный, застегнутый на все пуговицы, педантичный, подтянутый Достигаев не сделал бы подобного жеста. В этой же статье сказано: «Когда человек вечно в движении, его труднее разглядеть и понять, а Достигаев, который всех хочет разглядеть и понять, сам старается оставаться неопознанным и непонятным…».

Все это верно, но не следует переоценивать это наблюдение в отношении грибовского Достигаева. По Грибову, все поведение Достигаева диктуется главным образом его личными интересами, ему наплевать на весь мир и на свой собственный класс, ему важно самому выскочить из передряги. Конечно, можно и так толковать Достигаева и даже для этого найти основание в пьесе. Достигаев говорит: «Считаю так, что основной вопрос: с кем я? Ответить — просто: ни с кем, только с самим собой». И еще: «… я — сам себе комитет! Я — не Варвара Звонцова, — партию не представляю…».

Но если это высказывание взять как «зерно» образа, то Достигаев в целом обнаружится как тип приспособляющегося, устраивающего свою жизнь прощелыги, которому нужно одно — чтоб ему лично как-нибудь прожить, а там хоть трава не расти. Подобное толкование снижает горьковскую пьесу политически и социально. Это «зерно» в какой-то мере прельстило Грибова, несмотря на то, что в пьесе содержатся существенные показания протки подобной трактовки.

Рябинин не требует от Достигаева, чтоб тот воспринял новые взгляды и разделял большевистские идеи. Он требует от него, опытного, хозяйственного человека, только честной работы, лояльности, отказа от вредительских и реваншистских мечтаний.

«Достигаев. Трудно будет вам, товарищ Рябинин, хозяйствовать без помощи опытных людей.

Рябинин. Найдутся. Ваши же, кто поумнее, станут честно работать с нами».

По сути дела, Рябинин выступает с деловыми предложениями: кто поумнее, поймет, что сопротивление бесполезно, и будет выполнять свои обязанности перед новой властью. Рябинин не строит тут себе никаких иллюзий насчет Достигаевых, он дает понять, что это расчет, но честный и определенный. Если бы Достигаев имел в виду только свои личные интересы, не хотел ничего иного, лишь бы ему лично тепло было, — он, вероятно, пораздумал бы над этим предложением, тем более что Рябинин адресуется к его уму. Однако вот как он реагирует:

«Достигаев (соображает). Которые поумнее, спасутся, значит… Это все-таки утешение… для дураков! »

Следовательно, он не принимает предложения Рябинина, следовательно, он не собирается плевать на весь мир и на собственный класс. Он достаточно дальновиден, чтобы понять, насколько его благополучие связано с благополучием его класса, всего классового строя, от которого он вовсе не собирается легкомысленно отказываться: по его оценке это подходило бы «для дураков». А он не дурак. Он не дурак, чтоб связываться {282} с Нестрашным, Губиным и Звонцовым, потому что их политика обречена на неудачу, но он и не дурак, чтобы идти на капитуляцию, к Рябининым. Как же быть? Что же делать? Вот в этом-то и вопрос.

«Мелания. Эх, Василий! Не то вы делаете…

Достигаев. Хуже. Мы ничего не делаем».

Он готов бы делать, но не знает, что именно нужно, во всяком случае, не то, что делают Звонцов с Нестрашным.

«Мелания. Солдат поднимать надо.

Достигаев. Не по силам тяжесть».

Он понимает одно — надо выждать, притаиться, а сейчас присматривается и старается приспособиться к событиям, приспособиться совершенно беззастенчиво («Деды и прадеды наши из рабочих вышли, отцы с рабочими жили — трудились, почему же и мы не сумеем? »), чтобы, когда придет время, подставить ножку новому строю. Следовательно, он думает не о том, чтоб ужиться с новым строем, а о том, чтоб ложной демонстрацией своей уживчивости усыпить бдительность враждебного лагеря. Такова его «сверхзадача».

Игнорировать эту задачу и ограничиваться обыгрыванием его комической и забавной приспособляемости (которая все равно, как мы знаем, ему не помогла), да и вдобавок вводить в пьесу своевременный или, вернее, заблаговременный арест Достигаева — это значит не проявить бдительность в широком смысле слова, то есть не учитывать борьбу за социализм, продолжающуюся уже после Октябрьской революции.

Вспомним, что именно к Достигаеву приходят за советом Нестрашный и Губин, а Павлин подтверждает, что Достигаев авторитетен для них, и не столько потому, что он политический деятель (в этом качестве он никогда не выступал), сколько потому, что в нем сама, так сказать, «мудрость» класса, «себе на уме» класса. «К твоим словам люди внимательны», — говорит Достигаеву скупой на похвалу Нестрашный.

А Павлин добавляет, что за ним, за Достигаевым, люди «пойдут». Не за Нестрашным пойдут и не за Губиным или даже Звонцовым, которые скомпрометировали себя и планы которых провалились, а за Достигаевым, хотя он попивает «бордо» и человек «легкий». Легкий — легкий, а хватить может тяжело, вопрос только, когда и где? Вот о чем думает Достигаев, а не только о том, чтоб самому вынырнуть, а другие-де пускай их себе погибают. В спектакле МХАТ все эти заявления Нестрашного и Павлина кажутся необоснованными, неубедительными, ибо Достигаев не подтверждает их как-никак довольно авторитетной оценки. В нем при всей его легкости должна быть устойчивость, при всем его эпикуреизме — деловитость.

Грибов порой и поднимался на эти высшие ступени, но долго там не удерживался и снова возвращался к своей более привычной, а может быть, впрочем, и более «доходчивой» задаче. Это был облагороженный эпикуреизмом, приосаненный европейской солидностью, но в конце концов юркий, ловкий и хитрый делец, который обмозговывает, как бы {283} ему с наименьшим ущербом выбраться из трясины, где он, не дай бог, может застрять вместе с другими. Вот он стоит, покачиваясь на носках, или мелкими шажками проходит через зал, или вертит задумчиво на пальце кольцо, — во всех этих немых сценах он, казалось нам, обдумывает одно: как ему выкрутиться?

Правда, моментами Грибов придавал Достигаеву нужную серьезность. Тогда Достигаев как бы вспоминал, что он все же лицо, на которое обращены взоры и «своих», надеющихся на него (и не без основания: шпионаж, вредительство, подготовка интервенции — все было при содействии Достигаевых), и «чужих», которые чувствуют в нем врага. Вот, например, сцена, где Достигаев у Грибова по пальцам считает, кто, собственно, враги. «Тятин, Лаптев, Шурка…» — он пренебрежительно быстро загибает палец за пальцем и вдруг задерживается и ожесточенно допытывает сам себя: «Рябинин… Вот Рябинин этот… в каком количестве? »

Вот это точно и метко. Как видим, не о себе думает Достигаев, и он сразу здесь вырастает до представителя, идеолога класса, а не остается просто заурядным карьеристом, приспособляющимся в новых условиях. Это представитель интересов класса, который собирается вести борьбу и не скоро сложит оружие. Вот в какую фигуру вырастает в этой сцене грибовский Достигаев. Но вырастает, чтоб сразу же снова уменьшиться в росте.

Беседа Достигаева с Рябининым — серьезная и многозначительная встреча, это разведка, прощупывание противника со стороны Достигаева. Он тут серьезнее, чем когда-либо, ибо тут он видит противника воочию и проверяет то, о чем много думал. У Грибова же он слишком «вьется вокруг Рябинина», как сказано было в одной рецензии. Он явно хочет понравиться Рябинину, он слишком кокетничает с ним. Понятен его расчет, но не только этот личный, элементарный расчет важен ему здесь. Его всерьез, в самом деле интересует то, о чем он спрашивает. Правда, он спрашивает в полушутливом тоне, но и Рябинин, отвечая, в сущности, очень серьезно, тоже говорит в полушутливом тоне.

Заискивающе-улыбающееся лицо и одновременно очень внимательные и даже пристально-пытливые глаза характеризуют состояние Достигаева в эту минуту. Задача его в сцене с Рябининым не в том, чтобы только юлить и заискивать. Достигаев при внешнем любезном безразличии очень жадно, страстно, можно сказать, всматривается в Рябинина, — вот он рядом, тот, кто несет ему уничтожение. Представляем себе, что он внутренне даже взволнован и ему не до пустяков в данную минуту, так же как не до пустяков Рябинину, который тем более внимательно присматривается к Достигаеву, чем больше за этой внешней улыбчивостью «уживчивого» человека чувствует опасного врага.

Грибов очень точно воплощал достигаевский юмор, достигаевское гурманство, вкус к жизни. Басов был куда скромнее на эти краски, это был менее эффектный и менее шумный Достигаев, и в этом смысле Басов кое в чем серьезно обкрадывал себя: его приспособляемость приобретала {284} порой чересчур вкрадчивый, уклончивый, излишне незаметный характер. Преобладала у него «серьезная» линия. В нем была та историческая значительность, которая, бесспорно, наличествует в образе Достигаева. В ремарке первого акта о Достигаеве сказано, что он «мелькает на сцене в продолжение всего акта». Сказать так о грибовском Достигаеве, хотя он, поскольку нам помнится, все время на сцене, мы не решились бы: много другого народа, кроме него, проходит по сцене. Нельзя сказать, был ли он все время или только зашел: его присутствие было необязательно, можно было и не заметить его.

У Басова вы все время видели Достигаева, и как бы вас ни отвлекали другие персонажи, вы и его видели, не забывали о нем, не могли забыть. Он был сосредоточен, что-то таил в себе, что-то держал про себя и не выпускал, и эта вот «тайна» привлекала, интриговала зрителя. Весь ритм достигаевского поведения у Басова был непохож и даже противоположен «другим», он в этом смысле был как бы осью «других». Он прислушивается, приглядывается, принюхивается, подходит к одной группе, к другой, к третьей, вступает в беседу, затем как бы остается один — вы видите, что он наедине с самим собой, хотя кругом много людей, и это вполне соответствует ремарке Горького: «Оставаясь один, задумчиво посвистывает». Один — это не значит, что кругом никого нет, — нет, он одинок в присутствии всех, он сознательно уединяется, чтоб освоить услышанное, освоить и оценить: в этот-то момент он «задумчиво посвистывает».

О нем нельзя сказать, что он юркий, что он скользкий или что он рассыпается горошком. Правильнее будет сказать, что он эластичный, гибкий, «проникающий», вкрадчиво-мягкий и при этом не производит комического впечатления пролазы. У Достигаева мало слов в первом акте, меньше, чем у Варвары, Звонцова, Губина, Павлина, Бетлинга. Задача его не в том, чтоб говорить, а в том, чтоб слушать. И нам интереснее смотреть на него, когда он слушает, чем на других, когда они говорят.

Он слушает либо с целью предупредить опасность только для собственной персоны, и тогда юркость и округлость естественно возникают в нем; либо с целью более далекой, и тогда возникает более сложный облик. В первом случае зритель отнесется к Достигаеву только пренебрежительно-насмешливо, во втором — еще и настороженно-внимательно. Достигаев — добродушный хозяин купеческого клуба: он гостеприимно подходит ко всем и каждому, но в душе он насторожен.

И если у Грибова важно то, что Достигаев гостеприимный, легкомысленный, уживчивый и веселый, дескать, кривая вывезет, и серьезность только моментами ощущается в нем, то у Басова скрытая озабоченность чувствуется все время и в свою очередь вызывает к себе настороженное внимание. У одного — Достигаев весь на виду, открытая натура, он естественно-дружески, даже фамильярно подходит к любой группе гостей, чувствуя себя как хозяин. У другого — он сохраняет некоторую дистанцию, он слушает чуть-чуть издали, наклонившись ухом {285} вперед, — это склоненное ухо до такой степени характерно для него, что создается впечатление будто у него такая привычка. Однако он не просто прислушивается, он еще думает. Думает, спрятав руки в карманы (напоминаем еще раз указание Горького), думает, сморщив лоб, думает, механически играя пенсне, — просто молчит и думает.

Молчание — его главное дело в пьесе, в тишине этого молчания зреет его будущее, его планы, и это неторопливое размышление видно во всем — и в том, что он на людях одинок, и в его задевающей, царапающей манере задавать вопросы, и во взгляде, каким он смотрит на собеседника и как бы за спину собеседника, словно там видит судьбу его, — все это выдает тайную игру его помыслов.

Его молчание — действие. Все шумят, нервничают, высказываются, жестикулируют, бегают вокруг друг друга: что делать, как быть? Он один — сам по себе, ни к кому не обращается, кроме как к самому себе. Когда Нестрашный говорит Бетлингу про Временное правительство; «Иные называют его — беременное; будто бы социалисты изнасиловали его», — Достигаеву — Грибову до такой степени нравится это словечко, это «мо», которое он вечером не преминет воспроизвести, что он вынимает записную книжку и с удовольствием, смакуя, записывает его. Подобной легкости нет у Достигаева — Басова, хотя и он, конечно, человек, который жизнь любит и этого не скрывает и наслаждается своим «бордо» и своей Елизаветой, и весьма доволен тем, что он не дурак, — не без самодовольства человек! Однако не настолько, чтобы забыть, в какую ситуацию он попал.

Таким беспечным он мог быть в пьесе «Булычов», — здесь он серьезнее — «делу время, потехе час», он потехе и уделяет час, но не больше. Он выслушал остроту насчет беременного правительства, усмехнулся, оценив ее, но не забыл, ради красного словца, «матери и отца»: он-то о них — о жизни, о семье, о будущем, о прошлом — помнит больше, чем когда-либо.

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: