 |
Башкирское общество в XVII – первой трети XVIII в. 1 страница
|
|
|
|
Азнабаев Б. А.
Башкирское общество в XVII – первой трети XVIII в.
Уфа, 2016
УДК 94(470. 57) «17-18» (00)
ББК 63. 3. (2Рос. Баш)
А35
Печатается по решению Ученого совета Института истории, языка и литературы УНЦ РАН
Протокол №10 от 24. 12. 2015 г.
Рецензенты:
М. Н. Фархшатов
кандидат исторических наук (ИИЯЛ УНЦ РАН, г. Уфа)
Р. Н. Рахимов
кандидат исторических наук Российский институт стратегических исследований, г. Москва)
Азнабаев Б. А.
А35 Башкирское общество в XVII – первой трети XVII в.: монография/Б. А. Азнабаев – Уфа: РИЦ БашГУ, 2016. – 370 с.
В монографии представлены результаты исследования социально-политической формы объединения башкирских общин в XVII-первой трети XVIII в. Во взаимоотношениях с Российским государством и соседними народами башкиры выступали в качестве единой политической организации, высшим институтом которой являлись народные собрания – йыйыны.
Предназначено для историков, а также для всех интересующихся прошлым Башкортостана и России.
ISBN 978-5-91608-143-2 © Б. А. Азнабаев, 2016
СОДЕРЖАНИЕ
Введение 4–47
Глава 1. Территория, природные условия Башкирии и хозяйство башкир в XVI–XVIII вв. 48–124
§ 1. Территория и климат 48
§ 2. Скотоводство 56
|
|
|
§3. Охота 70
§4. Бортничество 83
§5. Рыболовство 87
§6. Соляной промысел 93
§7. Торговля и предпринимательство 103
§8. Земледелие 108
Глава 2. Социальное развитие башкирского общества в XVI – первой трети XVIII в. в свете теории «кочевого феодализма 125–220
§1. Историография проблемы 125
§ 2. Формы инкорпорации чужеродцев 137
§3 Структура башкирского рода 155
§4 Мифологизация пространства – основа этнической идентичности башкир 150
§5. Проблема эксплуатации в башкирском обществе 166
Глава 3. Вотчинное право башкирского населения в XVI – первой трети XVIII в. 189-258
§ 1. Легитимизация вотчинного права башкирских родов 189
§ 2. Вотчинное право башкирских родов во условиях господства Ногайской Орды 200
|
|
|
§3. Вотчинное право башкирских родов после добровольного присоединения к Русскому государству 215
§ 4. Ясачная реформа начала 30–х гг. XVII в. и учреждение дорог в Уфимском уезде 227
§ 5. Земельное законодательство Российского государства и вотчинное право башкир 241
Глава 4. Башкирская полития в XVII – XVIII вв. 258-345
§ 1. Представления башкир о государственной власти 261
§2. Концепция «чифдома» и башкирское общество в XVII–первой трети XVIII в.
268
§ 3. Институты власти в башкирском обществе 282
§ 4. Военная организации и структура общества 311
§ 5. Башкирская служилая элита XVII – первой трети XVIII в. 320
§ 6. Башкирская полития в условиях независимости в 1711–1722 гг. 331
Заключение 346
Введение
В предшествующей монографии[1] мы пришли к выводу о том, что специфика интеграции Башкирии в административную структуру Российского государства была обусловлена особенностями экономического, социального и политического развития башкирского общества XVI – XVII вв. В исследовании было отмечено, что марксистская методология не позволяет создать непротиворечивую концепцию истории башкирского общества, которая могла бы дать объяснение некоторым уникальным социальным институтам и историческим процессам. Марксистское учение, будучи откровенно европоцентричным, оценивает уровень развития любого народа по универсальным экономическим и социальным критериям и тем самым отрицает иные формы политической эволюции, выходящие за рамки развития от родового строя к национальному государству. Подобный однолинейный подход создал идеологическое обоснование для определения неерархизированных социумов как примитивных и недоразвитых. По мнению основоположников марксизма, подобные общества нуждаются в цивилизаторском воздействии со стороны более развитых государственных социумов. В отношении башкир данный подход ясно выразил Ф. Энгельс, который в письме к К. Марксу от 1851 г. писал: «Господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей, Центральной Азии, для башкир и татар». [2] И только благодаря работам этнологов, антропологов и социологов первой половины XX столетия был преодолен по сути колониальный дискурс в отношении истории народов, безосновательно классифицируемых как неполитические. Основы нового подхода к пониманию безгосударственных социумов были изложены в работе К. Леви-Стросса «Структурная антропология». В одной из своих статей, посвященной сравнительному анализу этнических культур, выдающийся этнолог указал на неадекватность переноса критериев одной социально-политической культуры на другую, поскольку общество можно понять только в его собственном культурном и цивилизационном контексте. Он, в частности, отметил: «Всякий раз, как нам предстоит квалифицировать какую-либо человеческую культуру как инертную, или стационарную, нам, следовательно, необходимо задаться вопросом, не является ли эта видимая неподвижность результатом нашего неведения относительно ее подлинных интересов, сознательных или бессознательных, и, если критерии этой культуры отличны от наших, не является ли она жертвой все той же иллюзии с нашей стороны». [3]
|
|
|
В современных социологических исследованиях, наряду с эволюционистскими (марксизм, теория модернизации) и цивилизационными (Тойнби, Сорокин) теориями, выдвигаются концепции многолинейности трансформации политических структур. Так, А. В. Коротаев и Д. М. Бондаренко убедительно доказали, что, наряду с развитием иерархических структур (от вождества к национальному государству), может иметь место усложнение общинной организации без появления бюрократии (греческие полисы). И, наконец, существуют политии, в которых сохраняется племенная система. По сути, речь идет о различных измерениях мировой истории, которая разворачивается сразу в нескольких плоскостях. Большинство авторов рассматривает кочевой мир как особую альтернативу социальной эволюции. [4]
|
|
|
Свойственная марксистской методологии чрезвычайная широта обобщений и склонность к поиску ограниченного числа универсальных закономерностей может проявляться даже у тех исследователей, которые не придерживаются основополагающих принципов данной теории. К примеру, декларативный отказ от марксистской методологии («я не хочу хлестать мертвую лошадь») не помешал А. М. Хазанову в своем исследовании «Кочевники и внешний мир»[5] постулировать фундаментальные закономерности, свойственные всем кочевым социумам. По утверждению автора, одним из основополагающих принципов существования кочевников является их связь с оседлыми цивилизациями. Таким образом, неизбежно выстраивается иерархия кочевников по степени вовлеченности в отношения с земледельческими обществами и создается классификация обществ по единому универсальному критерию. Интенциональность исследований, обращенных на поиск взаимосвязей, характерных для всех номадов, неизбежно приводит к недооценке уникальности исторического бытия каждого кочевого этноса. К примеру, в XVII – XVIII вв. на территории юго-восточной окраины Российского государства обитали четыре кочевых и полукочевых народа, а именно – башкиры, калмыки, ногаи и казахи. Даже поверхностное исследование этих обществ обнаруживает существенное их различие по таким важнейшим аспектам, как уровень социальной иерархии, характер связей между родовыми структурами, отношение к среде обитания, масштабы и формы инкорпорации иноплеменников, отношение к российской власти и т. д. Вполне закономерно, что историческая судьба этих народов сложилась по-разному. Таким образом, идентификация социума как кочевого или полукочевого еще не дает достаточных оснований для понимания его социальной структуры. На основании вышеизложенного, не отказываясь от экономического инструментария при анализе хозяйственных особенностей, мы, тем не менее, предлагаем дополнить исследование башкирского общества XVII – первой трети XVIII в. методами структурной этнологии и исторической антропологии. К примеру, один из основоположников структурной этнологии К. Леви-Стросс настаивал на том, что при изучении любого общества следует его рассматривать в собственном культурном контексте. При этом погружение в контекст исследуемого общества требует отказа от приверженности контексту того общества, к которому принадлежит сам исследователь. [6] В противном случае мы неизбежно будет навязывать обществу понятия и причины, которые были бы абсолютно не понятны людям XVII – XVIII вв. П. Берк, разъясняя суть методологии выдающегося американского этнолога К. Гирца, отметил, что она предполагает интерпретацию социального взаимодействия в данном обществе в терминах норм и категорий самого этого общества. [7]
|
|
|
Приведем пример, московское правительство XVII в. рассматривало башкирских тарханов в качестве служилых людей по отечеству, обязанных участвовать в общих походах русской армии и охранять границы Уфимского уезда в составе подвижных станиц вместе с русскими служилыми людьми. Не имея жалованных поместных и денежных окладов в Уфимском уезде, тарханы освобождались от ясачной подати, подводной гоньбы и других повинностей. Однако в самом башкирском обществе комплекс прав и отношений, присущих тарханскому званию, был намного сложнее. Здесь у тарханов появлялись права, которые не интересовали российскую администрацию. Только благодаря косвенным свидетельствам челобитных XVII в. и научным разысканиям В. Н. Татищева выяснилось, что башкирским тарханам был присущ специфический судебный иммунитет, позаимствованный из правовой практики Золотой Орды. Башкирским тарханам, писал В. Н. Татищев, «9 вин, кроме бунта и измены, отпусчалось». [8] Почему о судебных привилегиях тарханов ничего не говорится в официальных документах XVII в.? Дело в том, что прерогативы судебной власти российской администрации в отношении башкир были урегулированы уже после официального принятия подданства. В XVII – первой трети XVIII в. сфера судебных полномочий российской власти была ограничена только земельными спорами и криминальными делами. Коллективные челобитные башкир XVII в. свидетельствуют о том, что тарханы, организуя набеги на калмыков в 30–40-е гг. XVII в., выступали в качестве арбитров при дележе захваченной добычи. Эти полномочия не нашли отражения и в российском праве, поскольку военная организация башкирского ополчения не подчинилась российской администрации непосредственно. И, наконец, существовали отдельные мелкие нормы обычного права, которые были значимы только для самих башкир. Так, только тарханам предоставлялась привилегия владения земельными угодьями с гнездами хищных птиц. [9] Подобное несовпадение в интерпретации многих социальных явлений и фактов создавало почву для конфликтных ситуаций между башкирским обществом и российской администрацией. Однако эти противоречия не были обусловлены социально-экономическими или политическими причинами, а представляли собой результат диссонанса двух различных культур. Аналогичное несовпадение содержания социальных и политических процессов в башкирском и российском обществах мы наблюдаем и в оценке принятия российского подданства, понимании статуса башкирских вотчинных земель и права на отказ от подданства и т. д. В каждом случае мы обнаруживаем различное толкование сущности этих феноменов, что приводило к стремлению утвердить свою собственную позицию вопреки установке другой стороны.
Исходя из этих соображений, в данном исследовании мы не будем придерживаться традиционной схемы анализа социальной структуры башкирского общества, предполагающей отдельное рассмотрение различных общественных групп: от элиты (бии, дуваны, тарханы, батыри) до зависимых и несвободных категорий населения (туснаки, ясырь). Подобный денотативный подход не учитывает то обстоятельство, что кочевым и полукочевым социумам, в отличие от оседлых цивилизаций, свойственна стадиальная изменчивость, которая предполагает вероятность возврата к предшествующей модели социальной структуры. По мнению В. В. Трепавлова, кочевники, проживая в раннем государстве, не допускают отмирания признаков вождества, поскольку первая же пандемия чумы или вражеская агрессия способны уничтожить их нестабильную (по определению) государственную структуру, и им придется возвращаться на один из предыдущих этапов развития. [10] В качестве примера подобной мобильности социальной структуры можно указать на факт возрождения титула «дуван» в башкирском обществе после восстания 1704–1711 гг. С другой стороны, в это время почти на 20 лет из официальных источников исчезает звание «тархан». [11]
В данном исследовании мы попытаемся, насколько это позволит источниковая база, рассмотреть важнейшие институты башкирского общества XVII – первой трети XVIII в. в интерпретации обеих сторон интеграционного процесса.
Специфика исследования избранной нами темы заключается в том, что первоначально разработкой её основных вопросов занимались не историки, а представители местной администрации. Начиная с организатора Оренбургской экспедиции И. К. Кирилова почти все последующие руководители края были вынуждены обращаться к исследованию башкирского общества. Следует отметить, что этот исследовательский интерес не был обусловлен научными целями. Тем не менее, среди местных администраторов были выдающиеся историки, топографы, географы и филологи. Достаточно назвать имена И. К. Кирилова, В. Н. Татищева и П. И. Рычкова.
Одна из причин, побуждавших представителей власти обращаться к прошлому региона, заключалась в уникальности административно-правового положения юго-восточной окраины России. В ходе восстаний второй половины XVII – начала XVIII в. башкирам удалось добиться сохранения в неизменности почти всех привилегий и прав, утвержденных в ходе добровольного вхождения в состав государства. По этой причине в воеводских наказах и инструкциях первой трети XVIII в. неизменно повторялось предписание «…суд башкирцам чинить по прежним государевым указам». Призыв властей управлять башкирами «по старине», как минимум, предполагал знание этой «старины». Именно поэтому местные чиновники разыскивали в архивах документы вековой давности. К примеру, специальным распоряжением Сената от 1734 г. уфимским канцелярским служащим было указано разыскать все жалованные грамоты, которые получили башкиры от прежних государей. [12] Некоторые уфимские администраторы собирали сведения от информаторов из местного населения, как это делали, к примеру, П. И. Рычков и В. Н. Татищев.
Основательность и методичность, с какой чиновники XVIII в. обращались к изучению края, вызывает у современного исследователя определенные ассоциации с ориентализмом в концептуальном изложении Э. Саида. [13] Однако насколько корректно применять положения книги Э. Саида к изучению юго-восточной окраины Российской империи? Э. Саид рассматривает колониальную культуру Британской и Французской империй XIX в. как идеологию, оправдывавшую колониальную экспансию. А. Эткинд, интерпретируя «ориентализм» Э. Саида контексте феномена российской колонизации, отметил, что ориентальное «знание» формирует общее представление западного человека о колониальных подданных как одинаковых носителях определенных свойств, а не уникальных индивидуальностях. Ориентализм как «знание» обобщает восточных людей в единый образ, приписывая им определенные черты в интересах колониальной власти. [14] Если взглянуть на исследовательские подходы П. И. Рычкова или В. Н. Татищева в рамках дискурса Э. Саида, то обнаружится немало совпадений. Так, П. И. Рычков в одной из своих статей дает краткую и удивляющую своей безапелляционностью оценку некоторых народов юго-востока России. Он, в частности, писал: «Башкиры и киргизцы, издавна смежно кочевавшие, по началам их и по языку, да и по многим обстоятельствам, хотя и мнятся быть одноплеменными, но во нравах их и склонностях примечается великая и удивительная разность. В киргизцах главная страсть – лакомство, от которого бывают они поползновенны на всякие похищения и грабительства, жадны к подаркам и часто просят и вымогают их для себя с великим бесстыдством, но в башкирцах, как оне не грубы, за главную их страсть приметно честолюбие». [15] Во многом благодаря оценкам П. И. Рычкова в научной литературе были созданы стереотипические образы юго-восточных народов, которые значительно упрощали анализ социальных отношений. К примеру, доминирование горизонтальных отношений в башкирском социуме в работах историков XIX в. объясняется исключительно психологическими особенностями башкирского народа, «безглавого и самовластного». Спустя столетие после выхода исследования П. И. Рычкова исследователь Оренбургской губернии В. М. Черемшанский писал, что башкиры – народ «дикий и необузданный, привыкший действовать самопроизвольно, не терпящий над собой никакой власти – одним словом – народ буйный и своевольный». [16]
Какую цель преследовала эта гомогенизация образа народа? По мнению А. Эткинда, ориентализм конструирует культурную дистанцию, которая легитимирует политическое господство. Эта дистанция неизбежно должна была порождать смысловые конфликтные ситуации во взаимоотношениях башкир с российской администрацией. В своем послании в Сенат В. Н. Татищев писал о своеобразном понимании башкирами условий российского подданства: «Земли данными е. и. в. называют они своими, а бунты войной, отпущения же вин миром для того, что народ степной и дикой и к тому же испортила их прежняя воля». [17] Апогеем подобного подхода является речь главы Оренбургской экспедиции В. А. Урусова, адресованная старшинам и «лучшим» башкирам. По мнению Б. Э. Нольде, текст этой речи был написан П. И. Рычковым в 1737 г. [18] В. И. Урусов начинает свое выступление с такого обращения: «Отчаянные воры башкирцы! Разорители своего покоя и отечества! » Далее, углубляясь в прошлое башкирского народа, Урусов утверждает: «Башкирской ваш народ, между которым всегда с начала вашего подданства большая часть воров и возмутителей были, а добрых самое малое число, изстари был один с нагайцами». [19] В XVIII в. высшие чины местной администрации неизменно приписывают башкирам такие черты, как легкомыслие, дикость, высокомерие, непостоянство, невежество, бунтарство, жестокость и злобность. Позитивные качества аборигенов ограничиваются «верностью» и «людкостью». Развитию положительных свойств народа должно способствовать увеличение контактов башкир с русским населением. В своей инструкции Оренбургской пограничной комиссии П. И. Рычков отметил, что те башкиры, которые живут ближе к городам и «обретаются в торгах с русскими», гораздо лучше внутренних и зауральских». [20] Таким образом, первый исследователь края видел будущее башкир в сокращении культурной дистанции с русским народом, что позволит искоренить негативные природные свойства характера башкир. По убеждению П. И. Рычкова, зоной культурного контакта должны стать города, но не села и деревни с живущими в них крестьянами. Очевидно, что для оренбургского чиновника русский крестьянин не являлся субъектом благотворного воздействия на башкир.
Несмотря на то, что В. Н. Татищев, Г. Ф. Миллер и М. В. Ломоносов оказали всестороннюю поддержку П. И. Рычкову в его стремлении стать членом Академии наук, Петр Иванович был и оставался, в первую очередь, чиновником, а его административная деятельность имела безусловный приоритет перед научными изысканиями. Следует отметить, что мотивация любого крупного исследования Рычкова была обусловлена какой-либо конкретной управленческой задачей. Например, в 1744 г. по заданию правительства П. И. Рычков закончил отчет о деятельности Оренбургской экспедиции. Впоследствии этот отчет лег в основу «Истории Оренбургской по учреждении Оренбургской губернии ». Первоначально П. И. Рычков даже не предполагал публикацию своей работы. Он считал, что написал своего рода справочник или пособие для будущих администраторов, не знакомых с спецификой местного управления. П. И. Рычков предлагал правительству ежегодно дополнять собранные им сведения новыми материалами: «…чтоб на каждый год собрать и впредь содержать особые краткие записи, означивая в них знатные и достопамятные приключения как по заграничной, так и по внутренней экспедициям, такие ежегодные записи не только ради любопытства служить, но и в правлении губернских дел немалую пользу принесть могут определяемым вновь в ту губернию командирам и служителям, потому что они им будут наставлением и всегдашним напоминанием, дабы в настоящих делах, не впоследовало каких ошибок и упущений». [21] Написание П. И. Рычковым «Топографии Оренбургской» было связано с работой по составлению «Генеральной карты» Оренбургской губернии. Начатая в 1752 г., эта работа завершилась созданием в 1755 г. атласа, выполненного геодезистом прапорщиком Иваном Красильниковым. «Топография Оренбургская» рассматривалась автором как пояснение к картам Красильникова по историко-географическому описанию края.
П. И. Рычков подчиняет изложение исторических фактов главной цели исследования – рассмотреть предысторию той или иной административной проблемы. По этой причине события, предшествующие организации Оренбургской экспедиции, излагаются П. И. Рычковым схематично, небрежно и бюрократически утилитарно. Как правило, П. И. Рычков не считал необходимым подтверждать приводимые факты ссылками на конкретные источники. Будучи главным бухгалтером и секретарем Оренбургской экспедиции, Рычков обладал неограниченным доступом к огромному количеству документов, в том числе и секретных. Он первым описал родоплеменную структуру башкирского общества. П. И. Рычкову принадлежит и приоритет в исследовании хозяйственной деятельности башкирского населения. [22] На основании собственных наблюдений, исследователь сделал вывод о многоотраслевом характере хозяйства башкир. Он подчеркнул ведущую роль полукочевого скотоводства и бортничества. Для нашей темы исключительно важное значение имеют сведения П. И. Рычкова о ногайском владычестве в Башкирии, строительстве Уфы и набегах сибирских царевичей. Именно П. И. Рычков, впервые в отечественной историографии, ввел в научный оборот башкирские шежере. По нашему мнению, кроме архивных документов, находившихся в XVIII в. в Уфе и Оренбурге, П. И. Рычков имел доступ к семейным архивам некоторых старейших фамилий Уфы.
В исторической литературе много внимания уделено формированию исследовательских методов П. И. Рычкова. П. П. Пекарский указал на влияние, которое оказали на научные изыскания П. И. Рычкова работы академика Г. Ф. Миллера, И. К. Кирилова и В. Н. Татищева. [23]
Как и предполагал П. И. Рычков, исследование края для административных целей было продолжено в первой половине XIX в. В 30–50-е г. XIX в. были изданы труды чиновника по особым поручениям при оренбургском военном губернаторе И. В. Жуковского, оренбургских гражданских губернаторов И. Л. Дебу и Я. В. Ханыкова, преподавателя уфимской семинарии В. М. Черемшанского. [24] Все эти работы были написаны по инициативе и при поддержке губернской администрации, однако по разнообразию источниковой базы и широте затрагиваемых вопросов они уступают трудам П. И. Рычкова.
Во многом благодаря энциклопедическому масштабу работ П. И. Рычкова в конце XVIII – начале XIX в. интерес ученых к Оренбургскому краю и его истории заметно снижается. Руководитель академической экспедиции первой половины 70-х гг. XVIII в. И. И. Лепехин был вынужден признаться, что в Оренбургской губернии П. И. Рычковым было обследовано и описано многое из того, что интересовало петербургских ученых. [25]
При сравнении исследовательских подходов И. И. Лепехина и П. И. Рычкова обнаруживается явное различие. К примеру, П. И. Рычков, описывая какой-либо народ, в первую очередь отмечает его пользу и выгоду для государства. Такое исследование являлось прелюдией к выработке административной стратегии. Напротив, ученый путешественник И. И. Лепехин, фиксируя традиции и обычаи, стремился уловить уникальную сущность повседневной культуры. Неудивительно, что И. И. Лепехин, в ходе своего кратного пребывания в Башкирии, увидел многое из того, на что не обращал внимания местный житель П. И. Рычков. К примеру, И. И. Лепехин отмечает, что, находясь среди группы башкир, «из любопытства» угостил калачом только старшинского сына. Однако тот приступил к еде только после того, как «на малейшие разломав частицы оделил всех председящих башкирцов». [26] В отличие от П. И. Рычкова, И. И. Лепехин фиксирует различия в нравах башкир разных районов Оренбургской губернии независимо от близости к городам. Именно И. И. Лепехину удалось передать эмоциональное состояние башкирской общины при переходе на летнее кочевье: «Всяк, кто видел башкирцев в зимовье, почтет их за других людей. Там он видел их униженных, боязливых и истощенных: тут, напротив, увидит их в кочевках их смелых, некоторым образом горделивых, предприимчивых и здоровых. Но откуда эта перемена? Отдаленные в горах места рождают в них некоторый образ вольности. Чистота и приятность воздуха, здоровейшая по привычкам их пища, свободная и беззаботная жизнь ободряет их телесные и духовные силы». [27]
Некоторые краткие заметки И. И. Лепехина содержат глубокие по своей информативной значимости сведения. Фиксируя башкирские предания, связанные с сакральным значением горы Тура-тау, ученый записал отметил, что в «книге Чингыз много о сей горе написано». [28] Исследователь башкирской литературы М. Г. Надергулов на основании изучения рукописной коллекции из собрания Г. Киикова установил, что среди башкир была распространена особая редакция «Дафтар-и Чингизнаме». В отличие от монгольских и персидских источников о Чингисхане, в башкирском тексте описываемые события были перенесены на территорию Башкортостана, а главными героями повествования выступают башкиры. [29]
В целом XVIII в. – время интенсивной работы по сбору научной информации, ее обобщению, систематизации в виде словарей и топографических описаний. Башкирия, ввиду огромного интереса к ее природным богатствам, оказалась в центре внимания Сената, Академии наук и других государственных учреждений.
Следующий этап в исследовании проблемы связан с публикацией во второй половине XIX в. фундаментальных трудов по Российской истории, в которых освещались события, происходившие в Башкирии в XVI – XVIII вв. Интерес историков к этому краю был обусловлен масштабами колонизационного процесса, сложностью и противоречивостью процесса интеграции нерусских народов края в административную структуру Российского государства. Следует отметить, что именно в 60–80-е гг. XIX в. происходило активное проникновение России в Казахстан и Среднюю Азию, что рассматривалось исследователями как продолжение колонизационного процесса юго-восточных земель, начатого после падения Казани.
Профессора Н. Н. Фирсов, Г. И. Перетяткович, С. В Ешевский стремились охарактеризовать расширение восточных владений России с позиций государственной школы отечественной историографии. В своей работе «Инородческое население прежнего Казанского царства в новой России» профессор Казанского университета Н. А. Фирсов впервые определил особенности правового положения башкирского населения в XVII–XVIII вв. [30] Выделив беспрецедентные привилегии башкир, Н. Н. Фирсов указал на то, что они были обусловлены противоречивостью политики российского правительства по отношению к нерусским народам. Он, в частности, отметил: «Но известная вещь, что у нас в центральном правительстве относительно украин, пользовавшихся особыми правами, всегда существовали две партии, из которых одна всегда стояла за решительное меры, к смене этих украин на великорусские области, по средствам подведения их под одинаковые законы, управление и суд, а другая надеялась возбудить в этих вошедших в состав русского государства украинцах чувство приязни и расположения и русской власти и русскому народу посредством охранения особенных их прав и льгот, по отношению к башкирцам между сильными русскими людьми так же было заметно такое расхождение». [31] Историк убедительно доказал, что главная привилегия башкир – вотчинное представляло собой главное препятствие для включения Башкирии в систему общероссийского законодательства и управления. Н. Н. Фирсов сводил все антироссийские выступления башкир XVIII в. исключительно к религиозному фактору: «Открывавшаяся здесь борьба была борьбой русских не с полукочевым, отстаивающим свою независимость и обычая родового быта башкирским народом, но со старым магометанством». [32]
|
|
|
