Башкирское общество в XVII – первой трети XVIII в. 2 страница

 Из всех дореволюционных исследователей башкирского общества Н. Н. Фирсову принадлежит самая глубокая характеристика социальной структуры башкирского общества. Он считал, что в башкирском обществе XVI – XVIII вв. отсутствовал социальный антагонизм между «низами» и «верхами», все общественные дела решались на съездах родовых старшин. Включение башкир, как и других народов Поволжья, в сферу зависимости от Москвы производилось постепенно, чтобы избежать противодействия. Московское государство «желало действовать наверняка». Путь к решению башкирского вопроса, по мысли Н. Н. Фирсова, состоял в замене «полузависимости инородческих союзов полным холопством через насильственное уничтожение их внутренней самобытности».

Г. В. Перетяткович рассматривал структуру башкирского общества только в качестве объекта русской «естественной колонизации». Именно в этом ключе он характеризовал процесс присоединения Башкирии к Русскому государству как мирный и постепенный. В своей докторской диссертации он подчеркнул безусловно благотворное воздействие российской колонизации на общественные отношения и хозяйственное развитие нерусских народов Поволжья и Урала. [33] Г. И. Перетяткович дал крайне негативную оценку политической и экономической жизни Казанского ханства и Ногайской Орды, не имевших исторических перспектив дальнейшего развития. При этом автор доказывал тезис об абсолютной политической и экономической зависимости Ногайской Орды от Московского государства уже в первой половине XVI в.

Не отрицая факта добровольного принятия российского подданства башкирами, Г. И. Перетяткович приводит слова И. Бичурина о специфическом понимании подданнических отношений кочевыми народами: «Легкость принятия московского подданства объясняется тем, что кочевые народы полагают принятием подданства выиграть четыре процента на один, поэтому при случае они даже соперничают в готовности подданства. Клятву они считают средством выиграть, а клятвопреступление пустыми словами». [34] Г. И. Перетяткович, как и Н. А. Фирсов, констатирует невозможность интеграции кочевых народов в административную структуру Российского государства без разрушения их кочевого быта. Г. И. Перетятковичу принадлежит пальма первенства в исследовании русско-ногайских отношений конца XV — первой половины XVI в. Он установил, что главной политической целью Москвы было удержание Ногайской Орды от союза с Казанью и Крымом. Историк отметил неизбежность решительного столкновения Московского государства с Казанским ханством.

В своем исследовании Г. И. Перетяткович затронул и проблему инкорпорации в состав служилого сословия России представителей местной инородческой знати. На основании изучения земельных отводов и поместных окладов служилых новокрещен и служилых татар, Г. И. Перетяткович сделал вывод об отсутствии у правительства намерения включить эти категории служилого населения в состав российского привилегированного служилого сословия.

В отличие от Г. М. Перетятковича, профессор русской истории Московского и Казанского университетов С. В. Ешевский утверждал, что издревле русский народ прибегал в основном к мирным средствам колонизации инородческих территорий. [35] Российское правительство лишь закрепляло те области, которые были освоены народной колонизацией. С. В. Ешевский обратил внимание на то, что нередко дворцовые села на юго-восточной окраине страны возникали раньше укрепленных центров. Действительно, отношения, возникавшие между дворцовыми крестьянами–переселенцами и башкирами, как правило, имели мирный характер. С. В. Ешевский отметил и важную роль монастырской колонизации в российском освоении территории Южного Урала.

Таким образом, представители университетской науки второй половины XIX в. исследовали основные направления и формы колонизации территории Поволжья и Приуралья. Они впервые обратились к рассмотрению социальной структуры и хозяйства населения колонизуемых регионов. Однако нельзя не отметить, что наиболее интересные и важные концептуальные положения историков не были подтверждены соответствующими архивными источниками. В данном случае сказалось влияние методологических принципов государственной школы, отдававшей предпочтение законодательным материалам, что в наибольшей степени присуще исследованиям Н. А. Фирсова.

Отчасти этот недостаток был восполнен трудами историков-креведов, которым во второй половине XIX – начале XX в. удалось ввести в научный оборот целый комплекс архивных материалов.

Уездный предводитель В. А. Новиков посвятил свое исследование местного дворянства 300-летнему юбилею основания Уфы. [36] Преподаватель уфимской гимназии В. А. Ефремов написал небольшую, но содержательную работу об истории Уфимского края в XVI – XVII вв. [37] Автор воспользовался архивными материалами, собранными по инициативе городских властей для издания фундаментального исследования по истории Уфы. Священник и член Оренбургской ученой архивной комиссии Н. М. Модестов обратился к истории Табынска, сыгравшего главную роль в деле промыслового освоения Уфимского уезда в XVII в. [38] Н. В. Ремезов, занимавший должность землемера Уфимского по крестьянским делам присутствия, собрал обширный архивный материал для своего исследования, посвященного земледельческой колонизации Башкирии XVI – XIX в. [39] Местные исследователи обратили внимание на то, что с Башкирией и Оренбургским краем были связаны судьбы многих выдающихся ученых, общественных и государственных деятелей. В Уфимских губернских ведомостях за 1880–1882 гг. были опубликованы статьи историка-краеведа Р. Г. Игнатьева о начальниках Оренбургской экспедиции И. К. Кирилове, В. Н. Татищеве и В. А. Урусове. [40] Казанский историк В. Н. Витевский свою монографию «И. И. Неплюев и Оренбургский край в прежнем его составе до 1758 г. » посвятил первому губернатору Оренбургской губернии И. И. Неплюеву. [41]

В. А. Новиков всесторонне изучил материалы фондов Уфимского дворянского собрания, которые были полностью утрачены в 1919 г. Особый интерес представляют опубликованные В. А. Новиковым документы XVII в., среди которых наиболее спорной и неоднозначной является копия с жалованной грамоты башкирам Юрматинской волости. Согласно шежере события и персоналии, зафиксированные в ней, должны относиться ко второй половине XVI в., однако грамота выдана от имени Алексея Михайловича и датирована 21 августа 7157 г. т. е. 1649 г. [42] В. А. Ефремов впервые ввел в научный оборот «Отводную книгу по Уфе», сведения которой позволили выяснить некоторые особенности хозяйственного освоения русскими людьми территории Башкирии в конце XVI – начале XVII в. Наибольший интерес вызывают свидетельства этого источника о существовании в конце XVI в. под Уфой татарской слободы, основанной башкиром Шугуром Кокузовым. [43] 

Н. М. Модестов опубликовал фрагмент указа начала 80-х гг. XVI в., который говорит о том, что монастырская колонизация Башкирии началась одновременно с присоединением края к России. Первая монашеская пустынь была сожжена башкирами в годы правления Федора Иоанновича.

Н. В. Ремезовым был обнаружен документ из архива Уфимского дворянского собрания, в котором утверждалось, что еще в 1560-х гг. московское правительство направляло своих представителей в Башкирию для поиска места для города и отвода городских земель.

Р. Г. Игнатьев впервые опубликовал судебно-следственные документы, раскрывающие характер и масштабы злоупотреблений представителей уфимской администрации 20–30-х гг. XVIII в. Особый интерес представляет исследование взаимоотношений провинциальных начальников с башкирами. Ему же принадлежит первая публикация фрагментов уфимских летописей XVII – XVIII вв.

В монографии В. Н. Витевского вводится в научный оборот текст наказа царя Алексея Михайловича уфимскому воеводе Ф. И. Сомову за 1664 г., в котором подтверждались все основные положения подданства башкир.

Собирая материал для исследования земельных конфликтов, возникавших между уфимскими служилыми людьми и башкирами, В. А. Новиков обратил внимание на то, что башкирские шежере (родословные) в XVIII – начале XIX в. признавались администрацией в качестве документов, доказывающих владельческие права на вотчинные земли. На основании данных башкирских шежере, летописных и генеалогических данных В. А. Новиков показал добровольный характер присоединения башкир к России в середине XVI в. При этом В. А. Новиков уточнил, что «…башкирцы приняли российское подданство после пятилетней войны московских воевод, присланных для усмирения народов, от Казанского ханства зависевших, под влиянием страха, наведенного на инородцев царскими воеводами». [44]

Документальные материалы, приведенные в исследовании В. А. Ефремова, поставили под сомнение утверждение Н. А. Фирсова об исключительно враждебном отношении башкирского населения к российским властям. В. А. Ефремов показал, что в первой половине XVII в. между башкирскими общинами и уфимской администрацией осуществлялось военное и политическое сотрудничество, направленное на противодействие калмыцкому вторжению.

Небольшая работа Н. М. Модестова опровергла распространенное мнение о том, что первые русские поселения в Башкирии возникли под защитой крепостей.

Н. В. Ремезов установил, что строительству первого русского города в Башкирии предшествовали переговоры с башкирскими родами, продолжавшиеся на протяжении почти 20 лет. В соответствии с достигнутым соглашением под будущий город был отведен ограниченный район прежней ногайской ставки. Сведения из преданий башкир Стерлитмакского уезда позволили Н. В. Ремезову сделать вывод о том, что еще до взятия Казани всю западную часть Башкирии от Белой, Камы и Зая занимали кочевники-ногайцы, значительная часть которых покинула территорию Башкирии не в середине XVI в., а во время калмыцкого вторжения в Поволжье в начале XVII в. Он определил количество земельных угодий, изъятых из владения башкир со времени присоединения к России до начала XIX в.

Р. Г. Игнатьев обратил внимание на существование принципиальных противоречий в среде высшей местной администрации по вопросу о методах управления башкирами в 30-е гг. XVIII в.

В своем труде, посвященном деятельности И. И. Неплюева, В. Н. Витевский впервые в отечественной историографии затронул проблему происхождения вотчинного права башкирского населения. На основании многочисленных источников автор показал, что до середины XVIII в. Башкирия была закрыта для переселенческого движения из центральной России. В. Н. Витевский считал, что процесс включения Башкирии в административную структуру государства начался только со времени свободной колонизации края русским населением. В. Н. Витевский категорически отрицал факт добровольного принятия башкирами Российского подданства в середине XVI в. Вплоть до 30-х гг. XVIII в. башкиры не признавали власть российского государства, их подданство имело номинальный характер. В. Н. Витевский указал на то, что правительство в XVII – XVIII вв. по-разному относилось к элите нерусских народов. Представители верхних слоев оседлых и земледельческих народов при условии лояльного отношения к российской власти активно включались в структуру русского служилого сословия. Однако башкирские тарханы и старшины никогда не верстались в иноземный служилый список. Историк отметил, что российскому правительству в целом было свойственно недоверчивое отношение к элите кочевых народов.

Работам историков-краеведов свойственны определенные просчеты, вызванные некритическим отношением к информации источников и отсутствием необходимых профессиональных навыков. В. А. Новиков считал, что поместная колонизация Уфимского уезда не нарушала земельных прав башкирского населения. Он отметил, что отводы земельных дач производились только из «диких полей», не принадлежавших башкирам. Благодаря ошибочному утверждению В. А. Ефремова в литературе по истории края сложилось мнение о том, что основным источни­ком формирования приказного и служилого населения Уфимского уезда в XVI – XVII вв. являлись выходцы из местной новокрещенской среды, служилых татар, полоцкой и смоленской шляхты. Н. М. Модестов безосновательно полагал, что первое постоянное поселение на соляных на реке Усолка появилось уже в начале XVI в. Н. В. Ремезов считал, что колонизация Башкирии в первой половине XVII в. носила исключительно мирный характер. Р. Г. Игнатьев не сомневался в достоверности сведений уфимских летописей. К примеру, он писал о том, что к 1584 г. Табынск, Бирск и Мензелинск уже были построены.

В. Н. Витевскому как выпускнику историко-юридического факультета Казанского университета в меньшей степени были свойственны подобные ошибки, и он не избежал ошибок, характерных многим биографическим исследованиям. Так, работа В. Н. Витевского не лишена определенного субъективизма в оценке деятельности И. И. Неплюева. Историк полагал, что до создания Оренбургской губернии Башкирия являла собой не составную часть Российского государства, а была непокоренным и диким краем. Только благодаря деятельности И. И. Неплюева, в 40–50-е гг. XVIII в. Башкирия была окончательно подчинена Российского власти.

На рубеже XIX – XX вв. объектом внимания историков оказываются вопросы, связанные с колонизацией Башкирии: русско-казахские отношения, башкирские восстания, история Оренбургской епархии, история яицкого казачества и другие. [45]

Во время революции и гражданской войны были утеряны многие архивные документы, которыми пользо­вались дореволюционные исследователи. Полностью был утрачен архив Уфимского дворянского собрания, пропала и основная часть рукописного фонда Уфимского краеведческого музея, в котором были сосредоточены материалы семейных архивов уфимских дворян, священников и купцов.

В соответствии с общими принципами марксистской методологии в работах, посвященных истории Башкирии XVI – XVIII вв., решающее значение придавалось изучению колониальной политики царизма и классовой борьбы. До начала 60-х гг. XX в. практически не было монографических исследований по истории Башкирии, в названии которых отсутствовало упоминание о восстаниях XVII – первой половины XVIII в. Именно этой проблематике были посвящены работы А. П. Чулошникова, Н. В. Устюгова, В. И. Лебедева и Н. Ф. Демидовой. [46]

Несмотря на то, что все перечисленные исследователи разделяли основные положения теории «кочевого феодализма», они все же расходились в оценке ключевых событий история края, таких например, как присоединение Башкирии к Российскому государству и характер башкирских восстаний XVII – XVIII вв. А. П. Чулошников, исходя из своего понимания специфики башкирского феодализма, опровергал добровольность присоединения башкир к России. Он стремился доказать, что основная часть Башкирии фактически была завоевана Россией в течение XVI – XVII вв. Н. В. Устюгов писал, что уже в XVI столетии Башкирия переживала период феодальной раздробленности, поэтому вхождение Башкирии в состав России приобрело форму феодального вассалитета: «Принятие башкирами русского подданства было по сути дела переходом башкирских биев на службу к более сильному сюзерену – московскому государю. Каждый башкирский феодал принимал подданство лично». [47]

 Н. Ф. Демидова попыталась устранить очевидные противоречия, возникающие при механическом переносе теории кочевого феодализма на башкирское общество XVII – XVIII вв. К примеру, стремление трактовать башкирские восстания как феодально-сепаратистские выступления, направленные против централизации, наталкивалось на ряд вопросов, которые не могли быть разрешены в рамках формационной теории. Именно поэтому Н. Ф. Демидова обратила внимание на специфические черты, свойственные башкирскому феодализму XVII – XVIII вв., которые не позволяли башкирским феодалам интегрироваться в служилую элиту Российского государства. Она отмечает, что башкирскому феодализму были присущи сильные пережитки родовых отношений. Напротив, русский феодализм в начале XVIII в. находился на ступени, предшествующей его разложению. Это столкновение двух обществ с различным уровнем развития феодальных отношений не могло разрешиться прямым включением Башкирии в общую систему феодальных отношений России.

Среди работ 30–50-х гг. XX в. особое место занимает фундаментальное исследование М. К. Любавского «Обзор истории русской колонизации с древнейших времен до XX в. ». [48] К сожалению, для массового читателя этот труд стал доступным только в конце XIX в. В специальной главе М. К. Любавский интерпретирует колонизацию башкирских земель не как завоевание, а как процесс постепенного хозяйственного освоения территории крестьянским населением из центральных районов страны. Таким образом, даже в 30-е гг. XX в. М. К. Любавский придерживался основных положений государственной школы. Он считал, что российское государство выполняло на юго-восточной окраине роль главного регулятора колонизационных потоков. Чтобы не раздражать башкир, а главным образом, чтобы не сокращать ясачные поступления в казну, правительство на первых порах занимало позицию защитника башкирского землевладения. Всем переселенцам отводились земли из диких полей, не освоенных башкирами. М. К. Любавский указал на то, что простой инстинкт самосохранения подсказывал властям, что в отношении башкир надо «держать ласку», не ожесточать их, чтобы не иметь в их лице не врагов, а союзников. С другой стороны, сами башкиры нуждались в помощи русских в своей борьбе с калмыками. Москве приходилось защищать ясачных людей как военными, так и дипломатическими средствами. Все это в определенной мере принуждало башкир мириться с русским владычеством. Но с течением времени это владычество становилось для края все более тягостным, что привело к хроническим волнениям и мятежам башкирского населения.

М. К. Любавский заметил, что Российской империи военная экспансия в качестве инструмента присоединения новых территорий была не характерна. Основная часть территории Башкирии была колонизована путем освоения земель крестьянами-земледельцами, методом «народной колонизации». Инициаторами переселения в Башкирию выступали разные социальные группы: от монастырей до различных типов землевладельцев и их поверенных. После того, как первоначальное освоение земель произошло, государство, решая проблемы безопасности своих границ, продолжает начатую колонизацию, руководствуясь уже экономическими соображениями или политической целесообразностью.

Тем не менее, М. К. Любавский не разграничивает два принципиально различных процесса – демографическое заселение территории и ее интеграцию в административную и правовую структуру государства. В процессе колонизации Башкирии происходило не только переселение земледельческого населения, но и приспособление существующих социальных институтов и структур башкирского общества к государственным порядкам Русского государства. Рассмотрение колонизационных процессов только в ракурсе земледельческого освоения территории не может объяснить специфику управления Башкирией и существование особого правового статуса башкирского общинного землевладения. Определяя колонизацию Башкирии как заселение ее русскими земледельцами, Любавский не считает Польшу и Финляндию колонизованными территориями. Колонизация – «экспансия русского народа и создание им его собственной территории».

В те же 30-е гг. XX в. во Франции выходит двухтомник «История формирования Российской империи» Б. Э. Нольде. [49] Он еще в 1911 г. сформулировал важнейшую проблему изучения интеграции национальных окраин в правовую структуру Российского государства. Нольде указал на характерную ошибку историков государственной школы, исследовавших управление окраинами государства в отрыве от региональной специфики: «Русское право никогда само не разбиралось систематически в том, что оно здесь творило, наше право знало лишь отдельные земли и индивидуально характеризовало их отношение к целому русского государства». В итоге Б. Э. Нольде формулирует принципиальное положение: «Осуществление одной и той же государственно-правовой мысли лежит через изучение каждой из автономных земель, взятой в отдельности». [50]

В отличие от М. К. Любавского, стремившегося по возможности избегать оценки современных исследований, Б. Э. Нольде мог позволить себе не сдерживаться в критике работ советских авторов, взявших на вооружение теорию «кочевого феодализма». Анализируя исследование В. Лебедева, посвященное башкирскому восстанию 1704–1711 гг., Нольде дал обобщенную характеристику работам всех советских историков этого времени: «…оно нашпиговано марксистскими цитатами, которые автор приводит, совершенно не учитывая их контекст». Обратим внимание на то, что Нольде не отрицал марксизм в качестве метода исследования, однако выступает категорическим противником его формального применения. В то же время Б. Э. Нольде вынес за скобки социально-экономический аспект истории Башкирии XVI–XVIII вв., обратившись к исключительно историко-правовому дискурсу проблемы. Например, юридический статус тептярей, бобылей и мишарей обычно рассматривается им только с точки зрения вотчинного права. По этой причине Б. Э. Нольде категорически отрицал существование тептярей до выхода указа 1734 г. До этого времени, с точки зрения норм тогдашнего права, большинство их считалось беглыми. Нольде особо подчеркнул, что с изданием указа 1734 г. юридическую силу обрело фактическое, а не правовое положение вещей. Этот вывод выдающегося юриста имеет принципиальное значение для понимания истории управления Башкирией в XVI – первой трети XVIII в., когда российское правительство было вынуждено не утверждать новые правовые основы, а подтверждать уже существующие традиционные отношения, приспосабливая их к своим политическим интересам.

Интерес к правовой стороне истории края позволили Б. Э. Нольде открыть новое значение указа 1727 г., который, по словам автора, «должен рассматриваться как кульминация политики status quo в Башкирии. Все требования нерусских влиятельных кругов были удовлетворены: русские признали за краем значительную автономию, установив для башкир умеренный размер ясака и несение некоторых других традиционных повинностей; башкиры, в свою очередь, обещали больше не восставать». Таким образом, в историографии впервые был выражен юридически обоснованный вывод о том, что до начала деятельности Оренбургской экспедиции башкиры сохранили все основные привилегии, закрепленные за ними в период установления российского подданства.

Однако важнейшим открытием Б. Э. Нольде, на наш взгляд, не утратившим актуального значения и для современной историографии, является анализ политики российского правительства в отношении башкирской элиты. Б. Э. Нольде отмечает, что с юридической точки зрения башкирская элита представляла собой племенную аристократию, легитимность которой утверждалась не государственными правовыми институтами, а традиционными обычаями башкирских общин. По этой причине, но отнюдь не в силу специфики феодальных отношений, местная знать не могла представлять прочную опору для российских властей. Б. Э. Нольде подчеркивает, что правительству пришлось создавать новую элиту искусственно, нередко из представителей социальных низов, проявивших лояльность в ходе башкирских восстаний. Б. Э. Нольде одним из первых историков отметил, что мероприятия И. И. Неплюева, нацеленные на предотвращение восстаний, были направлены и против народных масс, которые несли не меньшую ответственность за начало выступлений.

Не отрицая наличия в восстаниях башкир антирусских мотивов, Б. Э. Нольде справедливо указал на то, что для самих башкир восстания были «не бесполезными», поскольку они замедляли поглощение края русскими. Достаточно сказать, что крупная налоговая и военная реформа – введение подушной подати, которая без проблем была осуществлена в Казанской губернии и полностью реализована в других частях России – остановилась у границ Башкирии.

Б. Э. Нольдэ не стремится восполнить отсутствие документов повторением принятых в науке положений или созданием ничем не обоснованных концепций. Некоторые тонкие замечания в отношении ряда известных источников покажутся интересными и для современного исследователя. К примеру, самый ранний, из сохранившихся списков башкирских тарханов, датируется 1681 г. На основании его сведений современные исследователи сделали вывод о малочисленности тарханского сословия среди башкир. Однако Б. Э. Нольде отметил, что опубликованный В. А. Новиковым список тархан уфимского воеводы П. Скуратова представляет собой неполный документ, поскольку в него вошли тарханы лишь 11 родов. Действительно, в 80-е гг. XVII в. по другим делопроизводственным документам отмечены фамилии тархан, не вошедших в список 1681 г.

Б. Э. Нольде одним из первых историков указал на то, что башкирские восстания XVII в. не ставили целью получить независимость. Только в 1708 г. башкиры, призвав хана, встали на путь создания самостоятельного государства, независимого от русских. Автор обоснованно критикует историков, чересчур доверчиво воспринявших информацию П. И. Рычкова о сепаратистском характере башкирских восстаний XVII в. Б. Э. Нольде отмечает, что история восстания излагается автором «Истории Оренбургской», вероятно, со слов современников. Столь же критично отнесся Б. Э. Нольде к объяснениям, которые дал П. И. Рычков по поводу причины основания Уфы. Нольде считал, что в 1586 г. правительство не испытывало никакой необходимости создавать центр управления Башкирией. По мнению автора, утверждение русской крепости на берегу Белой было лишь частным эпизодом исторической экспансии российского государства в Сибири. О том, что Уфа располагалась на древнем пути кочевников из Сибири в Европу, знали еще дореволюционные исследователи. [51] Однако только Нольде связал военные действия, в которых участвовали правительственные войска в Западной Сибири, с созданием стратегического транзитного пункта для дальнейшего продвижения за Урал.

В 60–90 гг. XX в. исследователи обратились к изучению вопросов социально-экономического развития башкирского общества XVI – XVIII в. Н. Ф. Демидова опубликовала ряд статей, характеризующих систему управления Башкирией в XVII – первой трети XVIII в. [52] И. Г. Акманов исследовал изменения, которые произошли в системе государственных повинностей башкирского населения на протяжении XVI – XVIII вв. [53] С. М. Васильев посвятил свою работу изучению форм землепользования пришлого населения Башкирии в конце XVII – начале XVIII вв. [54] У. Х. Рахматуллин разрабатывал вопросы, связанные с земледельческой колонизацией территории Башкирии в XVII – XVIII вв. [55] Исследование У. Х. Рахматуллина примечательно тем, что впервые после значительного периода времени им была сделана попытка подвергнуть сомнению реальность исторического факта «пожалования» башкирам особых прав на землю правительством Ивана VI. Считая, что вотчинного права башкир никогда в действительности не существовало, У. Х. Рахматуллин отказывается от употребления понятия «башкирские земли» как методологически неверного, предпочитая использовать понятие «государственные» или «великокняжеские» земли на территории Башкирии. [56]

В 80–90-е г. XX в. появились исследования этнологов, разрабатывавших проблемы социальной истории башкир. Эти работы отличались разнообразием методологических подходов и намного более интересными положениями, нежели труды историков. Так, Ф. А. Шакурова рассмотрела правовой статус башкирской поземельной общины. [57] Не перечисляя всех достоинств этой небольшой книги, отметим только, что это первое в башкирской историографии исследование, автор которого при анализе социальной структуры башкирского общества попытался выйти из прокрустова ложа теории «кочевого феодализма». Ф. А. Шакурова предложила рассмотреть башкирские родовые структуры в дискурсе концепции «чифдом». Впервые это понятие ввел в советскую науку этнограф Л. С. Васильев. Он считал, что чифдом это – особая политическая структура общества, предшествующая появлению раннего государства. [58] Не разделяя мнение Ф. А. Шакуровой о том, что башкирские волости представляли собой «протогосударственные образования», отметим все же стремление исследователя найти более рациональное объяснение специфическим чертам социально-политической структуры башкирского общества. Сопоставив вотчинные права башкир с правовым статусом землевладения других сословий и этносов России, Ф. А. Шакурова пришла к выводу, что башкирские земли представляли собой исключительный вид вотчинного землевладения, который существовал в России де-факто и де-юре наряду с такими категориями владельческих земель, как дворцовые, помещичьи, казенные и т. д. В отличие от И. Г. Акманова, Ф. А. Шакурова характеризует башкирские волости XVI – XVII вв не только как поземельные организации, но и субэтносы.

В исследовании, посвященном происхождению тептярей, Р. И. Якупов[59] Он не побоялся затронуть одну из самых запутанных в историографии проблем социальной структуры населения Башкирии. Дискуссионность темы во многом определяется тем, что тептяри представляют собой уникальный феномен социальной группы в Российской империи, процесс этногенеза которой был не завершен в силу целого исторических комплекса причин. Юридической основой для возникновения этой группы стало вотчинное право башкирского населения.

В монографии «Земельная политика царского правительства в Башкирии» А. И. Акманов выделил основные этапы земельной политики царизма в Башкирии XVI – XIX вв. [60]

Таким образом, ключевой проблемой всех без исключения перечисленных исследований является проблема вотчинного права, т. е. земельного законодательства, осуществлявшегося в Башкирии со времени присоединения к России.

Н. Ф. Демидова отмечает, что в XVI – XVII вв. Башкирия сохраняла особую систему управления и ряд привилегий для местного населения. Эта специфика была вызвана стремлением правительства переложить охрану границ края на башкирское племенное ополчение. Таким образом, в основу управления Башкирией в XVI – XVII вв. был положен принцип сохранения самостоятельности внутрифеодального управления башкирских общин и признание правительством вотчинного права башкир на землю.

С. М. Васильев отмечал, что наличие обширных земельных запасов, принадлежавших башкирской общине на основе вотчинного права, и сохранение самоуправления башкирской общины создавали благоприятные условия для притока в Башкирию пришлого нерусского населения.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: