 |
§ 3. Охота. §4. Бортничество
|
|
|
|
§ 3. Охота
Исследователи древних номадных обществ отмечают, что даже так называемые «чистые» кочевники, в той или иной мере совмещали скотоводство с отхожими промыслами, охотой и т. п. [230] А. М. Хазанов видит причину разнообразия хозяйственной деятельности кочевников в экономической уязвимости кочевого скотоводства. Долговременное расширенное производство несовместимо с кочевым скотоводством, даже гомеостатический баланс в его экономике достигается с большим трудом. Не случайно, что у многих номадов наблюдается стремление расширить производственную базу за счет прямой утилизации продуктов природы, и охота, собирательство и даже рыболовство распространены у них как дополнительные виды хозяйственной деятельности. [231]
Скотоводство у башкир никогда не являлось единственным источником существования. Еще в период расцвета Волжской Булгарии в X–XII вв. Приуральская Башкирия, а точнее северный лесной район Бугульминско-Белебеевской возвышенности, стал регионом промысловой экспансии булгар, которые были заинтересованы в получении пушнины. Не случайно, булгары проводили активную миссионерскую деятельность по долинам рек Белой, Уршак, Дема, Чермасан, т. е. там, где велась активная промысловая деятельность. [232] По мере возвышения булгарского спроса на пушнину, башкирские охотники уходили в леса далеко к северу от реки Белой.
Интересную концепцию о непосредственной связи между кочевым скотоводством и охотой выдвинул Н. Э. Масанов. Он предположил, что становление скотоводческого хозяйства в предшествующий период происходило, прежде всего, на основе познания природно-климатических условий среды обитания мигрирующих копытных животных. Однако это невозможно было сделать на основе производящих форм хозяйства. Поэтому это происходило на основе сочетания охоты и скотоводства. [233] В. Г. Мордкович писал, что охоту следует рассматривать как акцию по освобождению степных экологических ниш от диких животных в пользу домашних. Облавная охота имела широкое распространение среди кочевых народов, что, очевидно, следует рассматривать как акт очищения среды обитания от конкурирующих видов диких животных. [234] В Башкирии охота на куницу и медведя имела не только промысловое значение, но и позволяла защищать бортевые угодья. Биологи отмечают, что куница перестает охотиться в том случае, если ей удается обнаружить борть с медом. И в ней куница живет до тех пор, пока не уничтожит весь мед полностью. [235]
|
|
|
Р. Г. Кузеев отметил, что в Башкирии в XVI–XVIII вв. практиковались два варианта охоты. Тюрки, переселившиеся в Башкирию в IX–X вв., принесли с собой степные облавные типы охоты с гоном и использованием ловчих птиц. Таежно-лесной тип охоты распространился среди башкир позже. Он предназначался для добычи пушного зверя. [236] Н. В. Устюгов[237] и А. Н. Усманов[238] так же считали, что у башкирских старшин были свои дружины, подобно монгольским «нугэр», с которыми они совершали набеги и отправлялись с монгольскими ханами на облавные охоты. Однако, по-видимому, прав возражавший им С. И. Руденко, сославшийся на полное отсутствие каких-либо документальных подтверждений о существовании у башкир облавной охоты. [239] Р. Г. Кузеев для подтверждения наличия у башкир такого вида охоты приводит свидетельство И. И. Лепехина. [240] Тем не менее, по своим масштабам, а главное, по существу, башкирская артельная охота не имеет никакого отношения к традиционному институту облавных охот кочевых народов Южной Сибири и центральной Азии. Классические описания облавных охот монгол и тюрков, дошедшие до нас в «Сокровенном сказании», «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина, «Книге побед», хорошо исследованы в исторической литературе. Институт облавной охоты непосредственно связан с социально-политической структурой кочевого общества. Монгольский хан, организуя охоту, проводил по-существу – ту же мобилизацию, что и во время военного похода. Призыву подлежали военнообязанные мужчины целых областей. Призванные кочевники объединялись в десятки, сотни, тысячи, тумены. Так же, как в военном походе, перед облавной охотой назначалось правое, левое крылья, центр. Иногда за месяц и даже больше, по приказу хана, окружали огромный район и сжимали намеченную территорию, где был зверь, в кольцо. [241] А. К. Кушкумбаев, исследуя роль облавных охот в монгольском обществе, указал еще на одну их принципиальную особенность. Облавные охоты способствовали созданию военно-административной системы в большей степени, чем войны. Он утверждает, что происхождение десятичной системы в военной организации связано со способом управления социально-хозяйственным институтом облавных охот в номадных обществах Центральной Азии. Десятичный принцип носил горизонтально-вертикальный характер и выполнял соответствующие регулятивные функции в военной организации. [242] Судя по источникам, нарушение правил в ходе облавной охоты, как правило, было вызвано игнорированием иерархического порядка, устанавливаемого ханом.
|
|
|
Не следует полагать, что облавные охоты имели место только там, где существовал институт верховной власти. К примеру, облавные охоты проводились и в Ногайской Орде. Как отмечает В. В. Трепавлов, в них принимало всё мужское население, кроме женщин, детей, стариков и бедняков. Мирзы тоже не отказывали себе в удовольствии отправиться на поиски сайгаков. Помимо потехи и военной тренировки, массовые облавы приносили и существенную прибавку к пропитанию. [243] Однако башкирские общины даже в ходе восстаний и войн с калмыками никогда не подразделялись на крыльевые структуры. Не случайно, непосредственный свидетель организации этих охот у башкир И. И. Лепехин называет группы «артелями». [244] Согласно словарю В. И. Даля, артелью считается «товарищество, братство, братчина, для общего хозяйства и особенно пищи, также для работы сообща и раздела заработков». [245] Таким образом, сам характер охоты обусловливался господствующим типом социальных отношений – иерархических или эгалитарных. Именно по этой причине у монголов и тюрков Центральной Азии распределение добычи после облавной охоты не вызывало конфликтов, поскольку этим процессом руководил хан или бий. У башкир же существовала традиция равного раздела охотничьей добычи между всеми участниками артели независимо от социального статуса. Вотчинники, чьи права при этом были нарушены, апеллировали к российским властям. В Башкирии, где охота на зверя осуществлялась не всей волостью, а небольшими артелями, равный раздел добычи предполагал исключительно высокий уровень общинной солидарности и доверия между единоплеменниками. К примеру, в 1646 г. башкиры Каршинской волости Иждевлет Кобанов с товарищами пожаловались на башкир той же волости Ембетя Янсеитова, обвинив их в сокрытии охотничьей добычи. Как выясняется из судебного дела, ответчики убили в общей вотчине «восмь коз диких, цена 2 рубли, а им-де паю не дали». [246] Уфимский дворянин Василий Ураков, ездивший в Каршинскую волость для разбора дела, выяснил, что вотчина каршинцев «изстари вместе роздельная, и большие и черные леса были вместе розделены ж по паям; а которые леса невеликие – колки по днищу и по два – дубники и сосняги не роздельные, и в тех колках он Ембет убил 8 коз». [247] Таким образом, Ембет Янсеитов с товарищами должны были отдать совладельцам вотчины половину дичи, добытой ими в лесных угодьях, пространство которых простиралось на 50–60 километров. Для современного исследователя непостижимым остается вопрос, каким образом истцам удалось установить не только сам факт охоты на такой обширной территории, но и точно определить количество добытой дичи. Вероятно, дробление вотчинных охотничьих угодий внутри башкирских волостей в XVII – начале XVIII в. мотивировалось стремлением общинников избежать конфликтов, вызванных неудобством сохранения традиции равного раздела охотничьей добычи.
|
|
|
О том, что башкиры не практиковали крупномасштабные облавные охоты, свидетельствует и количество участников охотничьих артелей. Если у ногаев для этой цели привлекалось все мужское населения улуса, то у башкир в степь отправлялись не более 30 человек. В материалах Посольского приказа за 1620–1650-е гг. сохранилось большое количество сведений о захвате калмыками групп башкир, застигнутых во время зимней охоты в яицких степях. К примеру, в 1645 г. башкир Усерганской волости Булат Исенбердеев подвергся нападению калмыков, когда «с товарищи 14 человек ездил человек на Яик добывать твой государев ясак и стали они по сю сторону Яика реки на Орском устье». [248] В 1648 г. 30 человек башкир Минской, Курпеч-Табынской, Кудейской и Киригизской волостей столкнулись с калмыками, когда отправились «для зверования»[249] в свои вотчины по Яику реке. В 1649 г. группа из 30 башкир разных волостей во главе с ясачным башкиром Кудейской волости Бюлекеем Тойгильдиным, находясь «на зверовье за Уралом горой по сю сторону Тоболу на речке Тогузаке» подверглась нападению калмыков. [250] В том же году 7 башкир Сибирской дороги Таныпской волости во главе с Беккулом Янбахтиным охотились в своей вотчине за «Урал-горой на реке Уй». [251]
|
|
|
Традиция зимней степной охоты за Яиком сохранялась даже тогда, когда южная граница Оренбургской губернии оказалась под контролем правительственных войск Оренбургской линии. В новых условиях башкирам приходилось обращаться к оренбургскому командованию за получением письменного разрешения для пересечения границы. В 1767 г. башкиры Кара-Кипчакской и Минской волостей подали прошение губернатору А. Путятину с просьбой отпустить за Яик 50 человек «для звероловства по древнему их обыкновению внутри линии за рекою Самарою по речкам Улустану, Кямялику, Чатану и Чагр». [252] Той же осенью с аналогичным прошением обратился к Путятину сотник Суун-Кипчакской волости Аралбай Минаев, который просил выдать отпускные паспорта для 9 человек. В последнем случае оренбургские власти были вынуждены произвести расследование для выявления подобных прецедентов в прошлом. Возможно, осторожность администрации была обусловлена тем, что башкиры намеревались отправиться на территорию, которая считалась опасной из-за близости кочевий казахов. [253] В итоге в оренбургской канцелярии нашлись документы, свидетельствующие о том, что «в бытность здесь губернатором господина действительного тайного советника сенатора и кавалера Неплюева они, башкирцы, по прозбам их и по древним обыкновениям для звероловства за Яик реку в осеньния времяна, по откочевании киргис-кайсак на зимния места, отпусканы бывали». И наконец, 9 ноября 1767 г. сотник Усерганской волости Бекбов Суюшев подал рапорт о предоставлении ему и еще 8 башкирам паспортов «для звероловства по обе стороны Илека реки, по речкам по трем Буртям и Сбею»[254]. К этому времени прошло более полутора столетий после фактической утраты башкирами своих вотчинных угодий за Яиком. Тем не менее, местное население продолжало практиковать степную охоту по «древним обыкновениям». Впрочем, в новых условиях башкиры рисковали гораздо меньше, чем в первой половине XVII в., когда степи за Яиком занимали калмыки. В отличие от калмыков, казахи в начале зимы откочевывали от Яика далеко на юг. Именно по этой причине степная охота не представляла большой угрозы для башкирских артелей. Напротив, в середине XVII в. стычки между башкирами и калмыками происходили во время охоты. Например, в 1649 г. 20 башкир, охотясь на тарпанов, подверглись нападению 100 калмыков, приехавших на Яик для этой же цели. [255] Нередко башкиры выезжали на охоту в полном военном снаряжении. Так, в 1675 г. башкиры Кипчакской и Минской волостей, находясь на «звероловстве» за Яиком, были ограблены калмыками, которые наряду с лошадьми и луками отняли у них и «пансыры». [256]
|
|
|
Таким образом, башкиры не практиковали облавные охоты, потому что, группы из 10 или даже 50 человек не могли организовать настоящую облаву с охватом значительной территории. Ведь даже у ногаев в подобных облавах участвовали несколько тысяч человек.
Какой же тип охоты практиковали башкиры в яицких и зауральских степях? Р. З. Янгузин обнаружил описание башкирской степной охоты, составленное в 20-е гг. XIX в. неизвестным автором. Это свидетельство вполне объясняет тактику и численность охотничьих артелей у башкир: «Волков же, лисиц и зайцев ловят совсем особым манером: собираются человек 5 или 10 на добрых конях, берут с собой чеканы, дубинки и нагайки; выезжают в степь — осенью по черной тропе, иногда по снегу; как скоро выследят зверя или увидят зайца, начинают заниматься один или двое, прочие по бокам едут нешибко, когда лошади первых устанут, их сменяют другие и таким образом гоняют до тех пор, пока он, выбившись из сил, встанет, тогда, наскакав на него, волка и лису, убивают чеканом, зайца дубинкой или нагайкой – иногда таковая охота продолжается до января месяца». [257] Подобная, если так можно выразиться, эстафетная гоньба зверя была, по словам С. И. Руденко, характерна не только для степной охоты. В северо-западной лесной Башкирии (Гайнинская и Уранская башкирские дачи) и кое-где по западному склону Урала (у кипчаков, табынцев и юрматынцев) двое, а чаще трое охотников преследовали животных по насту на лыжах. Они бежали один за другим по одной лыжне: передние два гнались за зверем, сменяя один другого, а задний нес верхнюю одежду, скинутую бегущими впереди, и съестные припасы. [258] Отмеченное выше описание охоты на волков и других хищников, которое представили башкирские челобитчики в 1735 г. И. К. Кирилову, также подпадает под этот тип охоты.
Н. Ф. Демидова, говоря о значении для башкир охоты, отмечает, что при потере определенного минимума скота кочевки становились невозможными, продуктов не хватало на прокормление семьи. В таком случае они оставляли кочевой образ жизни и принимались за охоту, рыбные ловли, бортничество и, в конце концов, – земледелие. [259] Подобное объяснение смены хозяйственного быта представляется нам несколько механистическим. Дело в том, что для кочевого общества вообще не свойственно равновесие или стабильность хозяйственной системы. Казахская поговорка, гласящая «скот принадлежит бурану и сильному врагу»[260] вполне отражает реалии башкирского полукочевого скотоводства. У башкир же недолговечность богатства, ассоциирующегося со множеством скота, выражена в поговорках: «байлык – бер айлык»[261] (богатство – на месяц) или «богатство — сегодня у тебя, завтра — у меня». [262]
В. Ф. Шахматов обратил внимание, что бытование 12-летнего животного календаря у кочевников Азии связано с периодически повторяющимися джутами. [263] По представлениям казахов, существуют «тяжелые года», входящие в 12-летний животный цикл летоисчисления. К таким годам относятся год мыши и курицы. Но самым опасным, наступающим один раз в 36 лет, считается год зайца, сопровождающийся жестоким джутом. [264] Среди поговорок-примет у башкир наиболее распространена такая:
Год барса — богатство,
Год коровы — сытость,
Год барана — недород,
Год Зайца — голод [265]
После потери всего поголовья скота башкиры могли восстанавливать стадо до определенного минимума лишь через 10–12 лет. Однако средства для приобретения молодняка и поддержания существования черпались из привычных промысловых занятий, в том числе и охоты, к которой башкиры-полукочевники прибегали при любом состоянии хозяйства. В 1744 г. в Уфе, обращаясь к старшинам и сотникам, И. И. Неплюев выразил надежду на то, что восстановление разрушенного восстанием башкирского хозяйства произойдет «через звериную ловлю и возку соли и тому подобные промыслы». И башкиры, таким образом, приведут себя в состояние исправное от понесенных их в самовольных их внутренних разорениях через бывшее замешание». [266] Шежере рода Юрматы повествует о том, что восстановить богатство, разрушенное ушедшими ногаями, удалось благодаря охоте и бортничеству: «По течению Идели и в лесах они (промышляли) медовой пчелой, в водах – бобром, в степях – куницей и лисой, и, промышляя (таким образом, иштяки), стали богатыми». [267]
Таким образом, охота и другие лесные промыслы являлись актуальным резервом скотоводческого хозяйства, позволяющим быстро восстанавливать его после социальных и природных катаклизмов. Не следует считать, что происходит переход от одного типа хозяйства к другому. Речь идет только об увеличении доли уже существующих хозяйственных занятий. По аналогии комплексное хозяйство башкир XVII – начала XVIII в. можно сравнить с оркестром, в котором в зависимости от партитуры на первый план выдвигаются то одни, то другие группы инструментов.
Если полукочевое скотоводство обеспечивало башкирам прокормление, то лесные промыслы, и особенно добыча пушного зверя, позволяли приобрести достаток и выплатить положенный ясак. В 1742 г. вице-губернатор П. Д. Аксаков в своей «Записке о башкирском народе» кратко отметил, что «нажива их лутчая или промысел во пчелах, хмелю и ловле зверей, лисиц, волков и бобров». [268] Даже те башкиры, которые круглогодично обитали в степях, платили ясак Ногайской Орде и Русскому государству пушниной. В. В. Трепавлов отмечает, что кочевники, покоренные монголами, платили им ясак в размере десятой части скота и продукции скотоводства, общемусульманский зякат и добровольное приношение держателям улусов. [269] Однако относительно башкир подобную информацию мы встречаем только у Рубрука, который писал, что башкиры платили каждую десятую голову скота, пушнину, который платил каждый от малого младенца до старика. [270] Отметим, что Г. Рубрук, живший в середине XIII в., никогда в Башкирии не был. К тому же, в своем описании он имел в виду только те башкирские племена, которые до монгольского нашествия находились в сфере влиянии Булгарского государства.
П. И. Рычков, ссылаясь на показания старшины Каратабынской волости Кидряса Муллакаева, отмечает, что башкиры выплачивали ногаям лисьими, куньими и бобровыми шкурками. [271] Сопоставление цен на продукты скотоводства и охоты XVII–XVIII вв. свидетельствует о сравнительной выгодности охотничьего промысла по сравнению с другими видами хозяйства. Например, в первой половине XVII в. в Уфимском уезде лошадь стоила 2–4 рубля, а шкурка куницы в среднем оценивалась в 40 копеек, лисицы – в 75 копеек, бобра – в 1 рубль 50 копеек. [272]
Самые богатые охотничьи угодья башкир находились на значительном отдалении от мест их обитания. В 1676 г. башкирский тархан Табынской волости Бока Чермышев получил жалованную грамоту на старинную вотчину «пониже Самары города в степи к Яику, по речке Лопатке, и по обе стороны реки Мочи по Соленое озеро» (Илек), ему же дана «государева вотчина выше реки Сартовки, по Караману речке и ту речку до Вершины». [273] Здесь велась охота не только на бобров, но и на сайгаков и тарпанов. В середине XVII в. сюда приезжали охотиться не только башкиры-табынцы, но и бурзяне и тамьянцы. Башкиры бывали здесь наездом, не заводя здесь постоянных поселений. Башкиры Бурзянской волости еще в 70–е гг. XVII в. отправлялись зимой на реку Иргиз на бобровую охоту. [274]
Наиболее ценными в Башкирии считались бобровые гоны. Если степные охотничьи угодья, как правило, находились в нераздельной собственности нескольких волостей, то бобровые гоны нередко являлись собственностью подразделения рода или даже отдельной семьи. Впрочем, башкиры Сибирской дороги Балычинской волости в середине XVII в. не делили угодья по реке Тюй на семейные доли. В своей челобитной от 1674 г. Янымбет да Истяк Карабановы жаловались на сородичей Беляка Илимбетьева и Алтыбая Байсурина, препятствовавших другим башкирам пользоваться бобровыми гонами: «…он Беляк с товарищи угрожает нам, холопам твоим, всяческим и всяким злым делом, и с того места сбивает неведомо за что, да он же Беляк с товарищи ездит по Тею реке и побивает бобров и с нами не делит, а преж сего де бобры делили вообще всею волостью». [275]
Если летом башкиры добывали бобров, то на зимнее время приходился самый ответственный период промысловой охоты. По свидетельству П. И. Рычкова, у башкир «главный их промысел санар – то есть звериная охота, по первозимью отправляемая». [276] В начале зимы в башкирских деревнях отсутствовали практически все взрослые мужчины. Именно этим обстоятельством в 1596 г. воспользовались тюменские служилые люди, организовав нападение на зимовья башкир Каратабынской волости. [277]
Развитию охотничьих промыслов способствовало и то, что правительство не запрещало башкирам Уфимского уезда продавать пушнину, оставшуюся после выплаты ясака. Более того, Приказ Казанского дворца освободил башкир от торговых пошлин, взимаемых при продаже «мягкой рухляди». В 1680 г. соликамскому воеводе С. Т. Кондыреву предписывалось не брать с башкир пошлин «с продажных товаров с мягкой рухляди пошлины, которые у них остаются за ясачным платежом». [278] В качестве основания для освобождения башкир от торговых пошлин указывалось на то, что они «хмель и мед и воск они, не покупают, а збирают-де в вотчинном своем лесу сами, а бобры, и куницы, и лисицы, и всякой зверь ловят сами же в вотчинах своих и продают для платежа ясаков». [279]
Напротив, в соседних Тюменском и Тобольских уездах в XVII в. воеводам приказывалось пресекать частную торговлю пушниной. В 1633 г. Приказ Казанского дворца указал верхотурскому воеводе Д. И. Милославскому, «чтоб к башкирским и Уфинские волости ясачным людем покупати и на товары выменивати мяхкие рухляди никакие люди ни ездили, да и самим бы есте башкирцам и Уфинские волости ясачным людем приказали накрепко, чтоб они у себя в ясачных волостях никаким людем ни с кем мяхкие рухляди на деньги не продавали и на товары ни на какие не променивали». [280]
Следует обратить внимание, что в XVII в. прошения башкирами податной льготы, как правило, мотивировались запустением лесных угодий. Однако мы не встречали челобитных, ссылающихся на гибель скота или посевов. В делопроизводственном языке XVII в. было распространено понятие «пустая вотчина», т. е. владение, с которого нечем платить ясак. Особенно много подобных прошений подавали башкиры Минской волости, чьи охотничьи угодья, в силу близости к Уфе, подвергались постоянным вторжениям городских жителей. К примеру, в 1695 г. Уразай Булашев просил временно освободить от ясака, по той причине, что «…в тое ж ево вотчину въезжают всякие люди, лубья дерут и лес рубят. И те лубья и лес гоняют рекою. И где у него были бобровые гоны, и от той лесной гоньбы зверь вышел. И та ево вотчина запустела. Платить нам, великим государем, ясак спуста». [281]
Участники восстания 1735–1736 гг. в числе причин, заставивших их взяться за оружие, указали и то, что строительство Оренбурга неизбежно привело бы к тому, что «за зверьми ездить им будет не свободно». [282]
Для понимания социальных отношений в башкирском обществе XVII–XVIII вв. наибольший интерес представляет традиционная охота с хищными птицами. Этнографический аспект этого занятия хорошо изучен в работах М. Г. Муллагулова. [283] Однако следует отметить, что именно данный тип охоты в башкирском обществе имел наиболее выраженные социальные черты. Охота с хищными птицами являлась привилегией знати. Известно, что еще в эпоху средневековья башкиры обеспечивали ловчими птицами господствующий слой Золотой Орды. [284] В 1600 г. 6 ногаев, побывавшие в Салжаутской волости, забрали у старейшины Кобдевлета Конкозова ястреба. [285]
В башкирских шежере упоминание охоты с ловчими птицами также ассоциируется с башкирской элитой. По информации шежере башкир Юмран-табынской волости, кантонный начальник Ишмухамет Умитбаев, выслуживший дворянское звание в первой половине XIX в., выезжал на охоту со своими беркутами и ястребами. [286] В 1696 г. началась судебная тяжба между башкирами и тарханами Юрматинской волости. Предметом спора стали вотчинные угодья по реке Ашкадару. [287] По приговору воеводы башкиры и тарханы Юрматынской волости должны были владеть вотчиной «вопче попалам», т. е. без каких-либо привилегий тарханов. Однако показательно другое решение суда, сделанное по предварительному мировому соглашению обеих сторон. Ясачные башкиры согласились оставить в полном владении тарханов орлиные гнезда. Интересно, что именно юрматинское шежере, перечисляя угодья, доставшиеся башкирам после ухода ногаев, указывает на гнезда беркутов: «И вот люди сказали: Ныне на этой земле есть место для зимнего юрта, есть вода для питья, есть гнездящийся беркут, орел-могильник, в воде есть бобер, в лесу есть прыткая лисица, и куница, и выдра. Этому всему мы рады». [288]
Ограничения на охоту с ловчими птицами касались и тех, кто припускался в башкирские вотчины. В 1763 г. башкиры Илькуль-Минской волости достигли соглашения с татарами, переселившимися из Казанского уезда, относительно условия их поселения в башкирской вотчине по реке Дема. Согласно договору, припущенникам запрещалось «беркутов и ястребов ловить». [289] В 1778 г. башкиры Илькульминской волости во главе со старшиной Бакыром Таймасовым припустили мишарей команды старшины Нигматуллы Янышева на свою землю в деревню Васильеву. Ограничения в правах общего владения вотчины касались только ловли хищных птиц: «а ловцам птиц – беркутов, соколов, ястребов – и подобных оных не ловить». [290] Уже в середине XIX в. наблюдатели отмечают, что башкиры перестали охотиться с беркутами и ястребами. Современники объясняли упадок этого занятия дороговизной содержания ловчих птиц и опасностью их отлова. [291] Это не мешало башкирам добывать, обучать и продавать беркутов и ястребов казахам даже в начале XX в. «Беркутов они хотя и ловили, – пишет С. И. Руденко, – но сами с ними не охотились и продавали казахам». [292] П. И. Рычков сообщает, что казахи сами не ловили беркутов, получая их исключительно от башкир. [293] Очевидно, что деградация охоты с большими ловчими птицами имеет социальные причины. Она исчезает вслед за трансформацией культуры башкирской элиты. Кантонная система, введенная правительством в конце XVIII в., нацеленная на постепенную инкорпорацию традиционной башкирской знати в иерархическую структуру российского офицерского корпуса, предполагала и изменение традиционного облика башкирского старшины. Как отмечает Л. Ф. Тагирова, к концу существования кантонной системы управления, начался процесс европеизации облика кантонных начальников во всех сферах жизни (устройство быта, образование, изменения в менталитете и пр. ), что все больше отдаляло их от рядовых башкир и мещеряков и приближало к образу жизни и поведению общероссийского чиновничества. [294] Сын кантонного начальника Мухаметсалим Уметбаев считал, что именно увлечение соколиной охотой не позволило отцу сберечь состояние. [295]
По утверждению Г. Н. Симакова, культ охоты с хищными птицами у кочевников являлся государственным институтом высших сословий, он наложил свой отпечаток на военную сферу и сферу государственной дипломатии. Следует подчеркнуть, что в эпоху средневековья соколиная охота у кочевников получила наивысшее развитие, выполняя, помимо ритуальной, и другие общественные функции (государственную, сословную, военную, дипломатическую). [296]
Тем не менее, торговля обученными ловчими птицами как в XVIII, так и в начале XX столетий, оставалась важной статьей доходов башкир. За беркута, по свидетельству П. И. Рычкова, давали в Оренбурге «за самого хорошего рублей по пяти и по десяти, а иногда и больше». [297] Р. Г. Игнатьев, побывавший в Верхнеуральске в начале 60-х гг. XIX в., отметил, что на местном базаре цена одного беркута доходила до 16 рублей серебром. В Оренбурге за птицу давали более 20 рублей. [298] По подсчетам М. Г. Муллагулова, на эти деньги семья башкир вполне уверенно могла пережить зиму. [299] В казахских же кочевьях за убитого беркута хозяин мог потребовать невольника или невольницу. [300]
§4. Бортничество
Как и охота на пушного зверя, бортничество являлось одним из главных источников получения денежных средств для выплаты ясака и важным резервом собственного хозяйства. При повсеместном распространении бортничества цены на мед в Уфимском уезде были сравнительно высокими. Батман меда (1 пуд) оценивался в первой половине XVII в. в 1 рубль. [301] Столько же стоила десятина пашни, засеянная рожью. Цена на борть с пчелами достигала 2 рублей. [302] В первой половине XVIII в. цены на мед выросли в два раза. [303]
В конце XVII в. с одной борти башкиры могли получить до 1 пуда меда. Однако в среднем борть давала от 10 до 30 фунтов меда. [304] По словам П. И. Рычкова, «…многие такие башкирцы есть, что сот от 5 и более бортей имеют, а редкий кто в лесных местах живет и бортей не имеет». [305] В 1696 г. произошел конфликт из-за бортных угодьев между башкирами Иланской волости Ильчибаем Кибелиным и ясачными татарами деревни Тынламас Кемеем Шихмаметевым. Служилый иноземец М. Рукавишников, разбиравший дело на месте, в своей доездной грамоте насчитал «во всей вотчине лаженных бортей со пчелами две тысечи бортей, а порубленых делных дерев двести бортей по Ику реке по обе стороны и по речкам Усеню и по Бишанде». [306]
В делопроизводственных источниках XVII в. указание на наличие бортных угодьев входило в обычный формуляр описания башкирской вотчины. Включение «зверовых гонов», рыбных ловель или «хмелевого щипания» в перечисление угодий вотчины встречается в источниках далеко не во всех случаях. Это говорит о том, что бортные уходья составляли в хозяйстве башкир самую ценную и наиболее доходную статью.
Насколько башкиры дорожили этим видом угодий, видно из того, что, продавая свои земли и леса, они неизменно сохраняли за собой право на бортные деревья.
Самое раннее упоминание бортных угодьев в земельных актах башкир относится к 1575 г. В списке 1673 г. с владенной памяти отмечено, что «…прошлого 7083 году за печатью Афанасия Битяговского, отдал он дьяк на оброк башкирцу Кукею Боскосееву Истукузул волости вотчину бортной ухожей новокрещенскова Саввы Обтякова на сей стороне Камы реки, против Белой Волошки по Бигерде речке по обе стороны, да по Килмесов речке по обе стороны, да около Олзята озера, да около Кеменчика городища на устье Белые…, в старице против тое пустоши да по Митову озеру в Чипчете в двух островкех да по Кугелешу озере по обе стороны выморока Аккозинского да Аксубинского и рыбные ловли и Кукею тем бортным ухожьем владети потому как владел тою вотчинной Савва Обтяков а оброк ему давати в государеву цареву и великого князя Ивана Васильевича всея Руси в казну по четыре батмана меда пошлин гривна с башкирцы вместе». [307] В 1697 г. в ходе судебной тяжбы между башкирами Байлярской волости и Костромским Богоявленским монастырем башкир Арык Тохтамышев предъявил список с данной грамоты, сделанный в Приказе Казанского дворца от 1581 г., в котором отмечено, что его предкам «по государеву цареву и великого князя Иоанна Васильевича всеа Роси наказу царев и великого князя дьяк Михайла Битеговской дали на оброк чюваше Ширдербышу Миткоманову да Тевкелю Таатмышеву да Бахтемирю Еналееву и той им деревни бортной ухожей на Каме реке по обе стороны Камы реки да по Ику реке за Камою по обе стороны выморок Аккозинско Абашева да Тантамышевско Акказина да Токказия, а наперед того та вотчина была на оброке за Обкем Москариным и у Обая та вотчина взята и отдана Ширдербышку да Тевкелку да Байтемирку потому что, та вотчина старинная их, а оброку им дати в государеву казну дьяку Михайлу Битеговскому два батмана меду, пошлин десять денег, а оброк им дать на рождество Христово в 89-м году». [308] Интересно, что в обоих актах периода царствования Ивана Грозного башкирские вотчины с бортными угодьями передаются в оброчное пользование, но не в вотчинное владение.
Несмотря на то, что бортные деревья являлись собственностью отдельных семей, сбор меда производился башкирами коллективно. С. М. Руденко отмечает, что в начале XX в. было принято брать с собой одного–двух человек из соседей или родственников в качестве свидетелей, что пчеловод собирал мед из собственных бортей. [309] В XVII в. число бортников, отправлявшихся на сбор меда, в ряде случаев доходило до 30 человек. В 1691 г. башкиры Гирейской волости Апас Акбулатов и Семей Урусов «с товарищи» подали челобитную на башкир Урман-герейской волости Коштана Бюрина и Бекбая Байгозина, обвинив их в краже меда. В ходе следствия выяснилось, что во время сбора урожая меда 30 гирейцев схватили и привезли в Уфу 9 урман-герейцев, собиравших мед в их вотчине. [310] Таким образом, для сбора бортевого меда башкиры собирались в артели, не уступавшие по численности охотничьим партиям. Если в начале XX в. требовались немногочисленные свидетели правомерности добычи меда, то в XVII в. бортники должны были готовы к силовому столкновению с нарушителями с целью их захвата и привода с поличным.
Нарушение прав собственности на бортные угодья не ограничивалось только захватом угодий, стесыванием родовых знаков с бортей и «выдиранием» меда. Нередкими были случаи кражи пчел, которые также рассматривались в качестве собственности отдельной семьи. В 1669 г. башкир Енейской волости деревни Суксу Еналей Едигиров пожаловался на русских крестьян трех деревень, поселившихся в 1663 г. на речке Веляс. Нарушение вотчинных прав енейцев выразилось и в том, что «русские люди в их вотчине борти жгут и мед дерут и рой из бортей выдирают и сажают на дворах своих в ульи». [311] В 1678 г. башкир Кущинской волости Сибирской дороги Урчей Юлеев подал челобитную на башкира Шигырской волости, той же дороги Беккула Сарыбаева, обвинив его в краже пчел «из три сосны, а пчелам цена два рубли денег». [312]
О масштабах распространения воровства пчел и меда свидетельствует и список решенных дел, представленных провинциальному начальству старшиной Каршинской волости Шерыпом Мряковым. [313] Первое место по количеству нарушений прав собственности занимает угон лошадей. Однако количество случаев кражи меда, пчел и присвоение бортевых деревьев лишь немногим уступает конокрадству. Интересно, если в случаях кражи скота подозреваемыми выступают представители других этнических групп населения, то в эпизодах с бортными деревьями нередко с обеих сторон фигурируют башкиры-вотчинники одной волости.
Судя по материалам крепостных книг Уфимской провинциальной канцелярии, работа по изготовлению бортей оплачивалась по-разному. Например, в 1700 г. удмурт Б. Балтасев подрядился изготовить в вотчине уфимца А. В. Аничкова 100 бортей: «…и за те борти имать у него Александра по 4 деньги за борть. А у примера быть у тех бортей Александрову человеку». [314] Таким образом, за изготовление одной борти мастер получал всего 2 копейки. К тому же, удмурт еще должен был обучить крепостного человека Аничкова делать борти. С другой стороны, когда в 1678 г. башкиры Кущинской волости подрядили сделать борти вотчинников Шигирской волости, то цена изготовления одной борти составила 5 алтын [315], что выше цены предыдущей сделки в 7 раз.
Следует отметить, что в бортном промысле ценилась не отдельная борть, а лесные угодья, в которых расползались бортные деревья. Дерево не только должно было находиться у медоносов, но и соседствовать с источником чистой проточной воды. Борти, как и улья, требовали значительного пространства, нередко 30–40 бортных деревьев росли на территории в несколько десятков километров.
В XVI – XVII вв. в центральных уездах России, а также в Поволжье бортничество являлось специализированным промыслом, предполагающим наличие особого социального статуса у всех, кто был причастен к этому занятию. Бортники всегда составляли важный для московских князей разряд вольных слуг. Они жили, большею частью, в отдельных станах, на землях великого князя и переходили от одного князя к другому по завещанию, причем в перечислении завещаемых лиц и предметов они обыкновенно ставились на первом месте, так как своим промыслом составляли для князя самую доходную хозяйственную статью. [316] И. С. Марискин, анализируя статус бортников из кученяевской мордвы, обратил внимание, что владельцы бортных вотчин составляли особую привилегированную группу населения. Кученяевские бортники в XVII в. выполняли сторожевые и дозорные функции. Бортник, одновременно воротник, служил на ардатовских воротах. [317] С. Б. Веселовский отмечает, что бортники в XV в. неизменно пользовались иммунитетными привилегиями. [318]
|
|
|
