 |
Образ «музея» как воплощённая идея хранения готовых смыслов
|
|
|
|
«Пушкинский дом» А. Битова [14] – сложное жанровое образование, синтетический роман, метароман. Это первый русский постмодернистский роман, который писался долго и с перерывами, что и определило (в некоторой степени) его непростую структуру и жанровую форму. В 1964 году А. Битов услышал историю, анекдот о двух учёных, которые в первомайские праздники дежурили в Пушкинском доме и устроили там драку с битьём стёкол и порчей экспонатов, но на следующий день занялись рекордной уборкой и реставрацией и успели всё привести в полный порядок к первому присутственному дню, да так, что никто ничего не заметил. Жизненный факт, анекдот вошёл в «текст». Роман вышел в 1971 году; Битов признаётся, что его привлёк сам сюжет: бунт и отречение от него. И настолько этот сюжет увлёк писателя, что из его попыток объяснить и сделать понятным, что и почему произошло в Пушкинском доме, рождается целый роман. Хотя реализация самого сюжета на бумаге вполне укладывается в рамки рассказа.
Мифы о русской классической литературе – мифы, порождённые сознанием читателя. В данном романе – сознанием читателя-героя. Это мифы о величии, правильности, истинности русской классической литературы. Жизнь и судьбаЛёвы связана с русской классической литературой. Полное имя главного героя – Лев Николаевич Одоевцев – вызывает в сознании читателя русской классической литературы две ассоциации: граф Толстой и князь Мышкин. Даже имя герою Битова достаётся «готовое». Рождение в семье профессора, профессия филолог предопределили близкое знакомство Лёвы с текстами русской классической литературы.
Весь «Пушкинский дом» мог бы стать романом о «лишнем человеке», если
|
|
|
62
бы Лёва не умел так ловко приспосабливаться, ибо он действительно лишний по сути в этом мире и этом времени: недостаточно пролетарий, чтобы чувствовать себя комфортно, и недостаточно аристократ, чтобы отстоять своё происхождение. Путающийся в определениях себя, в попытках разобраться во взаимоотношениях,
А.определённые моменты жизни Лёва как будто превращается в героев русской классической литературы или окружён ими. Приведём только несколько примеров. Например, сцена со львом: Лёва воображает себя (да и выглядит) Евгением из «Медного всадника». И Медный всадник имеется – полицейский. Тут же в праздничной толпе возникает домино (образ из «Петербурга» А. Белого). Девушка похожа на Анну Каренину, так её Лёва про себя и называет. Далее, уже вернувшись в Пушкинский дом, он разговаривает с Митишатьевым. Разговор этот можно назвать странным, Лёва здесь – вылитый Ставрогин. Митишатьев, соответственно, – Верховенский. Митишатьев признается товарищу в своём безграничном к нему уважении, говорит о своей готовности к беззаветному ученичеству и служению. Он называет Леву князем, русским человеком, а себя признает аристократоманом и видит в этом проявление маниакальной зависимости. Досада Митишатьева в том, что он нуждается в своём друге-интеллигенте, а тот пренебрегает своим предназначением. Ну, а последовавшая в эту ночь дуэль – это совокупность текстов русской классической литературы, о чём свидетельствует и эпиграф. И наконец, последнее митишатьевское «Дурак!» при виде упавшего в результате дуэли Лёвы – что как не конец пьесы «На дне» Горького или главы романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?» («Первое следствие дурацкого дела»)? Образы русской классической литературы, готовые и удобные для сознания читателя XX века, используются Лёвой как одно из средство объяснения окружающего мира: если случившееся в жизни похоже на прочитанное в книге, то оно поддаётся тем же толкованиям, хорошо известным хоть немного образованному человеку.
|
|
|
Существование любого мифа обусловлено определёнными оппозициями, при помощи которых объясняется устройство мира. Мифы о русской классической
63
литературе реализуются в пределах оппозиции «реальное / идеальное». Лёва – культурный герой мифа, жизнь которого подчинена законам русской литературы. Трикстером, который нарушает гармонию существования, привносит в него хаос, элемент неожиданного и неприятно-случайного, является Митишатьев – сверстник, школьный товарищ, коллега Одоевцева. Этому герою посвящена отдельная глава, которая называется «Миф о Митишатьеве». Заглавие её оправдано той ролью, которую Митишатьев играет в жизни Лёвы. Непонятный, необъяснимый, возникающий внезапно и провоцирующий Лёву на глупые, необдуманные поступки, которые имеют, действительно, судьбоносные последствия, – Митишатьев представлен автором и воспринимается Лёвой как мифологический герой, человек-легенда. Ведь он обладает непонятным для Левы секретом особенного воздействия. Это простейшие действия, которые герой сравнивает с запрещённым приёмом в драке – с сильным ударом ниже пояса, действующим безотказно. Логика, анализ, к которым прибегает главный герой, остаются бессильными: разумом это явление победить невозможно. Более того, оно притягивает героя, как бы он ни восставал и ни сопротивлялся; как бы он ни защищался разумными доводами, противник его оказывался сильнее и находчивее. Секрет Митишатьева в том, что его жизнь противоречит законам русской классической литературы. Он живёт в реальном мире, в то время как Лёва находится в идеальном (в «реальности литературного существования»). И потому, снова и снова вызывая Лёву из его комфортного литературного мира в мир реальной жизни, Митишатьев выходит победителем, так как в реальной жизни законы литературы не действуют.
Рассмотрим примеры оппозиций «жизнь / текст», «идеальное / реальное» в мифе о русской литературе, где Митишатьев – представитель логического сознания, а Лёва – мифологического – по отношению к русской классической литературе. Митишатьев признает первенство товарища и ненавидит его за это. Он признаёт свое торжество над Лёвой в условиях реальной жизни, но тут же признаёт это торжество мелким, а себя – слугой Лёвиной реальности, которой он
|
|
|
64
брезгует. Эти эмоциональные высказывания выдают отчаяние героя из-за разочарования в своём идеале, из-за того, что этот идеал несовершенен, но иного попросту нет, из-за того, что этот идеал так просто свергнуть и победить. Но Лёва не замечает поражение. Христос ни одного испытания не выдержал, все отверг. И эту невнимательность к искушению, нежелание демонстрировать силу автор называется зрелостью Христа, которая позволит ему идти к людям, не ища своего.
Митишатьев высказывает мысли об их двуединстве, «двойничестве »: «Ведь мы же друг на друге живём, одним комплексным обедом заедаем, и на едином месячном билете в одном автобусе в одну квартиру ездим, одну водку пьём, и в одну газету единую селёдку заворачиваем!». Лёва: «Я не замечаю этого, – я даже не представлял, что это тебя-то так занимает. Своей у тебя жизни, что ли, нет, чтобы так-то вокруг смотреть! Мне своей жизни – во как хватает, – я всего этого не замечаю, на что твоя сила ушла…» [14, с. 392]. Митишатьев, вторгаясь в упорядоченное и приличное миропонимание Лёвы, стремится нарушить его гармонию и стабильность, подвергая испытаниям жизнью, реальностью, взрывая идеальные представления своего друга-врага о жизни предательством, ложью, клеветой. Влияние Митишатьева на Лёву, действительно, напоминает механизм воздействия мифа: он не поддаётся логическому объяснению и разумному пониманию. Парадокс в том, что Митишатьев раз за разом побеждает Лёву простотой и грубостью реальности. И Лёва замечает это: как только он заинтересуется Митишатьевым и пожелает разгадать механизм его воздействия, так обязательно окажется побеждённым. Но стоит ему, несмотря на отчаяние и злость, забыть о своём друге, отодвинуть неприятную ситуацию, то и воздействие Митишатьева прекращается. Правда, такое наблюдение мало помогает Лёве, так как он каждый раз оказывается втянутым в этот механизм, который подчиняет его воле друга.
|
|
|
Конфликт Лёвы и Митишатьева, реализующий оппозицию «идеальное / реальное», есть конфликт логического и мифологического сознания, жизни итекста, представления и истины. Русская литература в этом романе выражена как
65
основная идея романа, как основной двигатель конфликта, потому что без обращения к уже прочитанным текстам роман бы не состоялся в идейном плане, а остался лишь воплощённым в текст сюжетом.
«Пушкинский дом» – текст о мифах и текст-миф одновременно. Этот роман некоторые исследователи называют метароманом, так как он содержит в себе литературоведческие заметки автора, статьи и рассказы героев, некоторые эпиграфы (например, к главе «Дуэль») читаются отдельным текстом. Такая характеристика сближает «Пушкинский дом» с «Даром» Набокова. Ю.Д. Апресян, анализируя «Дар», отмечал синтетичность этого романа: внутри него разными способами упоминаются и другие произведения Набокова [1]. В «Даре» используется принцип замыкания, идея круга, которая реализуется и в «Пушкинском доме»: текст начинается и завершается одним и тем же эпизодом: «Есть в ПД А. Битова великолепная набоковская тема разгрома музея: два оставшихся на праздник дежурными башибузука поколотили витрины, распотрошили усы Тургенева, вырвали столько-то важных страниц из Толстого, даже посмертной маске Григоровича откусили гипсовый нос – но, поелику праздники длинные, имели возможность всё упомянутое не только восстановить, но частично и улучшить: грандиозного события – будто бы и вовсе не было. Смотришь на маску Григоровича, а это не она, или она, но другая, или Григоровича, но не того» [65, с. 408]. О параллелизме между романами «Дар» и «Пушкинский дом» говорит и Э. Чансес в своей монографии, объясняя это явление тем, что А. Битов во время работы над романом читал «Дар» и «Приглашение на казнь» В. Набокова: «В произведении Набокова фамилия героя Чердынцев созвучна с фамилией Чернышевский. Битов осуществляет аналогичное превращение, заменяя фамилию Одоевский на Одоевцев. Роман Набокова полон спиралей. По словам Битова, в жизни Лёвы круги также нагромождаются один поверх другого. Набоков упоминате название повести Пушкина "Метель"; то же самое делает и Битов. В романе Битова есть и прямые повторения набоковских эпизодов: "Приглашение на казнь" начинается со сцены
66
объявления смертного приговора Цинцинату. Роман "Пушкинский дом" также открывается сценой смерти» [178, с. 214].
Главный герой романа Лёва Одоевцев строит свою жизнь согласно представлениям о мире, которые кажутся ему устойчивыми и незыблемыми. Символом этих общеизвестных представлений, общедоступных смыслов становится русская классическая литература как некая завершившаяся, состоявшаяся система. Героем она воспринимается как источник моделей поведения, суждений, отношений к действительности. Любому происходящему сним событию он старается найти соответствие из литературного произведения. Герой познаёт себя, сравнивая себя с героями русских классиков и самими классиками. Пространство русской классической литературы, включающее творческие биографии писателей, истории создания произведений, существование произведений, видится читателю как нечто священное, незыблемое, истинное. Для автора русская классическая литература – символ устоявшихся привычных смыслов и моделей поведения. Русская классическая литература как культурный миф проживает в сознании герои стадии утверждения, развенчания и последующего за ним обновления.
|
|
|
романе действуют процессы ремифологизации и демифологизации одновременно: мифологизация русской классической литературы в сознании главного героя и разрушение этих мифов через погром музея, через вскрывшийся бунт Лёвы. Герою необходимо пережить ситуацию «остранения», позволившую бы ему увидеть русскую классическую литературу по-новому. Парадокс заключается в том, что процесс мифологизации содержит в себе разрушительный заряд, так как восприятие литературных образов и идей становится трафаретным
6) шаблонизированным, а демифологизация, напротив, положительна, ведёт к созиданию истинных, глубинных смыслов классических текстов. Художественная правда романа в том, что нет никаких раз и навсегда установленных правил, идеальных образцов поведения, мышления и поступков. Человек должен прожить жизнь самим собой, а не прятаться за готовые формулы, имена, судьбы. М. Элиаде
67
обозначил одну из основных функций мифа: его способность предоставлять первобытному человеку модели поведения, соответствующие законам, прописанным в этом мире [192]. Миф снимает с человека ответственность за мысли, поступки, отношения с другими людьми – ведь именно миф даёт человеку образцы для подражания. И таким же образом сегодня человек стремится раствориться в тексте, принять миф и избежать жизни.
Одна из территорий, на которой царствует миф, – литература. Равным образом мифологизироваться может история, наука, и современный строй жизни,
М. любая религия. Такая мифологизация ведёт к профанации, к упрощению названных систем. Человек, нуждающийся в объяснении мира, способен возложить эту функцию, изначально свойственную мифу, на всё, о чём говорили в своих трудах и А.Ф. Лосев, и Р. Барт. Мифом может стать любой объект. Это событие зависит от воспринимающего сознания.
романе Битова главный герой за подобную систему готовых схем поведения принимает русскую классическую литературу. Его жизнь с самого детства пропитана классическими текстами: первой прочитанной книгой были «Отцы и дети», он делает доклад в школе к стопятидесятилетию А.С. Пушкина, он пишет статью «Три пророка», боготворит Пушкина. Развитие романа приводит к разрушению этих схем, но большая часть его посвящена описанию их, повествованию об их становлении, рассуждению об их уместности / неуместности в жизни героя. И только когда эти «музейные смыслы» становятсявполне прочными, осязаемыми, утверждёнными, автор устраивает их разгром, соотнесённый с разгромом в настоящем музее.
Русская классическая литература соотносится с мифом по функциям и способу её восприятия: она является мифом только для одного Лёвы. Это хорошовидно при сравнении с героем романа Набокова «Дар», который признаёт факт мифологизации русской классической литературы, но снаружи, не поддаваясь влиянию готовых смыслов. Годунов-Чердынцев наблюдает этот процесс упрощения литературы со стороны, оставаясь над подобным пониманием,
68
воспринимая литературу как часть жизни, а не как миф, объясняющий жизнь. Он поэт, сам творец, пребывает внутри процесса создания текста.
век породил явление саморефлексии литературы, её воздействия на саму себя: Р. Барт определял это явление, называя литературу маской, которая указывает на саму себя пальцем; стала ощутимой власть литературных традиций, литературных преданий, вымыслов. Метаописательный характер современной литературы, рефлексирующей о своих приёмах, механизмах и о своём назначении, объясняет особое отношение к написанным, состоявшимся текстам: литература пытается объяснить себя самой собой, используя в качестве языка систему знаков, бывших некогда самостоятельными текстами. Временная дистанция усугубляет это представление, позволяет обращаться к «золотому веку» русской литературы как к эпохе предков, а к самой русской классической литературе в качестве совокупности текстов как к некоему «первомифу». Эти идеи заложены и развиты
В трудах А.Ф. Лосева «Диалектика мифа» и Р. Барта «Мифологии», где, в частности, выявлены содержательный и структурный аспекты мифа.
Согласно идеям мифологической школы, объект признаётся мифологизированным, когда у слова, его обозначающего, появляется другое значение, то, которое мы сегодня называем прямым. Первые мифы в нашем восприятии сплошь поэтичны, метафоричны, иносказательны, на что указывал А.Н. Афанасьев. Но для первобытного человека эти метафоры были первым и единственным смыслом вещи, познанием мира через называние. Это была самая настоящая реальность, не осознававшая себя мифом. В мифах у любого предмета помимо явных есть и другие функции, значения, которые являются первичными по отношению к видимому восприятию предмета. Подобные процессы происходят сегодня, но не с предметами, а со смыслами, идеями, текстами.
Р. Барт в книге «Мифологии» отмечает, что мифологизация возможна после становления объекта знаком, которым может стать смысл, идея. В процессе мифологизации литературы становится важен текст сам по себе, как знак. Само наличие текста, его принадлежность автору, эпохе, городу становится знаком.
69
Русская классическая литература становится мифом, превратившись в знак и попав в сознание, воспринимающее её как миф, например, Лёвы Одоевцева в книге А. Битова «Пушкинский дом». Модест Платонович, дед Лёвы, накануне своего изгнания понимает этот процесс, переживает свой «разгром музея», связанный с искажением истинного значения: «Что я, если и в этих сфинксах нет ничего загадочного! И в Петербурге – тоже нет! И в Петре, и в Пушкине, и в России… Всё это загадочно лишь в силу утраты назначения. Связи прерваны, секрет навсегда утерян… тайна рождена! Культура остаётся только в виде памятников, контурами которых служит разрушение. Памятнику суждена вечная жизнь, он бессмертен лишь потому, что погибло всё, что его окружало. В этом смысле я спокоен за нашу культуру – она уже была. Её – нет. Как бессмысленная, она ещё долго просуществует без меня. Её будут охранять» [14, с. 419]. Русская литература, как часть культуры, – уже была. Охранять можно лишь памятники, бессмысленные в силу своей бесполезности, невозможности быть использованными. Существование русской классики принимает форму музейного экспоната, который наделяется историей, сопровождается объяснениями своего существования – то есть становится мифом. Символичны в связи с этим пониманием названия хранилищ культуры «пушкинский дом», «пушкинский заповедник», «город Пушкин».
6. романе А. Битова вторичной семиотизации подвергаются 1) идеи, пафос русской классической литературы (интеллигенция, аристократия, избранничество, Незнакомка, «тайная свобода»); 2) герои русской классической литературы (Евгений, Анна Каренина); 3) авторы русской классической литературы (биография Пушкина, творческая биография Тютчева); 4) сюжеты русской классической литературы (дуэль, бунт); 5) русская классическая литература как совокупность текстов, некое идеальное пространство.
Выделенные нами мифы могли бы быть рассмотрены и как темы, мотивы, реминисценции. Но в данном тексте они качественно отличаются от обычного литературного приёма. То, что мы далее будем анализировать, мы называем
70
мифами, потому что эти единицы оказывают влияние как на определение жанровых особенностей романа, так и на содержательную, идейную часть. То есть обращение к так называемым «пратекстам» русской классической литературы носит не столько эстетический (хотя в первую очередь способствует формированию художественного пространства романа), сколько идейный характер
– служит средством передачи авторской философии. Мифы русской классической литературы являются действующими лицами хотя бы потому, что содержат в себе те модели поведения, к которым регулярно обращается главный герой по праву обладания ими, их принадлежности ему: «Так вот, так всё развилось, как я и не ожидал, что ни один из них не герой и даже все они вместе – тоже не герои этого повествования, а героем становится и не человек даже, а некое явление, и не явление – абстрактная категория (она же явление), такая категория… которая, как по цепной реакции, начавшись с кого-то, и может, давно, за пределами рассказа пронизывает всех героев, их между собой перепутывает и убивает поодиночке, передаваясь чуть ли не в момент смерти в суть – и плоть другого; потому что именно у этой категории, внутри моего сбивчивого романа, есть сюжет, а у героев, которые всё больше становятся, от протекания через них одного лишь физического (не говоря об историческом) времени, "персонажами" – этого сюжета всё более не оказывается; они и сами престают знать о себе, кто они на самом деле, да и автор не различает их, чем дальше, тем больше, а видит их как уже некие сгустки, различной концентрации и стадии, всё той же категории, которая и есть герой… Но – что же это за категории?!» [14, с. 338].
Любопытно почти дословное сопоставление «герои – сгустки сознания» у Битова с определениями В.В. Вейдле, писавшего о сублимации сознания героя нового романа. В частности, в «Отчаянии» В. Набокова вместо героя перед читателем предстаёт живая «душевная протоплазма».
Рассмотрим семиотизацию культурных мифов в парадигме русской классической литературы в романе «Пушкинский дом»:
\endash миф о «назначении поэта»
71
«Значение» – «поэт в России больше, чем поэт», поэт обладает знаниемнебесных тайн, назначение поэта – передать эти тайны простым людям, чтобы спасти их от обыденности, слепоты и бездушия, обывательства.
«Означаемое» – Поэт как идеальный, собирательный образ и вполнеконкретные личности поэтов. То есть перед нами мифологизация не только звания поэта, но и живого человека, носящего это звание (Пушкин, Лермонтов, Тютчев). Поэт познал истину и свободу.
«Знак» – поэтические тексты: А.С. Пушкин «Пророк», М.Ю. Лермонтов«Пророк», А.А. Блок «Пушкинскому дому».
Битов в своём романе связывает понятия «Поэт» и «тайная свобода» и представляет эту связь следующим образом: «тайной свободой», внутренней свободой, обладает только талантливый человек, способный творить; «тайная свобода» – это единство жизни и текста. Путь главного героя – это постепенное понимание себя и осознание внутренней свободы, которая не всегда является видимой. Так, дед главного героя ощущает себя свободным накануне ареста и именно при надвигающихся условиях заключения становится на «свободную дорогу».
Этот миф присутствует во внутреннем, скрытом, сюжете романа. Звучит во вставных главах, посвящённых профессии Лёвы, и в заключительной главе: «То и вселяет, и именно нынче (Блок всё-таки царь, назвав это лишь "непогодой"), что связь обрублена навсегда. Если бы последняя ниточка – какое отчаяние! – пуля в лоб. А тут: сзади – пропасть, впереди – небытие, слева-справа – под локотки ведут… зато небо над головой – свободно! Они в него не посмотрят, они живут на поверхности и вряд ли на ней что упустят, все щелки кровью зальют… Зато я, может, в иных условиях головы бы не поднял и не узнал, что свободен. Я бы рыскал по все свободные стороны по Площади имени Свободы в свободно мечущейся толпе… "Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечёт тебя свободный ум…" Ведь не "дорога свободы", а дорога – свободна!..» [14, с. 420].
72
Этот миф как результат семиотизации текстов русской классической литературы существует в условиях конфликта значения и означаемого, который мы определили выше. Стихотворение Пушкина, к которому обращается Блок, становится носителем знака избранничества, вынужденного молчания гения. Послание поэта воспринимается как намёк, указание на идею, мысль: «И-лев способен понять лишь намёк – так уж тонок; слов он – не понимает. Он воспаляется от звуков "тайная свобода-непогода-немая борьба", понимая их как запрещённые и произнесённые вслух, а тут ещё "пели мы" – значит, и он… Он, видите ли, не Пушкин лишь потому, что ему рот заткнули… Во-первых, никто не затыкал, а во-вторых, вынь ему кляп изо рта – окажется пустая дырка. Господи! прости мне этот жалкий гнев. Значит, это всё-таки стихи, раз их можно настолько не понимать, как И-лев. Значит, эти стихи ещё будут жить в списках И-левых» [14,
К. 420].
«маленький человек» и бунт
Для этого мифа характерно развитие, которое выражается в наличии у него нескольких значений: «1-е значение» – одиночество и обречённость обыкновенного человека в большом и враждебном мире. «2-е значение» – ничтожество человека с маленькими мечтами и ограниченным кругозором. «3-е значение» – идеализация массы, то есть совокупности «маленьких людей».В.Н. Топоров признаёт это явление характерным для русской классической литературы: «Сам бунт маленького человека не принадлежит к уникальным темам русской литературы. Переход от смирения и уединения к бунту всегда бессмысленному, неудачному, часто вообще мнимому или внутреннему, нужно признать достаточно типичным явлением» [158, с. 149].
«Означаемое» оставалось неизменным – это человек, не претендующий насовершение истории, человек с маленькими мечтами. Значение, как мы отметили выше, менялось и продолжает развиваться.
«Знак» – тексты: «Станционный смотритель» А.С. Пушкина, «Медныйвсадник»; «Шинель» Н.В. Гоголя.
73
Этот миф, как и миф о Поэте («тайной свободе»), является двигателем сюжета, если не сказать – самим сюжетом. Только миф о Поэте является целью, а миф о маленьком человеке – исходной точкой. Это то состояние Лёвы, которого он не замечает, не в состоянии признать за собой, пока Автор не подводит его настолько близко, что отходить некуда, отговариваться нечем. Весь роман написан
В целью заставить героя признать власть этого мифа в своей жизни, но наиболее интенсивное развитие событий происходит в разделе «Бедный всадник» (бесы, маскарад, дуэль). Осознание своего ничтожества Лёва получает после случая с милиционером, от которого в страхе убегает, от «синего розовощёкого топота мундира». После он удивляется своему страху, точнее его предмету, и приходит к мысли, что самое страшное в том, что он испугался не стоящего того милиционера. Не страх страшен, а потеря своего достоинства, унижение личности, потому что страх бежал в нем, вместе с ним.
русская аристократия / интеллигенция
«Значение» – великая роль русского дворянства, отдельной, отделённойгруппы людей с возможностями и способностями и неисполнение ими этой роли.
3) какой-то степени мессианская идея: однажды лучшие из лучших людей смогут спасти народ от несчастий, бед, нищеты. Но аристократия только лишь выживает как класс, а ни о каком развитии не может быть и речи.
« Означаемое » – дворянство.
«Знак» – тексты, в котором главное действующее лицо – представительдворянства: Ф.М. Достоевский, «Бесы»; А. Блок, статья «О русской интеллигенции»; И.С. Тургенев «Рудин», «Отцы и дети».
Дед и дядя Диккенс как образцы ушедшей эпохи становятся в мироощущении Лёвы некими первогероями, невозможными для современности людьми. Царский офицер, первый по благородству в поэзии Цветаевой, и опальный учёный-филолог, поразительно напоминающий М.М. Бахтина. Дед и дядя Диккенс пытаются «сохранить достоинство», точнее «своё» достоинство: «… дед отнёсся к своей жизни ("своему") чересчур всерьёз» [14]. Автор подмечает,
74
что эти «прежние» люди так и не смогли стать живыми в новом мире – уж очень стремились сохранить себя, так что и жизнь уже не важна становилась.
Результаты метатекстового сравнительного анализа двух произведений
5) Битова – художественного (роман «Пушкинский дом») и публицистического (статья «Мой дедушка Чехов и прадедушка Пушкин» [15]) – делают явной мифологическую природу отношений между «Пушкинским домом» и русской классической литературой. В конце статьи Битов замечает: «Когда в романе "Пушкинский дом" я изобретал образ деда Одоевцева, то включил в текст романа образчики текстов из его книги "Путешествие в Израиль", с чередованием глав "Бога нет" и "Бог есть"… Каковы же были мои радость и удивление, когда в том же "Новом мире" я наткнулся на упоминание того же ритма-смысла у Чехова (дневники 1897 года)! Мой дед был ровесником Чехова, но дед моего героя мог быть его сыном» [15, с. 187]. Это не только дополняет и углубляет образ деда, но и показывает его прямым наследником традиций русской классической литературы: «Чудо явления мирового культурного уровня в одном русском человеке (Пушкин) равносильно чуду явления цивилизованности в русском интеллигенте в первом поколении (Чехов)… Типично русская пропасть между художественной культурой и цивилизацией была преодолена лишь в этих двух культурных героях» [15, с. 179]. Такое отношение Битова позволяет предположить, что образ деда из романа «Пушкинский дом» восходит к Чехову, а затем и к Пушкину. Модест Платонович Одоевцев для своего внука остаётся культурным героем, которого тот так и не смог разгадать.
Представление о деде как о возможном сыне Чехова, который является идеальным образом русского интеллигента без каких-либо случайных черт, ещё раз намекает на ту «внутреннюю свободу», которой обладает Лёва.
Лёва и не пытается «сохранять достоинство». Может, потому что оно у него есть как «номинал». Он – герой, которому всё «дано», в том числе и «готовое поведение»: «Между тем в высшем понимании аристократизм и является формой приспособленности и самой жизненной формой. Потому что именно тот, кто всё
75
имел, способен, не теряя духа, всё потерять: именно тот, кто владел, может знать, что не в том, чтобы иметь, дело… Им пришлось закрыть глаза на измену своему классу, на то, что они не стали врагами, чтобы не погибнуть: осознание подобной измены сразу лишило бы их возможности носить те черты, которые полагали или ощущали они своей неколебимой сущностью: долг, честь, достоинство, как и девственность, употребляются лишь один раз в жизни, когда теряются» [14, с. 266].
Неожиданно для самого себя Лёва оказывается героем мифа в сознании Митишатьева. Осознание этого Лёвой происходит именно в ту роковую ночь, когда он остаётся в музее с Митишатьевым, разыгрывается вариант диалога в «Бесах» Ф.М. Достоевского между Верховенским и Ставрогиным. Мы видим Лёву
\endash новом обличьи: князь-аристократ, воплощение надежд народа. А Митишатьев – представитель народа, который нуждается в вожде-аристократе. Этой-то роли Лёва, наверное, меньше всего для себя ожидал, но принимает и подыгрывает, хотя ощущает при этом безволие и омерзение, он словно загипнотизирован лестью и не может ей препятствовать.
сознании Митишатьева Лёва становится культурным героем этого мифа, мифа о русской интеллигенции, о её неисполненном предназначении. Митишатьев со стороны видит и понимает аристократизм лучше, чем Лёва, который является его частью. То, что даётся Митишатьеву трудом, досталось Лёве просто по праву рождения – это-то и становится причиной злости Митишатьева, который видит и понимает нерастраченную силу Лёвы лучше, чем он сам. Митишатьев противопоставляет одиночество интеллигенции, дающее ей силу, одиночеству народа, который знает механизмы жизни, но не имеет нужной силы, чтобы исправить положение. Развивая свою мысль, он приходит к теме непрощения, непрощения за то, что интеллигенция отказалась исполнять свое предназначение, признав народ равными, способными.
4) «Петербургский» миф
76
«Значение» – этот миф многозначен. Во-первых, двойственность города, егоковарство, преобладание эстетического в ущерб этическому, непрерывная борьба космоса и хаоса. Во-вторых, власть, её влияние, её взаимоотношение с обыкновенным человеком.
«Означаемое» – город, построенный Петром.
«Знак» – Памятник Петру в текстах русской классической литературы.Заметнее всего в произведениях А.С. Пушкина («Медный всадник»), Ф.М. Достоевского («Преступление и наказание»), А. Белого («Петербург»). Без этих текстов этот миф не воспринимался бы. Он существует исключительно в тексте, более того – в форме текста. Это то, что отличает его от первобытных мифов.
В.Н. Топоров, занимавшийся проблемами мифопоэтики, пришёл к выводу, что Петербург – явление неоднозначное как в истории России, так и в её литературе. И эта противоречивость сохраняется в мифах, построенных вокруг Петербурга. Центром является, безусловно, Медный всадник. Корни мифа о Всаднике – в истории создания города, мифе о демиурге, а его логическое продолжение – эсхатологический миф. Топоров замечает, что и креативный, и эсхатологический мифы возникли в одно время и создавались, выстраивая себя как антимиф по отношению к другому. Вот причина неоднозначности Петербурга как города и мифа о Петербурге. Это и призрачный хаос, в котором царят размытость и двойственность, не позволяющие отделить истинное от неистинного, которые меняются местами и притворяются друг другом. Это и светлый космос, гармоничное единение культуры и природы, царство логичности и ясности, которые побуждают к провидческим откровениям.
События романа накладываются на те, которые уже происходили в этом городе, но нашли отражение в других текстах. Особенно явно это в праздничную, почти карнавальную ночь, где Лёва видит родных, знакомых персонажей русской классической литературы: Анна Каренина, домино из «Петербурга» Белого, картонная театральность из «Балаганчика», лев из «Медного всадника» и,
77
наконец, сам Медный всадник в облике милиционера. Сравним: «тяжелозвонкое скаканье» – «синий розовощёкий топот мундира» – «мундиры голубые».
[204] «лишний человек»
«Значение» – лучшие из лучших людей вынуждены быть одни.
Избранничество прилеплено к одиночеству, изгнанничеству.
«Означаемое» – представители аристократии, дворянства.
«Знак» – тексты «Евгений Онегин» А.С. Пушкина, «Герой нашего времени»М.Ю. Лермонтова.
Здесь Лёве, пожалуй, комфортнее всего. Своё избранничество он ощущает ещё в детстве: «Пушкина всего прочитал». Он не может обнаружить примера более высокого, чем его семья, и это подталкивает его к осознанию своей исключительности и избранности. Это не препятствовало его взаимоотношениям
в внешним миром, так как подобная исключительность усваивалась неразрывно со
скромностью, простотой, демократичностью. Подобная степень исключительности стала для героя своего рода средством изоляции и даже защиты. Повзрослев, он воспринимает себя как исключительного читателя, посвящённого в тайны литературы: «И ещё выдался символ на этот день: они не могли отыскать место дуэли Пушкина (для Лёвы замкнулось кольцо – тот морозный визит к деду)… Может, и нашли бы, – но Лёва сам не захотел разрушать символ: ну и пусть, правильно, пусть не видят это святое место, политое его кровью, кто его не видит. Ему помстилось: это место, видимое лишь посвящённому, лишь достойному, а для остальных – нет его: стоит газетный ларёк, закрытый на обед, и всё» [14, с. 411]. Не только Лёва, но и автор отмечает неприспособленность Лёвы к жизни, его непохожесть на других.
Лёва претендует на звание «лишнего человека», продолжая следовать модели, указанной русской классической литературой, – это проявляется в его отношениях с Альбиной, с Митишатьевым, в игре со временем. Его разрыв с Альбиной в общих чертах повторяет объяснение Онегина с Татьяной и Печорина с
78
княжной Мери: то же безжалостное признание достоинств, которые всё же не дают права продолжать отношения.
На примере одного героя романа показана судьба всего поколения.
и миф о Пушкине
« Значение » – «Пушкин – наше всё».
«Означаемое» – Александр Сергеевич Пушкин.
«Знак» – тексты о Пушкине.
Здесь изначально надо сказать немного о том пушкинском мифе, который был сформирован чуть ли не при жизни самого поэта и получает постепенное развитие на протяжении всего литературного процесса. В.Ю. Белоногова в работе «Выбранные места из мифов о Пушкине» выделяет несколько стадий формирования этого
|
|
|
