 |
Живописи» (1719). Как заявляет автор, в своем трактате он стремился рассмотреть искусство, исходя из общего принципа с тем, чтобы 6 глава
|
|
|
|
Это согласие всех людей не ограничивается одним лишь чувством вкуса. Основа наслаждения, получаемого посредством зрения, также является общей для всех. Свет приятнее темноты. Лето, когда земля одета зеленью, небеса светлы и ясны,— приятнее зимы, когда все принимает совсем иной вид [...]. Никто, я уверен, не считает,
==95
что гусь красивее лебедя или так называемая фризская курица превосходит павлина. Следует также заметить, что зрительные наслаждения несравненно меньше, чем вкусовые, осложняются, смешиваются и изменяются всевозможными неестественными привычками и ассоциациями; потому что зрительные наслаждения обычно в большей степени замкнуты в самих себе и редко изменяются по соображениям, не зависящим от зрения как такового [...]. Но на нёбо вещи не воздействуют столь непосредственно, как на зрение; они обычно соприкасаются с ним в виде пищи или лекарства и благодаря своим питательным или лечебным свойствам они нередко, в силу этих ассоциаций, постепенно изменяют вкус. Так, опиум приятен туркам благодаря вызываемым им сладостным сновидениям. Голландец наслаждается табаком, который погружает его в приятное оцепенение. Спиртные напитки радуют наше простонародье, потому что они прогоняют заботы и все раздумья о будущих или настоящих бедах. Все эти вещества остались бы в совершенном небрежении, если бы их свойства ограничивались только вкусом. Но все они, равно как чай и кофе и некоторые другие вещи, попали на наш стол из аптеки и принимались для здоровья задолго до того, как с ними стало связываться представление об удовольствии. Действие лекарства заставляет нас часто его употреблять, а частое употребление, связанное с приятным действием, делает в конце концов приятным и самый его вкус. Однако это ни в коей мере не опровергает наших рассуждений, ибо в конечном счете мы отличаем естественную вкусовую склонность от приобретенной [...].
|
|
|
Таким образом, наслаждения, получаемые всеми чувствами, зрением и даже вкусом — этим наиболее капризным из всех чувств — одинаковы для всех людей, высоких и низких, образованных и невежественных.
Помимо представлений и связанных с ними страданий и наслаждений, воспринимаемых чувствами, человеческая душа сама обладает своего рода творческой способностью, выражающейся в том, что она произвольно воссоздает образы вещей в том же порядке и таким способом, как они воспринимались органами чувств, или же соединяет образы новым способом и в ином порядке. Эта способность называется воображением, и к ней относится все, что мы называем остроумием, фантазией, вымыслом и т. д. Однако следует заметить, что воображение не способно создать что-либо совершенно новое, оно может лишь изменять порядок представлений, полученных им от органов чувств. Итак, воображение представляет собою обширнейшую область наслаждений и страданий, поскольку на нем зиждутся наши опасения и надежды и все связанные с ними страсти; и все, рассчитанное на то, чтобы внушить воображению благодаря
==96
какому-либо первичному естественному впечатлению эти основные представления, должно иметь примерно одинаковую силу относительно всех людей. Ибо, коль скоро воображение зависит от наших чувств, оно может.получать от образов удовольствие или неудовольствие на том лишь основании, что и чувства получают удовольствие иди неудовольствие от внешней действительности. А следовательно, между воображением людей должно существовать такое же близкое соответствие, как и между их чувствами. Небольшое раздумье убедит нас, что так оно и есть в действительности.
|
|
|
Но, помимо страдания и наслаждения, вызываемых свойствами естественного предмета, воображение может испытывать наслаждение еще и от сходства между подражанием и оригиналом. Всякое наслаждение, получаемое воображением, вызывается, я полагаю, одной из этих причин. И эти причины действуют почти одинаково на всех людей, потому что их действие покоится на естественных
основаниях, а не на каких-то особенных привычках или преимуществах [...].
Итак, поскольку воображение склонно наслаждаться главным образом сходством, все люди согласны в этом вопросе в той мере, в какой простирается их знание представленных или сравниваемых вещей. Основы этого знания во многом случайны, так как оно зависит от опыта и наблюдения, а не от силы или слабости какой-либо естественной способности. И именно из этого различия в знаниях проистекает то, что мы не вполне точно называем различием во вкусах. Человек, не знакомый со скульптурой, видит варварского идола или какое-то весьма несовершенное скульптурное произведение; он поражен и испытывает наслаждение, потому что видит нечто похожее на человеческую фигуру, и, целиком поглощенный этим сходством, совсем не обращает внимания на недостатки статуи. И я уверен, что ни один человек, видящий впервые подражательное произведение, не обратит на это внимания. Предположим, что спустя некоторое время этот новичок столкнется с более искусным произведением такого же рода. Теперь он уже будет смотреть с презрением на то, чем прежде восхищался; он и тогда восхищался не отличием статуи от человека, но ее общим, хотя и неточным, сходством с человеческим образом. То, что его восхищало в разное время в этих столь различных фигурах, остается неизменным: и хотя его знания расширились, его вкус остался тем же. До сих пор его ошибка коренилась в недостатке знания искусства, что проистекало из его неопытности. Но его ошибка может также корениться и в недостатке знания природы. Ибо возможно, что упомянутый человек остановится на этом, и образцовое создание великого гения доставит ему не больше удовольствия, чем заурядное произведение посредственного худож-
История эстетики, т. II.
==97
ника. Так происходит не от недостатка лучшего или высшего вкуса, но потому, что не все люди наблюдают человеческую фигуру с достаточным вниманием, чтобы затем правильно судить о подражании ей. [...]
|
|
|
В той мере, в какой вкус принадлежит воображению, его основание одинаково для всех людей. Нет разницы ни в том, как они получают впечатления, ни в источниках этих впечатлений. Разница имеется лишь в степени, что зависит от двух основных причин: от большей степени естественной чувствительности или от более близкого и долгого созерцания предмета. Поясним это на примере чувств, между которыми существует то же различие. Предположим, что перед двумя людьми поставили очень гладкий мраморный стол; оба ощущают, что он гладок, и обоим он поэтому нравится. До сих пор их мнения совпадают. Но предположим, что перед ними поставили другой стол, а затем третий, причем каждый последующий глаже предыдущего. Весьма вероятно, что эти люди, согласные между собой в определении гладкости и в получаемом от нее удовольствии, разойдутся во мнениях, когда им придется определить, какой стол лучше отполирован. Здесь и обнаруживается большое различие между вкусами, когда людям приходится сравнивать избыток или недостаток чего-либо, что определяется не мерой, а степенью. Когда возникает такое различие, вопрос решить нелегко, если только избыток или недостаток не бросаются в глаза. Если мы расходимся во мнении относительно двух количеств, мы можем прибегнуть к общему мерилу, которое решит вопрос с предельной точностью; и благодаря этому, я полагаю, математические знания обладают большей определенностью, чем любые другие. Но в вещах, избыток которых нельзя определить как большее или меньшее, например, гладкость и шероховатость, твердость и мягкость, темнота и свет, оттенки цветов — различие легко устанавливается, когда оно значительно, а не ничтожно, потому что здесь отсутствует общее мерило, которое, пожалуй, никогда не будет открыто. В этих сложных случаях, если острота чувств обоих людей одинакова, преимущество будет иметь тот, кто проявит большее внимание и кому такие вещи более привычны. В случае со столами полировщик мрамора сможет определить точнее других. Но, несмотря на это отсутствие общего мерила для решения многих споров, относящихся к чувствам и их представителю — воображению, мы находим, что основания этого являются общими для всех и что разногласия не возникают до тех пор, пока мы не рассматриваем превосходство или различие вещей, что уводит нас уже в область суждения.
|
|
|
Пока мы занимаемся только чувственно воспринимаемыми качествами вещей, мы, по-видимому, едва ли касаемся чего-либо, кроме
==98
воображения. По-видимому, мы так же мало чего касаемся, кроме воображения, когда речь идет о страстях, потому что, в силу естественного сочувствия, их испытывают все люди, не прибегая к помощи разума, и их справедливость признается в каждой груди. Любовь,. горе, страх, гнев — все эти страсти, в свою очередь, воздействуют на каждую душу, и они воздействуют непроизвольно или случайно,. но в силу определенных, естественных и одинаковых оснований. Но, поскольку многие произведения воображения не ограничиваются представлением чувственно воспринимаемых предметов или влиянием на страсти, но захватывают нравы, характеры, действия и намерения людей, их отношения, добродетели и пороки, они тем самым вторгаются в область суждения, которое развивается благодаря вниманию и привычке к размышлению. Все это составляет значительную часть области вкуса; и недаром Гораций посылает нас для обучения в философские школы и в свет. Ту же определенность, какую мы можем обрести в морали и науке жизни, получаем мы из того, что относится к ним в подражательных произведениях. В самом деле, то, что называется вкусом в узком смысле слова и на самом деле есть не что иное, как более совершенная способность суждения, состоит главным образом из нашего умения следовать обычаям, из соблюдения условий места и времени и приличия вообще, что только и можно усвоить в школах, куда нас посылает Гораций. Вообще же, мне кажется, то, что называют вкусом, не есть простое понятие, но оно составляется из восприятия первичных наслаждений чувств, вторичных наслаждений воображения и из заключений разума по поводу различных отношений между ними, а также по поводу человеческих страстей, нравов и действий. Все это необходимо, чтобы образовать вкус, и основание всего этого одинаково для каждой человеческой души. Ибо, коль скоро чувства суть источники всех наших представлений и, соответственно, всех наших наслаждений,. то, если они не являются неопределенными и произвольными, общее· основание вкуса будет одинаковым для всех, а потому существует достаточный фундамент для рассуждений и умозаключений на эту тему [...].
|
|
|
Прежде чем оставить этот предмет, я не могу не остановиться на довольно широко распространенном мнении, будто бы вкус является самостоятельной способностью души, обособленной от способ^ ности суждения и воображения, своего рода инстинктом, благодаря которому мы воспринимаем некое произведение естественно, с первого взгляда, без предварительного размышления о его достоинствах и недостатках. В той мере, в какой дело касается воображение и страстей, оно действительно, я уверен, мало зависит от разума; но там, где речь идет о расположении, приличии, соответствии,.
==99
короче, о том, в чем лучший вкус отличается от худшего, там, я убежден, действует рассудок и ничто иное. Он же далеко не всегда действует внезапно, а если он и действует внезапно, то часто далеко не правильно. Люди с лучшим вкусом нередко изменяют свои первые и опрометчивые суждения, которые душа так охотно образует сразу же, питая отвращение к неопределенности и сомнению. Известно, что вкус (чем бы он ни являлся) совершенствуется точно так же, как наша способность суждения, а именно, благодаря расширению наших познаний, пристальному вниманию к предмету и частому упражнению. Если у тех, кто не прибегает к этим методам, вкус принимает быстрые решения, то такие решения всегда ненадежны; а своей быстротой они обязаны самонадеянности и опрометчивости, а не какому-то внезапному озарению, которое мгновенно рассеивает мрак их души. Но те, кто развивали вид знания, составляющего предмет вкуса, те обрели постепенно и привычным путем не только основательность, но и быстроту суждения, как это бывает при применении тех же методов в других случаях. Сперва они вынуждены складывать буквы, но в конечном итоге они достигают легкого и быстрого чтения. Однако эта быстрота действия вовсе не служит доказательством того, что вкус является обособленной способностью. Всякий, я уверен, кто следил за ходом диспута по вопросам, не выходящим за пределы одного лишь чистого разума, не мог не заметить, с какой чрезвычайаой быстротой проходит весь процесс доказательства, вскрываются основания, выставляются и опровергаются возражения, делаются выводы из посылок; почти с такой же скоростью действует и вкус. Но и здесь, по-видимому, действует не что иное, как обычный разум. Выискивать новые основания для каждого отдельного явления α бесполезно и в высшей степени противно философии.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава II. Страдание и наслаждение
Для того чтобы сколько-нибудь сильно возбудить страсти взрослых людей, необходимо, по-видимому, чтобы назначенные для этой цели предметы были не только новыми, но могли бы в силу каких-то иных причин вызывать страдание или наслаждение. Страдание в наслаждение суть простые понятия, не поддающиеся определению. Людям не свойственно ошибаться в своих чувствах, но они очень часто неверно их именуют и неправильно рассуждают о них. Многие считают, что страдание неизбежно возникает при устранении какого-либо наслаждения, а наслаждение—при прекращении или уменьшении страдания. Я же склонен полагать, что страдание и наслаждение
К оглавлению
==100
в их простейших и естественных воздействиях имеют положительный характер и существование одного из них нимало не зависит от другого. Человеческая душа часто, я даже думаю, в большинствослучаев, пребывает в состоянии, которое не является ни страданием, ни наслаждением и которое я называю состоянием безразличия Когда из этого состояния я перехожу в состояние действительногонаслаждения, мне, по-видимому, нет нужды осуществлять этот переход через посредство какого-либо страдания. Если, находясь в таком состоянии безразличия, или расслабленности, или покоя, или назовите его как угодно, вы неожиданно услышите музыкальный концерт, или, предположим, вашему взору предстанет некий предмет красивой формы, окрашенный в яркие живые цвета, или, скажем,. ваше обоняние усладится ароматом розы, или же, если, не испытав перед этим жажды, вы выпьете приятного вина или вкусите какое-то лакомство, не ощущая голода, то несомненно, что с помощью этих различных чувств — слуха, обоняния и вкуса — вы испытаете наслаждение. Однако если я осведомлюсь о состоянии вашей души" перед этими удовольствиями, вряд ли вы скажете мне, что испытывали некое страдание. Или после того, как вы удовлетворили сво» различные чувства этими различными наслаждениями, сможете· ли вы сказать, что наступило какое-то страдание только потому, что· наслаждение полностью прекратилось? Предположим, с другой стороны, что на человека, пребывающего в том же состоянии безразличия, обрушивается жестокий удар или ему приходится выпить горькое питье, или уши его оглушает резкий пронзительный звук При этом не происходит устранения наслаждения, и, тем не менее. каждое чувство, претерпевшее подобное воздействие, испытывает весьма ощутимое страдание. Могут сказать, пожалуй, что в подобных случаях страдание возникает из устранения наслаждения, которое человек испытывал перед тем, хотя это наслаждение было столь незначительным, что его можно обнаружить лишь при устранении. Но мне это представляется мудрствованием, не имеющим основания в природе. Ибо, если перед страданием я не испытываю· вполне определенного наслаждения, я не смею заключать, что нечто подобное действительно существует, поскольку наслаждение только тогда наслаждение, когда оно ощущается. То же самое и с равным основанием можно сказать и о страдании. Я никогда не смогу убедить себя, что наслаждение и страдание суть просто отношения, которые могут существовать лишь благодаря их противопоставлению друг другу; по моему мнению, вполне очевидно, что имеются положительные страдания и наслаждения, которые совершенно не зависят друг от друга. Это ясно подтверждают все мои чувства. Моя душа· вполне определенно различает эти три состояния: безразличия,
==101
наслаждения и страдания. Я могу обнаружить каждое из них без всякой мысли об его отношении к чему-либо. Кай мучается приступом колик, он действительно испытывает страдание; но вздерните его на дыбе, он почувствует еще большее страдание. Но разве страдание от пытки возникло из устранения какого-то наслаждения? Или разве приступ колик может быть то наслаждением, то страданием, в зависимости от того, как нам угодно его рассматривать?
Глава IV. О противоположности между утехой и наслаждением
Но можем ли мы поэтому утверждать, что устранение или уменьшение страдания всегда мучительно или что прекращение или ослабление наслаждения само по себе сопровождается наслаждением? Ни в коей мере. Положение, выдвинутое мною, заключается лишь s следующем: во-первых, имеются наслаждения и страдания положительные и независимые по своей сущности; во-вторых, чувство, проистекающее из прекращения или уменьшения страдания, не имеет достаточного сходства с положительным наслаждением, чтобы мы могли признать в нем ту же природу или обозначить его тем же наименованием; и, в-третьих, по той же причине, устранение или ограничение наслаждения не имеет никакого сходства с положительным страданием. Очевидно, что первое чувство (при устранении или смягчении страдания) по своей природе весьма далеко от скорби или неприятного ощущения. Это чувство, столь приятное во многих случаях, но в то же время весьма непохожее на положительное наслаждение, не имеет, сколько мне известно, никакого названия, что, однако, не мешает ему быть вполне несомненным и отличным от всех прочих чувств. Совершенно очевидно, что всякий вид удовлетворения или наслаждения, как бы он ни отличался по своему способу воздействия, имеет положительное качество для души того, кто его испытывает. Само переживание, несомненно, положительное, но причина его может быть, как, например, в данном случае, своего рода отнятием. И было бы уместно различить каким-нибудь термином два понятия, столь определенных по своей природе, как наслаждение, существующее безотносительно само по себе, и наслаждение, которое не может существовать безотносительно, а именно — без отношения к страданию. Было бы весьма странно, если бы мы смешивали эти переживания, столь отличные по своим причинам и столь разные по воздействиям, потому лишь, что простонародное словоупотребление поместило их под одним общим наименованием. Всякий раз, когда мне приходится говорить об этом роде относительного наслаждения, я называю его утехой, и я буду^ стараться не употреблять этого слова ни в каком ином смысле. Я знаю, что это слово обычно не употребляется в данном особенном значении, но полагаю,
==102
что лучше взять уже известное слово и ограничить его значение, чем ввести новое, которое, возможно, не войдет так хорошо в язык[...]. Итак, я применяю слово утеха, чтобы выразить ощущение, сопровождающее устранение страдания или опасности, тогда как, говоря о положительном наслаждении, я буду по большей части называть его просто наслаждением [...].
Глава VI. О страстях, относящихся к самосохранению
Большинство понятий, способных произвести сильное впечатление —будь то просто страдание или наслаждение или их видоизменения, — может быть довольно точно сведено к следующим двум. разделам: самосохранению и общественности; и назначение всех наших страстей — отвечать целям того или другого. Страсти, относящиеся к самосохранению, связаны главным образом со страданием или опасностью. Понятия страдания, болезни и смерти наполняют душу ужасом; тогда как жизнь и здоровье, хотя и делают нас способными к восприятию наслаждения, однако сами по себе не производят столь сильного впечатления. Таким образом, страсти, относящиеся к сохранению индивидуума, связаны в основном со страданием и опасностью и являются наиболее сильными из всех страстей.
Глава VII. О возвышенном
Все, что так или иначе способно вызывать представление о страдании или опасности, т. е. все, что так или иначе ужасно, или относится к ужасным предметам, или воздействует подобно ужасу,— все это является источником возвышенного, т.е. производит сильнейшее волнение, которое способна испытывать душа. Я говорю сильнейшее волнение, потому что убежден, что представления о страдании много сильнее представлений, относящихся к наслаждению. Несомненно, что терзания, которым мы можем быть подвергнуты, оказывают значительно большее действие на тело и душу, нежели любые наслаждения, какие мог бы измыслить самый искусный сластолюбец или каким могли бы предаваться самое живое воображение и самое здоровое тело с тончайшей чувствительностью. Я, например, очень сомневаюсь, чтобы можно было найти человека, который согласился бы купить жизнь, полную самых совершенных удовольствий, ценою жестоких мук в конце ее, вроде тех, каким правосудие подвергало в течение нескольких часов последнего злосчастного цареубийцу во Франции *. Но насколько страдание превосходит наслаж-
Имеется в виду Робер Дамиан (Damiens, 1714—1757), покушавшийся в 1757 году на жизнь Людовика XV; после жестоких пыток он был четвертован — Прим, перев
==103
дение по силе воздействия, настолько смерть вообще является более волнующим душу понятием, чем страдание. Потому что можно найти очень мало страданий, даже самых утонченно жестоких, которые не предпочитались бы смерти. Более того, страдание становится, можно сказать, более мучительным именно потому, что его считают предвестником этого царя ужаса. Когда опасность или страдание слишком приближаются к нам, они не способны дать никакой утехи и попросту ужасны. Но на некотором расстоянии и с некоторыми видоизменениями они могут быть и бывают утешительными, что мы испытываем ежедневно. Причину этого я постараюсь выяснить в дальнейшем.
Глава Χ.Ο красоте
Страсть, относящаяся к продолжению рода, как таковая, есть просто сладострастие. Это ясно видно на примере животных, страсти которых меньше осложнены примесями, чем наши, и которые преследуют свои цели более прямо, нежели мы. В своих сотоваварищах они замечают единственное различие — половое различие. Правда, они держатся своего собственного вида предпочтительно перед всеми остальными. Но это предпочтение, на мой взгляд, возникает не из чувства красоты, которую они будто бы обнаруживают в своем виде, как полагает г. Аддисон, но из какого-то иного закона, воздействующего на них; такое заключение можно сделать благодаря явному отсутствию разборчивости у них в отношении особей, ограниченных пределами их вида. Но человек — существо, приспособленное к большему разнообразию и сложности отношений,— соединяет эту обычную страсть с понятием общественных качеств, которые направляют и возвышают вожделение, присущее ему, как и прочим животным. А так как в отличие от них ему не дано жить вполне свободно, то ему следует иметь нечто такое, что бы обусловило его предпочтение и определило его выбор. Это должно быть некое чувственное качество, ибо никакое иное не может произвести действия так быстро, сильно и наверняка. Итак, предмет этой смешанной страсти, которую мы зовем любовью, есть красота другого пола. Люди стремятся вообще к другому полу как к таковому согласно общему закону природы; но они пленяются отдельными лицами благодаря личной красоте. Я называю красоту общественным качеством, потому что, если женщины и мужчины, и не только они, но и другие животные (а таких много) вызывают в нас, когда мы их наблюдаем, чувства радости и наслаждения, то в нашей душе возникает нежность и привязанность к ним: нам нравится, чтобы они были около нас, и мы охотно вступаем с ними в некоторые отношения,
==104
если только у нас нет веских оснований для противного. Но каково предназначение этого, во многих случаях я бессилен установить. Ибо я не вижу большего основания для связи между человеком и некоторыми животными, имеющими столь прелестный наряд, чем между ним и некоторыми другими, которые совершенно лишены такой привлекательности или обладают ею в ничтожной степени. Но возможно, что Провидение даже в этом различии имело в виду некую великую цель, хотя мы и бессильны постичь ее, ибо его мудрость — не наша мудрость, а наши пути — не его пути.
Глава· Χ.Ι. Общество и одиночество
Вторая отрасль общественных страстей связана с обществом в широком смысле. В этой связи я замечу, что пребывание в обществе как таковом, без каких-либо особо благоприятствующих обстоятельств, не приносит нам положительного наслаждения. Но совершенное и абсолютное одиночество, т. е. полное и постоянное исключение из всякого общества, является самым большим положительным страданием, какое только можно вообразить. Поэтому, когда мы сравниваем наслаждение от общества в широком смысле и страдание от абсолютного одиночества, страдание, несомненно, берет верх. Но наслаждение от какого-либо особого общественного удовольствия намного перевешивает неудобство, вызываемое отсутствием этого удовольствия, так что более сильные ощущения, относящиеся к особым обществам,. суть ощущения наслаждения. Хорошая компания, живой разговор, прелести дружбы дают душе большое наслаждение; с другой стороны, временное одиночество само по себе приятно. Это, видимо, может служить доказательством того, что мы являемся созданиями, предназначенными как для размышления, так и для действия, коль скоро одиночество, как и общество, имеет свои услады; тогда как из предшествующего наблюдения мы можем заключить, что жизнь в полном одиночестве противоречит целям нашего бытия, ибо едва ли даже представление о смерти вызывает в нас больший ужас.
Глава XII. Симпатия, подражание и самолюбие
Страсти, именуемые общественными, являются сложными, и они разветвляются на многообразные формы соответственно многообразию целей, которым они назначены служить в великой цепи общества. Три главных звена в этой цепи суть симпатия, подражание
и самолюбие.
Глава XIII. Симпатия
Благодаря первой из этих страстей мы относимся с участием к делам других; мы тронуты, когда они тронуты, и почти никогда не·
==105
остаемся безразличными зрителями того, что люди делают или испытывают. Ибо симпатию следует рассматривать как своего рода замену, вследствие которой мы оказываемся на месте другого человека и подвергаемся во многих отношениях тем же воздействиям, что и он. Таким образом, эта страсть либо может иметь свойства страстей, относящихся к самосохранению, быть обращена к страданию, и в этом случае она явится источником возвышенного, или же она может обратиться к понятиям наслаждения, и, следовательно, к ней приложимо все, что было сказано об общественных чувствах, относящихся как к обществу в широком смысле, так и к некоторым особым его разновидностям. Именно благодаря этому главным образом поэзия, живопись и другие изящные искусства переносят свои страсти из одной груди в другую и часто способны вплести утеху в бедствие, несчастье и даже самую смерть. Давно уже замечено, что предметы, которые неприятно потрясли бы нас в действительности, могут явиться источником высших наслаждений, будучи представлены в виде трагедии или в каком-либо подобном изображении. Когда это обстоятельство было установлено, оно послужило основанием для многих дальнейших рассуждений. Чувство удовлетворенности обычно приписывалось, во-первых, утешению, которое мы получаем от сознания, что столь плачевная история — всего лишь вымысел, и, во-вторых, размышлению о том, что мы сами избавлены от зла, представленного нашему взору. Однако я боюсь, что в этом случае, как это слишком часто бывает в исследованиях такого рода, причина чувства, возникающего просто из механического строения наших тел или из естественного склада и состава наших душ, приписывается определенным разумным умозаключениям по поводу предстоящих нам предметов. Ибо я полагаю, что влияние разума •на возникновение наших страстей далеко не так обширно, как это обычно считается.
Глава XIV. Действие симпатии при бедствии других
Для того чтобы рассмотреть соответствующим образом вопрос о воздействии на нас трагедии, мы должны предварительно выяснить, как действуют на нас чувства наших ближних, терпящих бедствие. Я убежден, что, наблюдая несчастия и страдания других, мы испытываем какую-то и притом немалую утеху. Ибо как бы ни выглядело это переживание внешне, но если оно не отвращает нас от некоторых предметов, если оно, напротив, заставляет нас приблизиться к ним, если оно удерживает нас возле них, то, как мне представляется, мы испытываем при созерцании предметов такого рода утеху или своеобразное наслаждение. Разве мы не читаем под-
==106
линные истории о подобных событиях с тем же наслаждением, что и романы и поэмы, где события вымышлены. Нам никогда не будет так приятно читать о благоденствии какой-либо империи и величии какого-либо государя, как о разрушении Македонского государства и бедствиях, испытанных его несчастным властелином. Такая историческая катастрофа трогает нас столь же сильно, как и вымышленное разрушение Трои. Причем наша утеха значительно усилится, если страдальцем будет некий превосходный человек, падающий под ударами несправедливой судьбы. Сципион и Катон оба были добродетельны, но нас значительно глубже волнует жестокая смерть одного и гибель великого дела, которому он был предан, чем заслуженный триумф и непрерывное благоденствие другого. Ибо ужас — это страсть, которая всегда приносит утеху, если она не затрагивает нас слишком близко, а сожаление — страсть, сопровождаемая наслаждением, потому что она возникает из любви и общественной привязанности. Всякий раз, когда природа предназначает нас для какой-нибудь деятельной цели, страсти, воодушевляющей нас на это, сопутствует утеха или некое наслаждение, каково бы ни было содержание этой цели. И поскольку наш создатель назначил, чтобы мы были связаны узами симпатии, он укрепил эту связь сообразной утехой, и тем более там, где наше сочувствие особенно нужно,— в бедствиях ближних. Если бы эта страсть была просто болезненной, мы бы старательно избегали всех людей и всех мест, которые могут возбудить ее, как действительно поступают некоторые, столь погруженные в праздность, что они не выносят никаких сильных впечатлений. Но дело обстоит далеко не так для большей части человечества: ни одно зрелище мы не наблюдаем с большей охотой, чем какое-либо необычное и тяжкое горе. Так что, находится ли несчастье перед нашими глазами или мы обращаем свой взор назад, в историю, оно всегда приносит нам утеху. Это, однако, не чистая утеха, но смешанная с немалой долей неприятного чувства. Утеха, которую мы находим в подобных вещах, препятствует тому, чтобы мы стремились избегать картины несчастья, а ощущаемое нами страдание побуждает нас избавиться от него, облегчив тех, которые страдают. И все это предшествует логическим умозаключениям и происходит благодаря инстинкту, который без нашего содействия движет нас к своей собственной цели.
|
|
|
