 |
Живописи» (1719). Как заявляет автор, в своем трактате он стремился рассмотреть искусство, исходя из общего принципа с тем, чтобы 9 глава
|
|
|
|
— И даже это,— заметил он,— говорит в пользу того, что существуют определенные правила и приличия в поступках, поскольку в этом споре постоянно предполагаются определенные понятия правил и приличий. Но если люди не приходят к.соглашению относительно предметов, то сам предмет — в абсолютном согласии. Точно так же не может быть и единого мнения в отношении других видов красоты.
[...] Почему бы красоте не быть объектом чувства? Укажи мне, прошу тебя, в силу каких причин, где или в чем это может все же иметь место, по твоему мнению? Разве не прекрасное вызывает чувство и поддерживает его позднее в страсти, называемой любовью? Скажи также, что именно прекрасное вызывает чувство и поддерживает его позднее в страсти, называемой голодом... Ты не скажешь этого. Мне кажется, тебе неприятно это предположение.
Испытывая удовольствие от хорошей еды, вы все же избегаете называть прекрасными вкусные блюда. Вряд ли вы одобрили бы нелепую прихоть некоторых знатных древних римлян, которые находили особую прелесть в куске жареного мяса, если были уверены, что это мясо птиц, имевших ранее красивое оперение и чудесно певших при жизни. Вместо того, чтобы доставить вам удовольствие, подобная историческая справка, вероятно, вызвала бы у вас потерю аппетита, по мере того, как вы углублялись в подробности происхождения этого мяса, а также тайны кухни, в попытке узнать те формы и изменения, которым оно подверглось до появления на этом изысканном и роскошном столе.
Но, хотя процесс приготовления пищи неприятен, следует признать, что используемые материалы, такие, например, которые посту-
==131
пают из сада, действительно прекрасны и красивы в своем особом роде. Точно так же вы не станете отрицать красоту лугов или красоту цветов, растущих вокруг на этой зеленой лужайке.
|
|
|
И все же, как бы не были хороши эти творения Природы — сверкающие травы или серебристые мхи, цветущий тимиан, дикие розы или жимолость — их прелесть не привлекает соседние стада, не восхищает ощипывающую молодые побеги лань или ее детеныша и не вселяет радость в пасущийся скот. Источник радости для них заключается не во внешнем виде этих объектов, а в чем-то скрытом за наружной оболочкой. Их привлекают вкусовые качества,— ими руководит голод, а прозрачный ручей утоляет жажду лучше, чем грязная лужа, и какая-нибудь личинка может стать объектом внимания, несмотря на всю ничтожность.
Внешний вид не может оказывать значительного воздействия, если он не вызывает размышлений, определенного суждения, если он не изучен, а выступает только в качестве случайного указания или намека на то, что усыпляет активность разума и удовлетворяет чувственность.
Согласен ли ты с этим, милый Филокл? Или тебе хотелось бы наделить животных разумом и способностью размышлять, чтобы дать им возможность высшего наслаждения?
— Нет, это не так,— сказал ему я.
— Тогда,—заметил он,— если животные не способны постигнуть прекрасное и наслаждаться им, так как они — только животные, обладающие способностью осмыслить лишь немногое доступное им, то отсюда следует, «что точно так же и человек не может понимать прекрасное и наслаждаться им при условии такого же восприятия. А то прекрасное и то добро, которыми человек наслаждается, относится к высшей категории, причем, активное участие принимают его разум и здравый смысл».
В этом заключается его преимущество, его интересы более высокой ступени, его склонность к добру и счастью. Только на этом основана его одаренность (или отсутствие ее), заложенная в нем способность наслаждаться или отсутствие такой способности. Если его восприятие — не испорченное, чистое, благородное, возвышенное, то такой же будет его деятельность, отношение и наслаждение. Поэтому низменное восприятие, всецело подчиненное чувству, никогда не победит в соревновании, да и не способно состязаться с чистым восприятием высокого интеллекта в постижении прекрасного. Подобным же образом объекты, вызывающие первое, нельзя сравнить с теми, которые привлекают и очаровывают высокий интеллект. И не становится ли очевидно, насколько более прекрасны переживания, связанные с воздействием объектов высшего порядка на чистый
|
|
|
==132
интеллект и неизмеримо выше степень наслаждения, сообщаемого истинным добром и великодушием?
Ты, Филокл, наверно, согласишься, что если наслаждение не затрагивает область разума, то это переживание само по себе не может быть прекрасным.
Но существуют еще такие источники наслаждения, как дружба, уважение, благодарность, искренность, доброта и вся внутренняя красота; кроме того, известно наслаждение, доставляемое специальными причинами, самим обществом и всем, что связано с достоянием и счастьем человечества. Естественно, следует признать прекрасное и в деятельности и относиться к ней с должным уважением, с удовлетворением отмечая добро, а также развитие чувства прекрасного.
— Итак, Филокл,— продолжал он после короткой паузы,— итак, я решился высказать свои суждения о красоте перед таким строгим судьей и таким эрудированным знатоком, как ты. Начав беседу с проблемы прекрасного в Природе, я с удовольствием решился последовать вместе· с тобой далее в поисках определения прекрасного, его влияния на нас, утверждения того, что красота создает величайшее добро, давая чистое и естественное наслаждение. И если мы не зря потратили наше время и не прошли понапрасну через эту неисследованную область, то наши настойчивые поиски должны нас убедить, что нет ничего более возвышенного, чем красота. Эта красота не является характеристикой внешнего облика, и она существует только при наличии способности мыслить и рассуждать и раскрывается только при помощи этой способности в изучении своей сущности, как единственного объекта, достойного этого.
|
|
|
Все, что лишено разумного начала, представляется оку разума пустотой и тьмой. Все это исчезает и становится неопределенным, когда приписывается посторонним объектам, но расцветает и приобретает естественную силу, когда становится предметом размышления.
Таким образом, именно пытливый разум, бегло отмечая наличие других предметов, проходя мимо привычного (где остается лишь тень красоты), настойчиво проникает к источнику прекрасного, изучает главное в облике и структуре всего разумного.
Вот так, Филокл, возможно, проходит наше развитие и мы становимся до некоторой степени художниками. Стараясь «познать самих себя и то, что представляет собой фактор, способствующий развитию, мы, наверное, много приобретаем и углубляем интерес к себе самим».
Это знание не приобретается при созерцании предметов или внешней формы, пышных зрелищ, при изучении владений и почестей. Нельзя же высоко ценить благоденствующего художника, который. извлекает выгоду из созерцания всего этого.
==133
И тот и только тот будет мудрым и одаренным человеком, кто, не обращая внимания на все это, пытается создавать новое, применяя что-то совершенно отличное от уже созданного из камня или мрамора. Перед его мысленным взором находятся более верные образцы, и он действительно становится творцом своей жизни и своей судьбы, имея внутреннюю поддержку, заключающуюся в закономерности, согласованности и гармонии...
Shaftesbury. Characteristics of Men, Manners, pinions, Times etc., vol II. London, 1900, p. 124— 137, 142—144. Пер. H. Витт**
ХАТЧЕСОН
1694-1747
Фрэнсис Хатчесон — видный английский моралист и эстетик. Был профессором в Глазго. В «Исследовании о происхождении наших идей о красоте и добродетели» (1725) он систематизирует и развивает идеи своего учителя Шефтсбери. Исходным пунктом этической и эстетической теории Хатчесона является «моральное чувство» — врожденная способность человека различать добро и зло, красоту и безобразие. Как и Шефтсбери, Хатчесон указывал на внутреннее единство этических и эстетических категорий. Поэтому понятие «морального чувства» выступает для него как общее для анализа и моральных и эстетических явлений. Специфичность эстетического чувства, по Хатчесону, заключается в том, что оно не связано ни разумом, ни желаниями человека, т. е. оно бескорыстно. Эстетический объект вызывает непосредственное удовольствие.
|
|
|
Говоря об эстетическом объекте, Хатчесон указывал на два случая. Во-первых, когда он выступает как нечто безусловное, абсолютное. В этом смысле прекрасны приятные очертания форм и в первую очередь те, где есть единство в многообразии. Сюда относятся творения природы, геометрические фигуры, произведения искусства и т. д. Другой случай, когда мы наблюдаем сходство копии с оригиналом. Так, точно воспроизведенный и уродливый предмет кажется прекрасным. Здесь мы имеем дело с относительной, или сравнительной красотой.
Признавая врожденный характер способности человека различать красоту и уродство, Хатчесон вместе с тем констатирует разнообразие вкусов, объясняя его законом ассоциации. Следовательно, Хатчесон рассматривает не только объективные, но и субъективные стороны эстетического. Положение Хатчесона о незаинтересованном характере эстетического чувства впоследствии было воспринято Кантом.
==134
ИССЛЕДОВАНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ НАШИХ ИДЕЙ О КРАСОТЕ И ДОБРОДЕТЕЛИ
Глава 6. О всеобщности эстетического чувства
Внутреннее чувство не может быть непосредственным источником страдания
I. Ранее мы упоминали, что прекрасное имеет прямое касательство к некоей «способности восприятия», и, следовательно, коль скоро нам неведомо, как велико число разных чувств у животных, мы не можем утверждать, что в природе существует предмет, о котором позволительно сказать: «Он вовсе лишен красоты». Ведь может случиться, что он нравится какому-то существу, одаренному способностью восприятия.
Но предмет нашего исследования — человек, и прежде чем говорить о всеобщности чувства прекрасного или всеобщем согласии относительно оценки единства, уместно решить сначала, не является ли само чувство прекрасного причиной того, что некоторые предметы, представляясь нам неприятными, тем самым заставляют нас страдать: ведь другие наши чувства оказываются болезненными именно потому, что сопровождаются ощущением неприятного.
Многие из предметов, не вызывающих в нас удовольствия, действительно лишены красоты. Но нет такого предмета, который бы, не будучи источником зла и не выглядя хуже по сравнению с другими, был бы неприятен по своей природе. Однако же некоторым запахам, вкусу или звукам свойственно воздействовать на наши внешние чувства неприятно и тем самым вызывать отвращение. Другим же, напротив, свойственно вызывать ощущения приятные. При созерцании предметов, которые не вызывают в нас неприятных представлений, к нашему эстетическому чувству никогда не примешиваются неприятные или болезненные ощущения, в особенности тогда, когда мы не видели ничего, что было бы лучше этих предметов. Безобразие — это либо полное, либо частичное отсутствие красоты там, где мы ожидали лицезреть прекрасное. Простолюдину, к примеру, нравится плохая музыка, ибо он и не слыхал хорошей. Тончайший слух не оскорбляется настраиванием инструментов в^оркестре, ежели оно не слишком назойливо, ибо мы и не ждем, чтобы оно звучало гармонично. В то же время нас раздражают малейшие диссонансы, когда исполняется музыкальное произведение, ибо в этом случае мы ждем звуков, исполненных гармонии.
|
|
|
Беспорядочное нагромождение камней не возмущает наш вкус, тогда как неправильности архитектурного строения, которому по нашему разумению надлежит быть прекрасным, действуют на нас не-
==135
приятно. Ныне форму некоторых предметов мы полагаем безобразной. Между тем, не знай мы или не требуй более прекрасных форм, она не отвращала бы нас, хотя, возможно, удовольствие, некогда ею доставляемое, было меньшим, чем то, которое вызывают в нас формы, восхищающие нас ныне. Чувству прекрасного должно непременно сопутствовать удовольствие, а отнюдь не горесть и отвращение, являющиеся постоянными спутниками разочарования.
Влияние ассоциации идей на наш вкус
II. Встречаются люди, чьи лица с первого взгляда нам не нравятся, причем не потому, что в этих лицах есть какое-то уродство, которое, разумеется, может оттолкнуть, а потому, что мы не находим в них искомой красоты, или же потому, что мы приписываем себе способность по выражению глаз и мимике угадывать в человеке дурные свойства. В доказательство того, что наша неприязнь не обязательно вызвана отталкивающей внешностью, вспомним: иной раз после долгого знакомства с этими самыми людьми мы убеждаемся в мягкости их характера, доброте, веселости, и тогда телесная форма, заключающая в себе эти качества, перестает казаться нам неприятной. Если же какой-либо объект по природе своей неприятен и причинил нам боль или вызвал отвращение, он навсегда останется для нас неприятным, даже если мы какими-либо разумными соображениями попытаемся преодолеть отвращение к нему.
Некоторые объекты приводят нас в ужас. Здесь часто воздействует на нас не их форма, а то, что, узрев их, мы начинаем страшиться за себя или за близких, потому что разум или какие-либо ошибочные ассоциации заставляют нас опасаться этих объектов. Между тем, когда опыт и разум освободят нас от страха перед ними, большинство таких объектов, поначалу вызывавших в нас ужас — хищные звери, например, грозное море, скалистые ущелья или тенистые мрачные долины,— могут даже доставлять нам удовольствие своим видом.
III. Далее мы убеждаемся, что некоторые объекты, не предназначенные природой на то, чтобы радовать нас, могут благодаря ассоциации идей восприниматься как приятные и восхитительные. Но бывает и обратное, когда в нас по какой-то случайной ассоциации просыпается отвращение к объектам, отнюдь не отвратительным. Именно в таких ассоциациях следует искать причину того странного отвращения, которое некоторые люди испытывают, скажем, к свиньям, к змеям разной породы, к некоторым насекомым, хотя все они, возможно, даже и красивы. Нельзя объяснить подобное отвращение чем-либо другим, кроме как случайными ассоциациями, связанными с этими существами.
==136
Всеобщность эстетического чувства
IV. Чтобы осознать всеобщность чувства прекрасного, возникающего у всех людей при созерцании многообразия, сочетаемого с единством, обратимся к нашему опыту.
Мы признаем, что все люди разумны, и хотя немногие способны на сложные умозаключения, зато решительно все способны усваивать простейшие истины. Эстетическое чувство в большей или меньшей мере также присуще всем людям. Ведь всем нравится единство, а не отсутствие этого качества, хоть и не всегда возможно оценить его преимущества. В то же время, по мере того как возрастают духовные способности человека и его умение воспринимать и сравнивать между собой более сложные идеи, люди все больше наслаждаются единством и самыми сложными его проявлениями как в природе, так и в произведениях искусства.
Теперь посмотрим, возможно ли, чтобы у человека вовсе отсутствовало эстетическое чувство.
Мы провели очень немного опытов, касающихся восприятия простейших мелодий, ибо, как только мы встречались со слухом, неспособным улавливать более сложные мелодии, каковы, к примеру, мелодии наших песен, мы такими опытами себя не затрудняли. Но, обращаясь теперь к предметам зримым, мы спрашиваем: найдется ли человек, который, составляя план постройки своего дома, изберет для него форму трапеции или какую-либо другую неправильную форму, если это не будет требоваться необходимостью или соображениями удобства? Разве кто-нибудь поставит непараллельно противоположные стены или же воздвигнет их неравными по высоте? И кто использует для дверей и окон кривые линии и форму трапеции и многоугольников, хотя, применяя их, вероятно, можно выгадать время и сэкономить деньги на оплату рабочим, нанимаемым для того, чтобы они придавали камням и дереву правильные формы.
Стремление к единству заметно даже в самых экстравагантных модах. Это стремление сказывается, например, в том, что бока у платьев всегда делаются одинаковой длины, что одежда всегда соответствует форме человеческого тела.
Живопись обладает красотой соотносительной, ибо картины напоминают предметы, которым присуща красота природная, внутренняя. Как уместно здесь вспомнить Горация, осудившего излишества поэтических описаний словами: Sed non erat liis locus*.
Вряд ли найдется чудак, на которого пятна, появившиеся на полотне от пролитых на него жидких красок, произведут приятное впечат-
Но им не было места {лит.).
==137
ление. А кому придутся по вкусу расположенные на разной высоте окна одинакового размера? Или неправильная форма окон? Кто станет любоваться неравными по длине руками или ногами возлюбленной или" разными ее глазами и несимметричным лицом? Однако следует признать, что в последнем случае, так же как и во многих других, заинтересованность в объекте парализует наше эстетическое чувство, и, созерцая высокие душевные качества, мы пренебрегаем несовершенствами внешних.
Только подлинная красота есть источник наслаждения
V. Итак мы, возможно, решим, что вселенной глубоко присуще многообразие, сочетаемое с единством. Поэтому мы с готовностью признаем эти качества главным принципом прекрасного, творимого искусством. Мы даже устанавливаем, что ни один предмет не может мыслиться нами как прекрасный, ежели он не отвечает требованиям правильности и единства. Номы ошибаемся, приняв за величайшую красоту то, что еще далеко от совершенства, ибо это есть лишь та степень прекрасного, которая может нравиться, а, кроме нее, существует еще более высокая, но не замечаемая нами степень прекрасного. Наше эстетическое чувство право, когда мы наслаждаемся прекрасным. Бывает, однако, что ложные предрассудки мешают нам стремиться к созерцанию некоторых объектов, хотя это доставило бы нам еще большее наслаждение. Гот, например, заблуждался, когда, полагаясь на вкусы, привитые ему воспитанием, считал совершенной архитектуру своего народа. Из-за внушенной ему вражды к римлянам он полагал их строения безобразными и стремился разрушить их вроде того, как разрушают здания католических храмов наши реформаторы, ассоциирующие религиозные идеи и предрассудки с архитектурой зданий, предназначенных для богослужений. И все же в том, чем любуется гот, есть подлинная красота, ибо она покоится на многообразии, сочетаемом с единством: ведь колонны, на которые опираются строения готов, подобны одна другой, и подобны не только сечением, но и высотой и орнаментом. Их своды, не представляя собой единой кривой, суть части подобных друг другу и равных по размеру кривых.
Даже в постройках индейцев заметно стремление к единству, а многие из восточных народов, хоть они и отличаются от нас, тяготеют к правильности так же, как тяготели к ней римляне.
На имеющихся у нас индийских ширмах, обогащающих ограниченное воображение наших дам понятием безобразного, природа отражена неточно и скудно. Они действительно лишены той красоты,
==138
которая покоится на пропорциональности частей и верности природе И все же нельзя отказать в красоте и единстве отдельным их частям, где многократно изображается гротескно изогнувшееся человеческое тело. Причудливые рисунки эти кажутся нам приятными, и они нравятся нам своим подобием человеческому образу.
Красота истории
VI. Существует красота, о которой, собственно, надлежало бы упомянуть несколько ранее. Но и здесь говорить о ней уместно, ибо вкус к ней и наслаждение ею присущи всем народам и всем людям, старым и молодым в равной мере. Красота эта есть красота истории. Всем известно, как томительно изучать историю по подшивкам газет, хотя в газетах рассказывается о тех же событиях, что и в трудах историка. Высокое наслаждение историей может быть уподоблено наслаждению поэзией. Источник его и там и здесь один — художественность стиля, умелая обрисовка характеров, умное раскрытие тайных причин разнообразных противоречивых и на первый взгляд несовместимых поступков, четкая характеристика государственных интересов, разоблачение хитроумных заговоров, влекущих за собой различные вредоносные действия и всякого рода перемены,— словом, все, сочетаемое вместе единством замысла, что есть даже в баснях и без чего баснями не заинтересуешь детей.
VII. Сказанное выше безусловно будет понято всеми, если мы в нашем исследовании всеобщности эстетического чувства будем постоянно напоминать, что там, где еще нет красоты величайшей, можно все же обрести красоту подлинную, что есть бесчисленное множество различных форм, несхожих между собой и все же обладающих единством. Понятия прекрасного могут быть разными у разных людей, и, тем не менее, все согласно признают единство качеством, обязательным для предмета, полагаемого нами прекрасным. Мы знаем, что даже наиболее далекие от цивилизации народы считают это качество обязательным для архитектуры, садоводства, одежды, меблировки домов. Единство всем приятно, просто ради удовольствия созерцать его.
Francis Hutcheson An Inquiry into the rigin of our Jdeas of Beauty and Virtue. London, 1726, p. 72—78. Пер. Ε. Корниловой**
==139
ЮМ
1711-1776
Английский философ, психолог, историк, экономист, моралист и эстетик Давид Юм в области философии стоял на позициях субъективного идеализма и агностицизма. Юм считал неразрешимым вопрос о том, существует ли внешний мир или не существует. Единственно достоверными знаниями являются, по Юму, лишь знания математические. Все остальные науки опираются на опьи, но последний сводится к впечатлениям наших чувств («ощущения») и впечатлениям внутренней деятельности души («рефлексии»). Причины, вызывающие эти впечатления, принципиально непознаваемы. От этих двух видов впечатлений зависят идеи памяти и идеи воображения.
Причинное отношение, согласно Юму, не представляет собою объективной связи, оно есть результат психологической привычки. Психическая жизнь — это непрерывный поток восприятия. Следовательно, не существует ни материальной, ни духовной субстанции.
Эти субъективно-идеалистические, агностические положения являются исходными для Юма в анализе эстетических проблем. Прекрасное и уродливое для него не имеют объективных основ, они коренятся в разуме. Говорить об истинно прекрасном или истинно уродливом, согласно Юму, столь же нелепо, как говорить об истинно сладком или истинно горьком. Для того, чтобы приблизиться к «норме оценки» прекрасного или безобразного, не остается ничего другого, как развивать вкус утонченного ценителя — критика; однако нет объективного критерия в эстетических суждениях. Юм принимает положение: «о вкусах не спорят». Такого рода идеи Юм развивает в трактате «О человеческой природе», в очерке «О норме вкуса» (1739—40) и других. Субъективно-идеалистические, релятивистские идеи Юма используются в современной реакционной эстетике для обоснования и теоретической защиты антиреалистического искусства.
О НОРМЕ ВКУСА
Совершенно очевидно, что один человек не сможет охватить того огромного разнообразия вкусов и мнений, которое существует в мире. Заметить разницу вкусов в узком кругу своих знакомых способны люди даже самых ограниченных знаний, а также лица, воспитанные под одним и тем же руководством и с детства усвоившие одни и те же предрассудки. Но тех, кто способен расширить свой кругозор и исследовать вкусы народов, живущих в дальних странах и в прошлых веках, особенно сильно поражают огромная непоследовательность и противоречивость в этом вопросе. Мы способны называть «варварством» все то, что резко отличается от нашего соб-
К оглавлению
==140
ственного вкуса и понимания, но очень быстро убеждаемся, что этот бранный эпитет относится к нам самим. Наконец, поражает огромная самоуверенность, самомнение и столь сильная убежденность всех сторон, что в такой борьбе мнений трудно вынести для себя какое-либо позитивное решение.
Если разнообразие вкусов очевидно даже при самом поверхностном рассмотрении, то при исследовании выясняется, что это разнообразие в действительности еще сильнее, нежели кажется.
В вопросе о прекрасном и безобразном мнения людей часто разнятся, даже несмотря на то, что их образ мыслей в общем одинаков. На любом языке существуют слова, одни из которых выражают порицание, другие одобрение, и люди, говорящие на одном языке, вынуждены согласиться с их значением. В литературном труде все единодушно одобряют изящество, пристойность, простоту, вдохновение и порицают напыщенность, аффектацию, холодность "и ложное великолепие, но когда критики подходят к вопросу детально, это кажущееся единодушие исчезает и оказывается, что они придавали своим выражениям весьма разное значение. Во всех вопросах, касающихся мнения и науки, имеется обратное положение; расхождения между людьми тут чаще обнаруживаются в общем, нежели в частностях, и фактически в меньшей степени, чем кажется. Разъяснение терминов обычно кладет конец спору, и спорящие стороны к своему собственному удивлению приходят к выводу, что они спорили, будучи в то же время в основном солидарны в своих суждениях.
Те, кто обосновывают мораль больше чувством, нежели разумом, склонны понимать вопросы этики согласно первого замечания в поддерживать мнение о том, что во всех вопросах поведения и манер люди в действительности отличаются значительно сильнее, чем это кажется на первый взгляд. В самом деле, очевидно, что писатели всего мира и во все века единодушно одобряли справедливость, человечность, великодушие, благоразумие, правдивость и порицали противоположные качества.
Есть писатели и даже поэты, от Гомера до Фенелона, чьи творения рассчитаны главным образом на то, чтобы услаждать чувства воображения, которые стремятся внушить одни и те же моральные -принципы и одобрять или порицать одни и те же добродетели и пороки. Такое замечательное единодушие обычно приписывается влиянию здравого смысла, сохраняющего у людей во всех этих случаях одинаковые чувства и не допускающего тех споров, которым столь сильно подвергаются абстрактные науки. Поскольку это единодушие действительно существует, такой довод можно считать удовлетворительным.
==141
Но мы также должны допустить, что в известной мере это кажущееся единогласие в отношении нравственности можно объяснить. самим характером языка. Слово «добродетель», имеющее эквивалент на любом языке, означает похвалу, тогда как «порок» — порицание. Будет грубой ошибкой-приписывать термину, воспринимаемому всеми в положительном смысле, значение отрицания или придавать ему значение одобрения, когда слово должно предполагать осуждение. Главные поучения Гомера никогда не встретят возражения, но совершенно ясно, что, рисуя отдельные картины нравов и показывая героизм Ахиллеса и осторожность Улисса, он приписывает значительно больше жестокости первому, коварства и лукавства второму, нежели это позволил бы себе Фенелон. У греческого поэта глубокомысленный Улисс, казалось, наслаждается ложью и обманом, прибегает к ним часто без всякой нужды или какой-либо выгоды. Но у французского автора эпической поэмы более щепетильный сын Улисса готов скорее подвергнуть себя самым большим неминуемым опасностям, нежели уклониться от подлинной истины и правдивости.
Поклонники и последователи Алькорана настойчиво утверждают, что моральные поучения, пронизывающие все это дикое и нелепое· произведение,— прекрасны. Но при этом полагают, что арабские слова, соответствующие английским, например: беспристрастность, справедливость, умеренность, кротость, милосердие — это слова, которые вследствие их постоянного употребления на том языке всегда воспринимаются в положительном смысле, и было бы величайшим невежеством, не в смысле нравов, но в смысле языка, употреблять их в качестве иных эпитетов, кроме выражающих похвалу и одобрение. Но узнать, действительно ли тот, кто претендует на роль пророка, достиг праведного чувства нравственности, можно было бы, если бы нам позволили присутствовать на его проповеди, и тогда мы быстро установили бы, что он воздает похвалы таким примерам предательства, бесчеловечности, жестокости, мести, фанатизма, какие совершенно несовместимы с цивилизованным, обществом. По-видимому, здесь нет твердого критерия правого и неправого, который следовало бы принимать во внимание, и всякое действие· порицается или одобряется лишь в той мере, в какой оно полезно· или вредно истинно правоверным. Читать общие этические наставления — заслуга поистине очень не велика. Кто бы ни поучал всяким нравственным добродетелям, фактически не идет дальше слов. Люди, которые создали слово «милосердие» и применяли его в хорошем смысле, тем самым внушали заповедь «будь милосерден» более доходчиво и гораздо более действенно, чем это делает человек, претендующий на роль законодателя или пророка, выдвигающий
==142
такой принцип поведения (inaxim) в своих литературных трудах. Выражения, которые, наряду с другими значениями, содержат в себе некоторую степень порицания или одобрения, менее всего могут быть извращены или ошибочно применены.
Естественно, что мы ищем норму вкуса, то есть норму, позволяющую нам примирить различные чувства людей или найти, по крайней мере, какое-то решение, которое бы дало возможность одобрить одно чувство и осудить другое. Существуют философские системы, совершенно отрицающие возможность успеха такой попытки и говорящие о невозможности когда-либо достигнуть какой-нибудь нормы вкуса. Утверждают, что между суждением и чувством разница очень велика. Всякое чувство правильно, ибо чувство не имеет иной ссылки, как на само себя, и является всегда реальным, где бы человек его ни осознавал. Но все определения этого понимания не правильны, так как они имеют ссылку на то, что выше их самих, а именно на реальный факт и не всегда подчиняются той норме.
|
|
|
