 |
Живописи» (1719). Как заявляет автор, в своем трактате он стремился рассмотреть искусство, исходя из общего принципа с тем, чтобы 8 глава
|
|
|
|
Henry Home. Elements of criticism. New-York and Chicago, 1855, p. 108—114, 129—134. Пер. E. Корниловой**
ШЕФТСБЕРИ
1671-1713
Антони Эшли Купер граф Шефтсбери — выдающийся представитель английского Просвещения. С юности Шефтсбери был воспитан на идеях Локка, приятеля своего деда. Много занимался изучением классической древности, при этом его особенно интересовал античный идеал гармоничной личности.
В сборнике «Характеристики людей, нравов, мнений и времен» (1711), который содержит этюды об энтузиазме, остроумии и юморе, о добродетели и заслуге, о моралистах, Шефтсбери рассматривает, главным образом, вопросы морали и эстетики. В учении о морали Шефтсбери обнаруживает идеалистические тенденции. Учению Гоббса и Локка об относительности этических принципов, о том, что мораль базируется на интересе и определяется обстоятельствами, Шефтсбери противопоставляет свою теорию абсолютной морали.
==119
Критерием этической ценности поведения людей Шефтсбери считал не последствия их поступков, а намерение Он постулирует существование «врожденного морального чувства» В то же время он последовательно проводил мысль о том, что мораль вовсе не нуждается в религиозной санкции, и резко критиковал религиозное ханжество, в чем проявился отход от этического идеализма.
Этические категории Шефтсбери тесно связывает с эстетическими, полагая, что добро и красота — одно и то же. Он решительно отвергал пуританскую догму о том, будто бы красота отвращает от добродетели. Весь мир Шефтсбери представляется прекрасно и гармонично устроенным, где диссонансы и уродство существуют только в отдельных частях его.
При рассмотрении категории прекрасного Шефтсбери требовал обратиться к здешнему миру, понять красоту его, призывал искать красоту в мировом порядке. Все это характеризует Шефтсбери как мыслителя, не чуждого материализму, хотя эти симпатии к материализму выражены средствами платоновской терминологии.
|
|
|
Шефтсбери постоянно подчеркивал воспитательное значение искусства. Не случайно Дидро, Гердер, Шиллер с похвалой отзывались об английском эстетике и моралисте. Шефтсбери оказал большое влияние на английских мыслителей
ХАРАКТЕРИСТИКИ ЛЮДЕЙ, НРАВОВ, МНЕНИЙ И ВРЕМЕН ТРАКТАТ V. МОРАЛИСТЫ*
Философская рапсодия
[...] Я больше не буду сопротивляться страсти, растущей во мне к объектам природы, где ни искусство, ни причуда или каприз человека не испортили их истинный облик нарушением изначального состояния. Грубые скалы, мшистые пещеры, дикие гроты и бушующие водопады во всей устрашающей красоте самой дикой природы захватывают воображение и проявляют свое великолепие более, чем это свойственно роскошным садам — этой формальной пародии на природу [...]. Но скажи мне, я умоляю тебя, как получается, что, за исключением нескольких философов, подобных тебе, единственные люди, которые способны так же увлечься и так же стремятся к лесам, рекам или морским берегам — это ваши бедные простые влюбленные?
| Теокла в Фило- |
Трактат изложен в форме диалога двух собеседников кла.— Прим.. ред.
К оглавлению
==120
— Не относи этого,— ответил он,— к одним только.влюбленным. Разве не то же самое относится к поэтам, и всем, кто наблюдает природу, а также к искусствам, копирующим ее? Короче, разве это не верно в отношении тех, кто является возлюбленными Муз или Граций?
— Однако,— сказал я,— на всех тех, кто глубок в этом романтическом плане, смотрят, ты знаешь, как на людей, либо лишенных рассудка, либо погруженных в меланхолию, либо переполненных энтузиазмом. Мы всегда пытаемся вернуть этих людей из уединения. И, признаюсь, часто, когда я замечал, что мое воображение идет по этому пути, я пытался понять, что именно овладевало мной в то время, как я был страстно поражен подобными объектами.
|
|
|
— Неудивительно,— ответил он,— мы в замешательстве, когда преследуем тень вместо сущности. Если мы способны верить в то, к чему привело нас наше рассуждение, то все, что в природе прекрасноили чарующе, является только слабой тенью той первой красоты. Итак, если всякая истинная любовь зависит от разума и является только созерцанием красоты — такой, какая она есть в действительности, или такой несовершенной, какой она выглядит в объектах, которые поражают разум,— как может здравый смысл придерживаться этого и удовлетворяться абсурдным наслаждением, доступным только чувству?
— Тогда,— сказал я,— у меня больше нет причин бояться тех красот, которые вызывают меланхолию, как, например, места, уж& названные, или эти торжественные рощи. Больше я не буду избегать трогательных звуков музыки или отказываться созерцать очаровательные черты прекраснейшего человеческого лица.
— Если уж ты,— возразил он,— такой знаток в этой новой любви, то ты, будь уверен, никогда не станешь преклоняться перед красотой искусства, за исключением тех случаев, когда она связана с оригиналом, и не станешь стремиться к наслаждению иному, чем рациональному. Я — таков и берусь ответить за себя. Однако я был бы вполне удовлетворен, если бы ты немного понятнее объяснился относительно этой моей ошибки, которой ты, по-видимому, боишься. Поможет ли тебе, если я скажу, что абсурдность заключается в поисках наслаждения где-то помимо любимого субъекта? Вопрос, я должен признаться, все еще загадочен. Вообрази затем, милый Филокл, что ты захвачен красотой океана, который ты видишь бушующим вдали, и тебе приходит в голову повелевать им, и, подобно некому могущественному адмиралу, обуздать владыку моря,—не будет ли эта фантазия несколько абсурдной?
— Весьма абсурдной, действительно. Вероятно, следующее, что я сделаю, согласно этому сумасбродству, это — найму какую-нибудь
==121
барку и отправлюсь в свадебное путешествие по-венециански, чтобы вступить в брак с морской стихией, которую я с таким же успехом мог бы назвать своей собственной.
|
|
|
— Не лучше ли предоставить это другим,— ответил Теокл,— и ты обнаружишь, что наслаждение этого рода отличается от того, которое естественно проистекает от созерцания красоты океана. Жених Дож, который в своем величественном одеянии паритна груди своей возлюбленной, обладает меньшим, чем бедный пастух, который с нависшей скалы или края какого-нибудь высокого мыса, свободно вытянувшись, забывает о своих пасущихся овцах, восхищаясь ее красотой. Но ближе к делу и разъяснению проблемы. Предположим, Филокл, что, наблюдая такую местность, как эта восхитительная долина, которую мы видим внизу, тебе следовало бы ради наслаждения будущим требовать собственности или владеть землей.
— Алчная прихоть,— возразил я,— была бы такой же совершенно абсурдной, как и другая тщеславная прихоть.
— О Филокл!— сказал он,—можно я разъясню это немного и выслушаешь ли ты меня еще раз? Предположим, что ты очарован, явно очарован красотой тех деревьев, в тени которых мы отдыхаем, и тогда тебе ничего так сильно не захотелось бы, как отведать их восхитительных плодов. А получив от Природы какую-то определенную привлекательность, эти желуди или деревянные ягоды становятся столь же вкусны, сколь садовые фиги или персики, и впоследствии, как только ты вновь посетишь эти гроты, ты будешь искать наслаждения в них, погружаясь в новые удовольствия.
— Такая прихоть была бы корыстной и расточительной и такой же абсурдной, по моему мнению, как и любая из предыдущих.
— Тогда не можешь ли ты в таком случае,— сказал он,— восстановить в памяти какие-либо другие формы нашей житейской суеты, где восхищение красотой может привести к таким неожиданным последствиям.
— Я действительно опасался,— сказал я,— чем это закончится, и был полон страха, что ты заставишь меня в конце концов поразмыслить о некоторых потребностях человека, которые ведут за собой ряд настойчивых желаний, стремлений и надежд. Нет подходящего объяснения, я вынужден сознаться, твоему разумному и утонченному созерцанию красоты. Пропорции этой живой архитектуры, сколь они ни прекрасны, не вызывают ничего подобного сосредоточенности или усердию. Чем больше на них смотришь, тем дальше они от того, чтобы удовлетворять при простом рассмотрении. Пусть то, что дает удовлетворение, производит впечатление диспропорциональности, или совсем не соответствует своей цели,
|
|
|
==122
порицайте, если вам этого хочется, но, однако, оно естественно. Итак, ты Теокл, насколько я понимаю, становишься обвинителем Природы, осуждая естественное наслаждение.
— Мы оба далеки от того,— сказал он,— чтобы осуждать радость, которая дается Природой. Но, когда мы говорили о наслаждении этими лесами и панорамами, мы относили их совсем к другой категории, отделяя от той, куда относятся низшие существа, которые охотятся в этих местах и находят здесь пищу по своему выбору. Все же мы тоже способны наслаждаться вкусной пищей и ощущать все другие удовольствия чувств, которые присущи и им. Но не сюда, мой Филокл, мы договорились отнести нашу добродетель и, следовательно, наше наслаждение. Будучи разумными, мы должны поместить его, пожалуй, в те умы, которые действительно были оскорблены и лишены понимания истинного добра, и обратились в нелепых поисках наслаждения добром к объектам чувства, а не к тем объектам, которые они могли бы правильно назвать своими, к категории которых, насколько я помню, мы отнесли все, что было действительно красиво, благородно или хорошо.
— Итак,— сказал я,— по-твоему, Теокл, как я понимаю, красота и добро все-таки одно и то же.
— Это так,— сказал он. И, таким образом, мы вернулись снова к предмету нашего разговора, который шел вчера утром. Выполнил ли я свое обещание показать тебе истинное добро, я не знаю. Но, не сомневаюсь, я сделал бы это успешнее, если бы я был в поэтическом экстазе, или применил бы иной способ, чтобы возбудить в тебе глубокие размышления о природе и наивысшем гении. Мы доказали силу божественной красоты и создали для самих себя объект, достойный и доставляющий истинное наслаждение.
— О Теокл1— сказал я,— как хорошо я помню рассуждения, в которые ты меня вовлек в то утро, когда обнаружил мою любовь к этой таинственной красоте. Ты действительно хорошо выполнил свою часть условия, и можешь претендовать на то, чтобы я стал прозелитом. Если в этом случае существует какая-либо кажущаяся экстравагантность, я вынужден утешиться, как умею, и считать, что всякая сильная любовь и восхищение есть энтузиазм. «Увлечения поэтов, возвышенность ораторов, восторг музыкантов, чрезмерное напряжение виртуозов — все только энтузиазм! Даже само познание, любовь к искусствам и редкостям, дух бродяг и искателей приключений, храбрость воина, героизм — все, все энтузиазм!» Довольно, я рад, что я стал таким новым энтузиастом, посредством способа, ранее мне неизвестного.
|
|
|
— А я,— ответил Теокл,— рад, что ты называешь эту нашу любовь энтузиазмом, приписывая ей силу других страстей. Разве
==123
существует прекрасный и разумный экстаз, внушающий энтузиазм и увлечение в других областях, таких, как архитектура, живопись, музыка, и должен ли он расцветать здесь? Существуют ли чувство,. при помощи которого все достоинства и совершенства воспринимаются, и разум, при помощи которого это высшее совершенство и достоинство понималось бы? Так ли это нелепо включить сюда энтузиазм и увести его от тех второстепенных и жалких объектов к этому оригинальному и всестороннему? Посмотри, как обстоит дело во всех других областях искусства и науки. Как трудно стать в какой-то мере знающим! Как долго вырабатывается истинный вкус! Сколько вещей шокирует, сколько вызывает отвращение вначале, а позже становятся известными и признаются прекраснейшими! Ведь не сразу мы обладаем вкусом, которому открываются эти истоки красоты. Нужны труд, и страдания, и время, чтобы вырос естественный гений, всегда такой одаренный или выдающийся. Но кто когда-нибудь думает об обработке этой почвы или совершенствовании какого-либо чувства или ощущения, которые природа могла дать именно такими? И удивительно, что мы оказываемся столь ограниченными, поставленными в тупик и растерянными среди всего этого, слепыми к этой высшей среде, к этим благороднейшим образам?
[...]Где путь к постижению прекрасного? Необходимы ли учеба, наука, т. е. познание, чтобы понять то, что прекрасно? И нужны ли знания и образование, когда вопрос стоит об истинно прекрасном?
В живописи существуют такие оттенки и мастерские штрихи, которые невежественный человек не сможет понять и примет их за недостатки. Также и в архитектуре — нарочитая простота, в музыке — хроматическая форма и искусная смесь диссонансов вызовут его отрицательное отношение. Но разве нет ничего, что явилось бы ответом на эти вопросы?
— Следует признаться,— произнес я,— что я тоже некогда был одним из невежественных людей, неспособных оценить оттенки, безыскусственность или диссонансы, о которых идет речь. И я представить себе не мог, что в природе могут существовать подобные шедевры. Обычно я свободно выражал свое неодобрение с первого взгляда. Но теперь мне кажется, что я должен отправиться на поиски того прекрасного, которое скрыто в неизведанных глубинах. Я совершенно убежден, что мои прежние эстетические чувства были весьма поверхностными.
Я никогда не искал самой красоты, а только то, что представлял себе прекрасным; и, по-видимому, я как бвд скользил по поверхности, воспринимая только внешние проявления прекрасного. Подобно другим, не задумывавшимся над такими вопросами, я счи-
==124
тал прекрасным то, что мне нравилось, а то, что приносило мне радость, — благом.
У меня никогда не возникало сомнений, можно ли любить то, что мне нравилось, я думал только о наслаждении, которое получал. Я не утруждал себя размышлениями о сущности предметов, я никогда не колебался при их выборе.
— Тогда начинай,— сказал он,— и выбирай. Посмотри, какие это объекты, и которому из них ты отдал бы предпочтение, которому оказал бы честь, выразив свое восхищение, преклонение и любовь. А они отблагодарят тебя в свою очередь. И ценность
•твоей личности, Филокл, будет установлена так же, как и ценность этих объектов. Наличие в них опустошенности или насыщенности отразится в эстетическом наслаждении, которое ты получишь. Заметь, в каких предметах заключается главное совершенство, где царит красота, где она наиболее полная, совершенная [...]. Рассмотри эти виды земной красоты и все, что кажется прекрасным я способно привлекать. Рассмотри все, что действительно представляет собой красоту, совершенство и добро, а также и то, что стоит весьма близко к этим категориям.
— Масса металла, пространство земли, толпа слуг, груда камней, человеческое тело с определенными линиями и пропорциями — является ли это наивысшим видом прекрасного? И в таком случае, заложена ли красота только в чем-то вещественном, а в поступках, а жизни людей ее нет?..
— Постой, постой,— сказал я,— мой милый Теокл, ты забрался в такие выси, что мне это недоступно. Если ты хочешь, чтобы я сопровождал тебя, то, умоляю, упрости свой стиль и говори более понятным языком.
— Итак,— заявил он, улыбаясь,— как бы ты ни восхищался другими видами прекрасного, но я знаю, милый Филокл, ты не такой поклонник богатства, чтобы видеть в нем большую красоту, особенно, если это грубая форма или масса. А вот в медалях, монетах, резьбе, статуях и любых, хорошо выполненных произведениях ты можешь
•открыть красоту и восхищаться ее проявлением,
— Верно,— сказал я,— но все же это не относится к металлу. Не получится ли тогда, что металл или другой материал становится прекрасным в зависимости от тебя? — Нет.— А искусство? — Конечно.
•Тогда искусство является красотой? — Верно. — И искусство есть нечто такое, что придает красоту?— Это одно и то же.—Тогда действительно прекрасным является не то, чему приданы черты прекрасного, а то, что само излучает красоту? — По-видимому, так.— Следовательно, первое прекрасно лишь при условии обладания вторым, а в случае утраты этого второго оно перестает быть прекрасным?— Должно
==125
быть так.— Следовательно, говоря о чем-то вещественном, можно утверждать, что красота приходит и уходит? — Мы это видим.
— И вещь не является причиной ее появления или исчезновения?
— Нет.— Тогда вещи нельзя приписать первопричину красоты?
— Нельзя.— И вещь не может выступать как причина красоты?—
— Никоим образом. — И неспособна управлять и регулировать самое себя? — Нет, не способна.— Не может иметь намерений и располагать собою? — И это невозможно.— Тогда, не должно ли нечто, выражающее пожелания вместо вещи, направляющее и повелевающее ею, быть первопричиной ее красоты? — Несомненно.— Что же это? — Разум, я думаю, а что бы это могло быть еще?
— Вот все,—сказал он,—что я объяснил тебе ранее.— «Прекрасное, красивое, привлекательное никогда не заключено в веществе, а в искусстве и замысле, никогда не заключено в самой вещи, а в форме и в способности приобретать форму». Разве это не доказывается прекрасной формой и не об этом ли говорит красота замысла, когда он поражает тебя? Что же это, что поражает тебя, если не замысел? Что вызывает у тебя восторг, если не разум или его деятельность:* Только разум способен придавать форму. Все, что лишено разума— отвратительно, а материя, лишенная формы — сама уродливость.
— Тогда из всех форм,— сказал я,— те, согласно твоей схеме, являются самыми лучшими и относятся к высшему разряду прекрасного, которые обладают способностью создавать другие формы. Отсюда, мне кажется, их можно назвать созидательными формами. В таком случае, я охотно соглашусь с тобой, и с удовольствием отдам предпочтение самому человеку, а не любым другим видам прекрасного, созданного человеком. Дворцы, экипажи и поместья, по-моему, никогда не победят в соревновании с индивидуальными живыми формами из плоти и крови.
Что касается других, мертвых форм природы, металлов и камней, как'бы бесценны и ослепительны они не были, я решительно против их великолепия. И я смотрю на них, как на формы низшей категории, даже в их самом высшем величии, когда они претендуют на право противопоставить себя красоте человека и назойливо используются женщинами как украшение.
— Разве ты не замечаешь,— ответил Теокл,— что ты установил три степени или разряда прекрасного?— Каким образом? — Изволь: первый — мертвые формы, как ты правильно их назвал, формы, которым присуща определенная модель и которые созданы человеком или природой, но не обладают способностью создавать новые формы, действовать или мыслить.— Верно.— Следующий, второй вид — это формы, которые созидают, то есть обладающие разумом и способные действовать и творить.—И это верно. Следовательно,
==126
наблюдается некая двойная красота. Но следует различать форму, влияющую на сознание, и сам разум. Первый вид представляется низким и презренным по сравнению с этим вторым, от которого неживая форма приобретает свой свет и силу красоты. Например, что значит просто тело, хотя и тело человека правильных пропорций, если отсутствует внутренняя форма, а разум — неполноценен и уродлив, как у идиота или дикаря?
— Эту классификацию я тоже могу понять, но где же третий разряд?— спросил я.
— Наберись терпенья,— ответил он,— и проверь, полностью ли ты оценил все значение красоты, относящейся к этому второму разряду. Иначе как ты сможешь понять силу любви или обладать способностью наслаждения? Скажи мне следующее, прошу тебя. Когда ты впервые назвал эти созидающие формы, не думал ли ты о каких-либо других их производных, кроме неживых, таких, как дворцы, монеты, бронзовые или мраморные статуи людей? Или ты думал о чем-то более близком к жизни?
— Я мог бы легко добавить,— сказал я,— что эти наши формы обладают тем преимуществом, что они способны производить другие живые формы, подобные им самим. Но это их качество, я считаю, получено от другой высшей формы. И оно не может быть определено как качество их [собственными] способностями, если действительно существует высшее искусство или некое подобие художника, направляющего их руку и превращающего их в инструменты своего творчества.
— Удачная мысль,— сказал он,— ты предотвратил упрек, которого, как мне казалось, тебе едва ли удалось бы избежать. Но ты, сам того не зная, открыл третий разряд прекрасного, который включает не только формы, называемые просто формами, но даже и созидающие формы.
Ведь мы сами — замечательные архитекторы и можем показать, как неживые предметы приобретают форму и стиль под влиянием наших рук. Но эта форма уже способна оказывать влияние даже на разум, она заключает в себе все виды красоты, созданные разумом, и, следовательно, представляет собой принцип, первопричину и источник всего прекрасного.
— По-видимому, это так.
— Из этого следует, что любой"'вид прекрасного, относящийся к нашему второму разряду форм, или любой производный вид из этого ряда — все это входит исключительно, главным образом и изначально в этот последний разряд наивысшей и абсолютной красоты[...]. Так, архитектура, музыка и все, что создано человеком, относится к этому последнему разряду.
==127
— Верно,— сказал я, — и таким образом возвышенный энтузиазм влияет на наши стремления. Различные проявления форм получают все от нас, и без нас — они ничто. Несомненно, мы имеем
честь быть оригиналами.
— Ну, а теперь скажи-ка,— возразил Теокл,— являются ли эти произведения архитектуры, скульптуры и тому подобного произведениями самой высокой красоты или существуют еще лучшие
д более значительные?
— Мне такие неизвестны,— ответил я.
— Подумай, подумай еще,— сказал он.— И оставь в стороне все то, что ты только что считал шедеврами, созданными чьей-то рукой. Подумай, какие творения еще более непосредственно производятся нами и могут еще более правильно считаться созданными
нами.
— Я теряюсь,— сказал я на этот раз,— ты должен говорить
яснее, чтобы помочь мне понять.
— А как могу я помочь тебе? — спросил он. — Не хочешь ли ты, чтобы я за тебя знал, что непосредственно — твое собственное и находится исключительно в тебе самом и исходит от тебя?
— Ты имеешь в виду мои чувства,— сказал я.
— Конечно,— ответил он.— И, кроме твоих чувств,— твои яамерения, принципы, взгляды, поступки — все, что заключено в''них прекрасного и благородного, все, что является результатом твоего восприятия, ума, знаний и воли. Сюда же относится все, что таится в твоем сердце, милый Филокл, или порождено твоим разумом, который, подобно другим родителям, никогда не утомляется, а приобретает силу и энергию в деятельности. Ты и сам, мой друг, уже доказывал это своими многочисленными творениями, не страдая от того, что твоя деятельность была столь плодотворна и активна. И ты должным образом развил свою прирожденную склонность к деятельности. И вот, я не могу не восхищаться плодовитым гением и красотой первоисточника, но радуюсь за «потомство», которое прекрасно теперь и будет таким всегда.
Я принял комплимент и пожелал (я сказал ему это), чтобы дело действительно обстояло так, как ему кажется, и чтобы я мог честно оценить его уважение и любовь. Отныне мои стремления будут заключаться в том, чтобы становиться прекрасным, согласно его пониманию прекрасного, и впредь я буду делать все, что могу, чтобы увеличить число этих чудесных детей разума, которых породило такое высокое наслаждение и союз с самым прекрасным и лучшим. Но ты, Теокл,— продолжал я,— должен помочь моему напряженному разуму и выступить в качестве акушерки "для этих идей, иначе, боюсь, они погибнут при рождении.
==128
— Ты хорошо поступаешь,— ответил он,— уделяя мне роль только акушерки, так как разуму, познавшему себя самого, можно помочь, как ты говоришь, только при рождении.
То, что разум несет в себе не один плод, заложено в нем природой. И только тот разум, который создал его, мог передать ему эту способность. И именно этот высший разум, как мы уже доказали, является первоначальным по отношению ко всему, созданному человеческим разумом, так же, как и по отношению ко всему прекрасному.
— Настаиваешь ли ты тогда,— сказал я,— что эти дети разума — идеи и представления о прекрасном, справедливом и честном (вместе с остальными подобными идеями), являются врожденными?
— Анатомы,—сказал он,·—говорят, что яйца, находящиеся в любом живом теле, согласно замыслу природы, уже имеются в зародыше до рождения. Вопрос о том, когда — до, при или сразу после рождения, или через некоторое время — формируются те или иные элементы, органы чувств или сами чувства, представляет, без сомнения, интерес, но не имеет большого значения. Вопрос состоит в том, даны ли упомянутые представления природой или искусством? Если только природой, то время их появления несущественно. И я не стану спорить с тобой, хотя ты будешь отрицать, что сама жизнь — от природы, так как представляется, что она — следствие, а не предшествование моменту рождения. Но в чем я уверен, так это в том, что жизнь и ощущения, сопровождающие жизнь, приходят, когда бы то ни было и только от природы и ниоткуда больше. А если тебе не нравится слово природный, давай заменим его, например, словом инстинкт, и будем называть инстинктом все, чему учит природа, исключая искусство, культуру или науку.
— Согласен,— сказал я.
— Оставив тогда,— сказал он,— все эти утонченные размышления виртуозам, анатомам и богословам, мы можем спокойно утверждать (причем, все они согласятся с нами), что некоторые органы, в частности размножения, созданы природой. А дан ли природой, думаете вы, какой-либо инстинкт для их использования впоследствии? или знание и опыт подскажут их применение?
— Он дан,— сказал я, поразмыслив.— И этот инстинкт или представление обладает такой силой в данном случае, что было бы абсурдом считать его естественным как у людей, так и у других существ. Как ты уже поучал меня, к ним относится не только зарождение нового, но для их появления на свет предусмотрены и самые разнообразные и почти бесконечные средства и методы создания условий. В качестве таких мер мы можем рассматривать ухищрения диких животных, что является доказательством их будущего влече-
==129
ния, предварительного понимания или зародыша ощущений (если я вправе употребить слово, сказанное тобой вчера).
— Можешь употребить это выражение,— сказал Теокл.— Я попытаюсь доказать тебе, что это же предварительное понимание, но высшего порядка, присуще и человеку.
— Докажи, прошу тебя,— сказал я.— Я так далек от того, чтобы обнаружить в себе такое предварительное понимание прекрасного и красивого в том смысле, который вкладываешь ты, что мне • кажется, до последнего времени я едва ли знал что-либо подобное
в Природе.
— Каким же образом понял бы ты, что видишь внешнюю человеческую красоту, когда такой объект во всей своей жизненной красоте появился перед тобой впервые в утреннюю пору среди этих лесов? Или, может быть, ты думаешь, что ты не останешься равнодушным и не установишь различия между этой формой и любой другой, если
тебе заранее не были бы даны указания?
— Едва ли я имею право, — ответил я,—защищать это последнее положение, после того, что я утверждал ранее.
— Итак,—сказал он,—чтобы не иметь никаких преимуществ по сравнению с тобой, я оставляю эту ослепительную форму, которая обладает такой сплои многогранной красоты. Я буду останавливаться отдельно на каждом из составляющих ее простых видов красоты, производящих этот удивительный эффект при соединении воедино. Ведь ты согласишься, без сомнения, что нет никакой тайны в красоте объектов, то есть того, что обычно называют неизъяснимым, непостижимым «нечто», присущим красоте. А это «нечто» относится к очертанию, цвету, движению или звучанию. Давайте опустим три последние свойства и зависящие от них эффекты и рассмотрим очарование, заключенное в простейшем свойстве,— очертаниях. Нет необходимости усложнять вопрос рассуждением о скульптуре, архитектуре или замыслах тех, кто создал чудесное искусство в результате такого познания красоты. Вполне достаточно, если мы рассмотрим простейшие фигуры, например круглый шар, куб или их окраску. Почему даже ребенка радуют эти фигуры с первого взгляда? Почему отдают предпочтение окружности или шару, цилиндру или обелиску и отвергают неправильные, по сравнению с этими формы?
— Я склонен утверждать,— ответил я, что определенным формам свойственна естественная красота, которую глаз обнаруживает
сразу же.
— Существует ли тогда,— сказал он,— естественная красота фигур? И не является ли она такой же естественной, как ее воздействие? Как только в поде зрения попадают каКие-то формы или слух улавливает звуки, то непосредственно констатируется прекрасное
К оглавлению
==130
и распознаются красота и гармония. Как только узнают о поступках, как только становится известно о склонностях и пристрастиях человека (что одновременно воспринимается и чувствами), то тотчас же некое внутреннее око видит и распознает прекрасное и стройное, приятное и восхитительное и отделяет его от низкого, гнусного или презренного. Как можно тогда утверждать, что, «поскольку эти различия заложены природой, то и само распознание — естественное и зависит от одной только природы?»
— Если все было бы так, как он изобразил,— сказал я ему,— to никогда не возникло бы разногласий между людьми относительно поступков и поведения, то есть о том, что является низким, а что — достойным, что красиво, а что безобразно. Но теперь мы обнаружили вечное несовпадение мнений у людей, различия между которыми в основном зависят от принятой точки зрения. Один утверждает, à другой отрицает, что то или это является правильным или достойным.
|
|
|
