«Чья наука?»: повествование в контексте социальной репрезентации

«Идеологичность» научного знания как результат социального влияния на академические и исследовательские практики, на организацию и производство научного знания привлекает сегодня интерес самых разных специалистов: социологов знания и философов науки, феминистов и консерваторов. Феминистская критика патриархальной идеологии в самых ее разнообразных воплощениях кажется мне одной из самых интересных линий развития критической теории. Заслугой феминистских авторов является начатая ими в 70-е гг. работа по демонстрации того, каким образом на производство знания влияют такие социальные категории, как гендер, раса, класс, сексуальность, этничность, включающая полемический пересмотр оснований научного знания сквозь призму того, чье это, собственно, знание и чья это наука («Чье знание? Чья наука? Мышление исходя из жизней женщин» — название знаменитой, вошедшей во многие антологии, книги одной из самых известных феминистских критиков науки Сандры Хардинг. [88] Обосновывается, что систематическое использование социально «нагруженного» языка в аргументах, которые закрыты для социальных критиков, поскольку фигурируют в рамках научного дискурса со свойственной ему презумпцией классовой и групповой нейтральности, представляет собой один из основных способов, какими в социуме воспроизводятся традиционные, не чувствительные к различиям и многообразию, представления. По мнению феминистов, авторитет Науки, и в особенности естественной науки с близкими «естественному» коннотациями универсального, убедительного, неизбежного, нейтрального создает возможность обосновывать специфические для общества модерности социальные и политические воззрения.

В ходе происходящего последние два столетия радикального пересмотра феминистами истории науки и ее текущей практики нарративы используются как неисчерпаемые ресурсы аргументации. Приведу лишь несколько способов их использования. Во-первых, активно привлекаются биографические и автобиографические повествования ученых-мужчин с тем, чтобы показать, что представление о науке как специфически мужском занятии настолько «натурализовалось», то есть стало настолько естественным, что в историях ученых о том, как они пришли к тому или иному открытию, сквозит, как сама собой разумеющаяся, второстепенность женщин. Это может проявляться и в используемых метафорах, и в изложении конкретных эпизодов. Примером первого служит то, что Нобелевский лауреат Р. Фейнман уподобляет принесшую ему признание теорию любовнице, обожаемую им вначале с юношеским самозабвением, но затем состарившуюся и подурневшую, но, несмотря на это, оказавшуюся надежной женой — рабочей лошадью, родившей ему несколько «хороших детей». [89] Широко известный пример второго — страничка из полевого дневника 1930-х гг. К. Леви-Стросса, где тот описывает, как «на следующий день вся деревня отбыла примерно на тридцати каное, оставив нас одних в покинутых домах с женщинами и детьми». [90] 

Во-вторых, феминистские авторы обращаются к нарративам, чтобы показать, сколь часто в науках биологического цикла и в социально-гуманитарном знании атрибуты маскулинности либо в целом мужской взгляд на мир преподносятся как единственно возможная норма для всего общества либо человечества в целом. По словам Джудит Батлер, «онтология... не основание, но нормативный порядок, скрыто оперирующий, внедряя себя в политический дискурс как его необходимое основание». [91] К примеру, К. Гиллигэн в известной книге, посвященной специфике женской этики, обоснованно критикует классические исследования нравственного развития детей Л. Кольбергом. Согласно Гиллигэн, тот факт, что автор влиятельной теории социализации не только строит ее исключительно на примерах — историях из жизни мальчиков, но и считает, что девочки отстают от мальчиков в своем нравственном развитии, свидетельствует о убеждении Кольберга, что именно мужской опыт, мужское развитие следует трактовать как нормативное и типичное для всего населения. Исследователь настаивает, что обращения к примерам из жизни девочек достаточно для того, чтобы убедиться, что их развитие проходит совершенно по иному пути. И что вместо того, чтобы считать девочек морально «незрелыми» по сравнению с мальчиками, следует допустить существование различных путей, которые проходят мужчины и женщины на пути к зрелости. Специфическая для женщин «этика заботы» оказывается подготовленной на основе рано (по сравнению с мальчиками) развивающейся у девочек способности сочувствовать и ставить себя на место другого. Специфическая для мужчин «этика доминирования» формируется в более раннем (по сравнению с девочками) овладении мальчиками навыками манипулирования, риторикой прав и обязанностей и т. д. [92]

В-третьих, повествования используются как инструмент демонстрации того, что половые и гендерные различия, если и признаются, то лишь в качестве раз и навсегда заданных идентичностей, предполагающих стабильный набор социальных ролей, выполняемых тем и другим полом, и неизменный характер обращенных к ним ожиданий. Впечатляют напор и энергия, с какой феминистски ориентированные критики науки отыскивают явное присутствие социально сконструированных гендерных стереотипов в таких областях знания и дисциплинах, в которых, на первый взгляд, невозможно реализовать «сексистские» предрассудки, в частности, в общей и эволюционной биологии. Присутствие в них повествований самих по себе неизбежно, ибо это дисциплины, сориентированные на описание процессов, чему хорошо отвечает структура повествования. Критики дисциплинарного знания нацелены на то, чтобы распознать и выделить среди повествований так называемые «гегемонистские» научные истории, сами строй, риторика, выбор образов в которых воспроизводят маскулинные социальные стереотипы.

Помимо Сандры Хардинг, в этой области интересно работает Эмили Мартин, анализируя способы, которыми в биологическом знании характеризуется женское тело, в частности, каким образом оно описывается в биологических текстах, как в теоретических, так и в учебных. По мнению Мартин, как правило, женское тело трактуется как фабрика, главная цель которой — воспроизводство вида. [93] Эта ключевая метафора обусловливает описание процессов менструации и менопаузы как бесполезных: в ходе их ничего не производится. Типичный биологический текст описывает менструацию в негативных терминах, и коннотации такого описания — чувство вины и бесполезности, которые должна испытывать женщина, матка которой «плачет, оплакивая ребенка» (цитата из одного такого текста). Как Мартин справедливо подчеркивает, эти научные описания весьма и весьма далеки от нейтральных. Достаточно тонким образом они сообщают читателю мысль о том, что указанные процессы в женском организме — что-то вроде неудачи или слома отлаженного механизма. Для женщины такие описания чреваты отчуждением от собственного тела, задавая основания для негативной самооценки, особенно тогда, когда годы активного «производства» — позади. Их негативность вытекает не из каких-то специфических фактов женской физиологии, но из маскулинной метафоры женщины как вопроизводящей фабрики. Для Мартин, как и для многих других критиков[94], наука функционирует как политикa.

К примеру, тот взгляд, который бросают критики на описание в учебной литературе процесса оплодотворения, побуждает по-новому отнестись к знакомой каждому из нас истории.

«Условия вагины очень негостеприимны к сперматозоидам, огромное количество оказываются убитыми до того, как у них появляется возможность проникнуть в цервикальный канал. Миллионы других умирают или становятся бесплодными в матке либо в яичниках. А еще миллионы попадают не в тот яичник либо вообще никогда не находят в яичники дорогу. Путешествие в верхние отделы яичников — крайне долгое и рискованное для столь крошечных объектов. Только один из трех миллионов сперматозоидов, оказавшихся во влагалище, действительно проникает в яйцеклетку и оплодотворяет ее». [95]

Критики такого рода «историй» возражают не против научной нарративности как таковой, но против нарративов, которые прославляют приключения отважной спермы, против такого рода описаний, где движение спермы является результатом не определенного давления жидкости, случайных движений в новой среде, притяжения к специфическим химическим субстанциям, а скорее проявляет некоторую внутреннюю целенаправленность, интенциональность. Соответственно, подразумевается утрата многих сперматозоидов, неспособных выполнить свое предназначение, а также триумфальное завершение данной истории, состоящее в том, что один сперматозоид достигает того, что было представлено как его «цель». В отличие от пассивной яйцеклетки, у сперматозоида «есть миссия», состоящая «в движении через женские половые органы в поисках яйцеклетки»[96]. Эта задача жизненно важна, поскольку «покинув благоприятную среду яичников, яйцеклетка, если ее не спасет сперматозоид, умрет в течение нескольких часов». По мнению критика Э. Мартин, такого рода язык конструирует движение спермы в рамке социальной телеологии и сексуальных ролей. Сперматозоиды могут «двигаться» в различных направлениях, и это движение может наблюдаться, измеряться, анализироваться. Но при этом они не движутся с какой-то целью. Даже если бы яйцеклетка была закреплена и неподвижна, даже если бы сперматозоиды пробивали себе дорогу к плачущей яйцеклетке, они не могли быть «в поиске» и «спасать» иначе, кроме как в силу риторических решений, принятых учеными, авторами учебников и популярной литературы. [97]

Противостоящая «сексизму» в науке позиция критиков такого и подобных ему фрагментов текстов учебников выражается в том, что цитированный выше пассаж они иронически относят к специфическим повествовательным жанрам «фаллической басни» и «романа спермы». Повествования об оплодотворения увязываются ими с «эпосами», «сагами», «героическими мифами». Активность спермы в такого рода традиционных повествованиях оплодотворения передается также за счет живописания своего рода битвы спермы с окружающей средой, уподобления сперматозоидов горовосходителям, рискующим жизнью, совершая драматическое, опасное, изнурительное путешествие, покоряя враждебную среду на пути к своей судьбе. Критики убеждены, что этот повествовательный жанр задает телеологическую рамку, формирующую изложение процесса оплодотворения в учебниках и популярных пособиях и могущую неявно влиять на изложение научных наблюдений. [98] По мнению феминистских критиков, ученые и авторы учебной и научной литературы склонны описывать процесс оплодотворения клетки в драматических терминах, антропоморфно конгруэнтных социально сконструированным половым ролям людей: мужчин как всегда активных существ и женщин как пассивных. Этот «классический» подход к оплодотворению изображает драматическую встречу «активной» спермы и «пассивной» яйцеклетки, «действующей» спермы, оживляющей «Спящую красавицу» — яйцеклетку. [99]

Кроме того, отмечается, что для повествований об оплодотворении характерна разработка темы мусора, отходов в описании женских процессов, таких как овуляция (дегенерация множества неоплодотворенных яйцеклеток на протяжении жизни женщины), и что, по меньшей мере странно, почему в описании мужских процессов, таких как гибель миллионов сперматозоидов, авторы учебников обходятся без обращения к подобной теме, вопреки тому факту, что «исходя из расчета, что происходит два-три деторождения, на каждого ребенка, которого производит женщина, она тратит лишь около двух сотен яйцеклеток, в то время как на каждого ребенка, которого производит мужчина, он тратит больше, чем один триллион сперматозоидов». [100] Структура предложений, составляющих такие повествования, также существенно отличается: для описания того, что происходит с яйцом, используется пассивный залог (оно «доставляется», «охватывается» или даже «дрейфует» по фаллопиевой трубе) и, напротив, активный залог используется для описания действий сперматозоидов, которые «доставляют» гены к яйцу, «активизируют» содержащийся в яйце потенциал развития. [101]

Традиционная модель повествования может побуждать ученых даже к тому, что их тексты противоречат очевидностям научного наблюдения. В таких случаях язык в отчетах исследователей будет отвечать повествовательной рамке за счет искажения их собственных результатов. Например, Э. Мартин показывает, что в сообщении о том, что сперматозоид теряет способность двигаться в момент, когда соединяется с поверхностью яйцеклетки, П. М. Вассерман продолжает использовать фразеологию, подчеркивающую движение, говоря о «проникновении» сперматозоида. В другом приводимом критиком примере Вассерман, определив, что молекула в оболочке яйцеклетки соединяется со сперматозоидом, обозначает ее как «рецептор спермы». Э. Мартин настаивает, что форма и функции участвующих в этом процессе таковы, что более уместным было бы назвать рецептором как раз сперматозоид. Критик предполагает, что это несоответствие термина описываемому эпизоду можно объяснить общим акцентом на проникающем движении сперматозоидов в рамках «сперматического романа», конгруэнтного с человеческими гендерными ролями (актом проникновения во время сексуальной активности): «Образ спермы как агрессора в этом случае особенно ошеломляет: главное открытие, о котором сообщается — это изоляция определенной молекулы в оболочке яйцеклетки, что играет в оплодотворении важную роль! Выбор языка Вассерманом поддерживает картину [которая опровергает его собственную работу]». [102]

Приведенные примеры показательны в том отношении, что делают очевидной сконструированность научных текстов на основе преобладающих социальных представлений. Критикам такого рода текстов важно доказать неправомерность использования «ауры» научного авторитета для тех или иных «локализованных» в конкретном типе культуры описаний. Из таких примеров становится понятной иллюзорность традиционных представлений о том, что референтом научных описаний является «реальное» и «универсальное» и, напротив, очевидность того, в какой значительной степени создание текстов определяется дискурсивными практиками, принятыми в тех или иных научных сообществах.

Такая форма критического нарратологического анализа, состоящая в раскрытии идеологических, моральных и политических измерений по-видимости объективных и бесстрастных описаний мира, сегодня процветает в целом ряде гуманитарных и даже естественных наук. Она используется афроамериканцами для раскрытия существа скрыто расистских нарративов, представителями сексуальных меньшинств для раскрытия гомофобных обертонов во многих культурных текстах, антропологами для демонстрации утонченного империализма традиционной западной этнографии (подробнее см. об этом ниже, в главе III), историками, стремящимися показать, как часто историческое письмо оказывается задействованным для оправдания ценностей настоящего (подробнее см. об этом ниже, в главе III) социологами науки, озабоченными моральными и политическими последствиями ряда социальных и психологических теорий.