«Эффект реальности» по Барту

В начале своей карьеры, в 1960-е, Барт, немало сделав для того, чтобы артикулировать установки структурализма, в работах, посвященных историческому дискурсу, демонстрирует, каким образом в реалистических текстах профессиональных историков и литераторов достигается эффект реальности. Этот эффект, показывает Барт, в значительной мере зависит от нарративной компетентности читателей и от того обстоятельства, что нарратив, будучи главной формой реалистической репрезентации, зависит в своем функционировании от ряда кодов, иначе говоря, построен на конвенциях: «В полностью конституированном «текущем» дискурсе факты непременно функционируют либо как индексы, либо как связки в последовательности индексов; даже анархическое представление фактов, по крайней мере, выразит смысл «анархии» и предложит определенную негативную философию истории». [115] Смысл, иначе говоря, есть нечто, «непременно» содержащееся в нарративном дискурсе, независимо от того, о чем в нем идет речь. Феноменом, о котором рассказывается, может быть хаос, беспорядок, анархия — не беда: железные законы связи фактов в нарративе внесут связь туда, где ее не было, у нарратива есть свой смысл, не зависимый от его содержания, смысл, заданный конвенциями языка. Не случайно в это время нарратив для него «присутствует в мире, как сама жизнь», ибо для него нет «национальных, исторических и культурных барьеров». [116]

От этой уверенности в универсальности и осмысленности исторического нарратива Барт, однако, переходит к пониманию истории лишь как одного из кодов, лишь одной из систем отсылок, которые способствуют созданию «эффекта реальности» нарратива. Комментаторы [117] часто отсылают в этой связи к работе «S/Z», в центре которой, правда, — не исторический, но литературный нарратив. Подвергнув новеллу Бальзака «Саразин» скрупулезной декодировке, Барт выделяет пять кодов, с помощью которых он прослеживает процесс придания смысла тексту. Важно, что «история» выступает здесь уже не как универсальный код, гарантированно присутствующий в нарративе, но — как код среди кодов, здесь, код референции:

«(182)Его исключительное дарование получило признание: он был за свою работу награжден премией, *АКЦ. «Карьера»: 4: завоевать премию.

(183)учрежденной для скульпторов маркизом де Мариньи, братом мадам де Помпадур, так много сделавшим для искусства. *РЕФ. История (мадам де Помпадур).

(184)Дидро назвал шедевром статую, изваянную учеником Бушардона *АКЦ «Карьера»: 5: получить признание у великого критика. ** РЕФ. История литературы (Дидро как художественный критик)». [118]

В следующей затем главке «Исторический персонаж» Барт продолжает излагать свой подход к литературной стилистике как «инструменту систематизирования идеологий»[119] и подчеркивает, что в контексте романа реальные исторические деятели должны занимать скромное место, только тогда литература будет иметь «эффект достоверности». Если реальные исторические деятели претендуют на то, чтобы их роль в истории была подобающе отражена в ткани романа, и быть отраженными «во всей конкретности», они лишаются «всякой реальности», становятся ходульными, неправдоподобными. Тогда же, «когда они смешиваются с толпой своих вымышленных соседей... тогда сама их непритязательность, подобно шлюзу, позволяющему переходить с одного уровня на другой, уравнивает роман и историю: они входят в роман как в родную семью на правах знаменитых, хотя и несколько смешных предков, придающих романическому блеск реальности, но отнюдь не славы: это — эффекты реальности высшей пробы». [120]

Получается, что исторические персонажи видятся Барту как способы придания достоверности литературному повествованию. Эта линия его анализа входит, как кажется, в одну из главных для его деятельности стратегий — демонстрации мифологического измерения истории и нарратива, в том смысле, что современные мифы представляют собой мощную культурную силу, превращающую реальность мира в образы этого мира. История, уравненная в правах с романом, мифологизируется посредством «эффекта реальности», который способен создать нарратив. Если, имея это обстоятельство в виду, и помня, что «между реализмом и мифом, увы, нет никакой взаимной антипатии»[121], мы обратимся к ранней работе Барта «Миф сегодня» (1957), то увидим, что, в отличие от «новых историков», Барт был прекрасным читателем и разработал семиотическую методологию чтения идеологических текстов. Мы найдем также немало суждений, демонстрирующих «содержательность формы», то есть показывающих как в форме современного мифа история (нации, страны) препарируется, превращаясь в замкнутое целое. Нам они интересны также потому, что, подробно демонстрируя главный принцип работы современного мифа («превращение истории в природу»), Барт активно обращается к понятию «истории», взятом в другом смысле — в смысле story.

Возьмем известный пример Барта — обложка журнала, на которой негр в форме солдата французской армии отдает честь, глядя вверх. [122] Это — визуальное воплощение мифа о «французской имперскости». Смысл мифа, говорит Барт, «составляет часть некоторой истории» — истории негра. Смыслом завладевает миф, в итоге от конкретной истории конкретного негра ничего не остается, кроме «голой буквальности». Но без предшествующей истории форма мифа невозможна: она питается ее соками, эксплуатирует ее, «пускает в нее корни». Форма должна быть бедной, буквальной, чтобы породить однозначные ассоциации между данным визуальным образом и идеей имперскости: «нужно вынести за скобки биографию негра, чтобы высвободить зрительный образ, приуготовить его к восприятию означаемого». [123] Главным мотором мифологического высказывания (и концентратом истории, которая «умерла» в форме мифа) является понятие, в данном случае, «французская имперскость». Барту важно, что понятие становится способом фиксации «новой истории», в том смысле, что, лишенный своей собственной истории, негр-солдат, помещается в другую, масштабную историю, в которой его конкретное прошлое не имеет никакого значения: во-первых, в силу ее размаха. Во-вторых, потому, что оно скорее всего вступило бы с ее посланием в противоречие. «В качестве понятия «французской имперскости» негр-солдат «вновь обретает связь с мировым целым — с великой Историей Франции, с ее колониальными авантюрами, с ее теперешними трудностями». Конечно, добавляет Барт, «в понятие влагается не сама реальность, сколько известное представление о ней». [124] Но нам важнее не это, достаточно наивное, противопоставление идеологии и «реальности», сколько демонстрация функционирования работы того, что другой французский мыслитель назвал «мастер-нарративами». Пример с негром-солдатом — демонстрация функционирования буржуазной идеологии, которая основана на принципе «превращения реального мира в образ мира, Истории в природу». То, как Барт это поясняет, вполне, мне кажется, может служить описанием либерального мета-нарратива с его претензиями на универсальность: «Статус буржуазии специфичен и историчен — в представлениях же ее человек универсален и вечен; свою классовую власть буржуазия утвердила благодаря научно-техническому прогрессу — в идеологии же она представляет природу первозданно нетронутой... вместо первоначального образа подвижного, совершенствуемого мира здесь перевернутый образ неизменного человечества, главная черта которого — вечно повторяющаяся самотождественность». [125]