Текст и контекст истории

Тексты историков — это плоды их труда — публикации, лекции, музейные экпозиции, сценарии к фильмам. Это то, что они производят на основе источников, хотя последние, как уже было подчеркнуто, тоже являются ничем иным, как текстами. Поэтому отношение между источниками и текстами всегда непростое. Ведь оно тесно связано с тем, как видится историкам отношение между прошлым и настоящим. Если для традиционно мыслящих историков свойственна контекстуалистская установка, то текстуализм, то есть отношение к истории как тексту сформировалось усилиями постструктуралистских авторов.

Сторонники контекстуализма, или исторического реализма, полагают, что основной контекст их исследований — это контекст актуального или реального прошлого, который составляют отношения между людьми и их опыт на том или ином отрезке прошлого. Исследование, повторим, нацелено на то, чтобы реконструировать это прошлое на основе документов. Тексты, дошедшие до нас из прошлого, предназначены помочь его восстановить, однако же это именно реальный исторический контекст способен объяснить, какой смысл имели те или иные документы, будь это речи в парламенте или частные письма. Документы, иначе говоря, обладают фиксированным смыслом, только его нужно раскрыть, опираясь на знание социальных отношений и системы ценностей людей, живших в определенный период.

Постструктуралистская установка состоит в другом. Во-первых, тексты не рассматриваются как обладающие фиксированным смыслом, скорее, это точки пересечения различных систем смыслов, которые можно толковать самым различным образом. И эти системы смыслов — тоже куда более широки: в них входят не только социальные, но и культурные и семиотические процессы, так что в итоге спектр того, что можно читать как текст, расширяется, включая в себя не только письменные артефакты, но и спортивные соревнования, стили одежды, программы телевидения, политические кампании, картины. [132]

Способы прочтения систем смыслов различны. Одни следуют семиотическим и формалистским моделям, читая тексты как формальные структуры, подчиняющиеся строгим правилам. Другие видят в них «дискурсивные практики» (термин М. Фуко), то есть результаты действия анонимных, но социально и культурно специфических структур. Третьи фокусируются на том, какой эффект тексты производят на различные интерпретативные общности, на различные группы аудитории (теории рецепции). Четвертые следуют стратегиям деконструкции, и неомарксизма, занимаясь поиском следов произведенности текста в конкретных социально-культурных и идеологических обстоятельствах.

Тем не менее озабоченность историков нахождением адекватного контекста составляет одну из важных профессиональных задач. Это контекст документа задает смысл его отдельным словам и предложениям, это контекст идеологической или религиозной системы задает смысл данному документу. Это контекст культуры задает смысл данной идеологической или религиозной системе. Контексты, которым различные историки могут придавать первостепенное значение, могут сильно отличаться. К примеру, исследователю частной жизни важно учесть все многообразие экономических и политических отношений. Но в любом случае необходимость некоторого фона, заднего плана, на котором следует искать смысл идей и институтов прошлого, не оспаривает никто.

Тем не менее историки довольно редко задумываются над тем, а что значит поместить тот или иной феномен «в контекст», какие следствия вытекают из применения этого метода. Не может ли, к примеру, получиться, что настойчивое стремление объяснить чью-то идею или деятельность «из контекста» упростит ее новизну? Не может ли получиться, что контекст вообще будет придуман «задним числом», для того, чтобы найти социальное оправдание каким-то новым явлениям? Чтобы объяснить интеллектуальные сложности, сопряженные со следованием контекстуализму, необходимо провести специальный анализ. Работу контекстуализма как методологии так описывает Х. Уайт: «Контекстуализм идет дальше... изолируя в качестве объекта изучения некоторый (фактически любой) элемент исторического поля, будь это столь большой элемент, как «Французская революция» или столь маленький, как один день жизни конкретной персоны. Затем он подбирает «нити», связующие объясняемое событие с различными областями контекста. Нити определяются и прослеживаются вовне, в окружающее природное и социальное пространство, в рамках которого событие произошло, а, кроме того, и ретроспективно, чтобы определить «истоки» события, и перспективно, чтобы определить его «воздействие» и «влияние» на последовавшие события. Эта операция прослеживания завершается в той точке, в которой «нити» либо исчезают в контексте некоторого другого «события» или «сходятся», чтобы обусловить появление некоторого нового «события». Цель этой операции не в том, чтобы интегрировать все события и тенденции, которые могут быть идентифицированы в целом историческом поле, но скорее в том, чтобы увязать их вместе в цепи временных и ограниченных характеристик ограниченных областей явно «значительного» явления». [133]

Можно сказать, что в основе контекстуализма лежит историцистская установка: случившееся описывается, а значит и объясняется, во-первых, с точки зрения того, когда это случилось, во-вторых, с учетом того, что еще произошло примерно в то же самое время или после этого (в зависимости от того, предпочитает ли историк анализировать синхронически или диахронически. В любом случае события объединяются в некоторый набор, а отношения между ними помещаются в некоторую временную рамку. По словам Уайта, «Существенная предпосылка Контекстуализма — что события могут быть объяснены в рамках того «контекста», в котором произошли. Почему они произошли именно таким, а не иным образом, должно быть объяснено посредством открытия их специфических отношений с другими событиями, происшедшими в окружающем их историческом пространстве... Контекстуалист настаивает, что то, «что случилось» в поле, может быть объяснено только на основе уточнения функциональных взаимосвязей, существующих между агентами и силами, существующими в поле в данное время». [134]

Почему контекстуализм кажется историкам самым предпочтительным методом, хотя, исходя из общих представлений о научной методологии, он, может быть, вообще никакого объяснения не дает? Дело заключается в чрезвычайной пестроте, подчас изобилии, разнородности материала, с которым работает историк. Этот материал представляет собой ничем не связанную массу, и смысл материалу придается за счет нахождения определенной линии развития, определенной темы, которой его можно было бы подчинить, и таким образом упорядочить, связать части в целое, каким бы смутным это целое подчас ни казалось. Предметы исследования — великая личность, значимое событие, история страны — в этой логике представляются уникальными: тому, что кажется новым, необычным историк отдает предпочтение перед обычным и повторяющимся. Интересно, что эта исследовательская перспектива существенно ограничивает возможности компаративной истории. По словам одного историка, те, кто в истории занимаются сопоставлениями, «берут отпуск от своей нормальной роли как историков одной нации или культурной сферы». [135] Те, кто занимаются в истории компаративистикой, представляют собой, считает этот автор, скорее, социологию истории, поскольку собственно для истории все-таки характерен фокус на уникальном и особенном.

Отсюда — довольно распространенное убеждение, что прошлое (уникальное) может быть воплощено в истории (story), тоже одной. Нарратив, позволяя хронологически упорядочить исторический материал, нередко способствует тому, что изложенное в нем прошлое оказывается само-замкнутым, ничем не связанным с настоящим. Этот фундаментальный для исторического дискурса неизбежный разрыв между прошлым и будущим подробно рассмотрел Мишель де Серто, который «мертвые» и «отсутствующие» в настоящем измерения истории назвал Другим истории. [136]

История, пытаясь найти единство в разнообразии, стремясь свести калейдоскоп прошлого к умопостижимому единству (и показать, что это единство — единственно, то есть уникально), опирается на нарратив как главный способ описать прошлое. В этом отношении контекстуализм как метод невозможен без нарратива как его продукта и нарративизации как процесса. [137] Нарратив создает контекст, связывая то, что казалось несвязанным, в единую историю (story). Но ведь события можно связать по-разному? Можно просто изложить их одно за другим, как они, предположительно, случились? А можно попытаться рассказать их так, чтобы было понятно, почему события случились так, а не иначе. В первом случае историк породит хронику, а во втором случае — историю(story). На это различение обратил внимание американский теоретик литературы и историк Х. Уайт, связав его с более масштабным вопросом, а именно, на каких стадиях развития исторической профессии и собственной работы над материалом историки прибегают к нарративу.