Оценка объема невозвратных ссуд в странах Азии и Японии 3 страница

Когда обе функции реализуются одновременно, они могут вмешиваться в действия друг друга. Через функцию участни­ка люди могут оказывать влияние на ситуацию, которая, как предполагается, должна выступать в роли независимой пере­менной для когнитивной функции. Следовательно, понима­ние участников не может рассматриваться как объективное знание. И поскольку их решения не опираются на объектив­ное знание, то, естественно, результат будет расходиться с их ожиданиями.

Существуют широкие области, в которых наши мысли и реальность не зависят друг от друга, и поддерживать их в ка­честве отдельных категорий не представляет проблемы. Но существует также и область, где они накладываются друг на друга, и где когнитивная и участвующая функции могут вмешиваться в действия друг друга. Когда это происходит, на­ше понимание оказывается несовершенным, а результат — неопределенным.

Когда мы думаем о событиях внешнего мира, движение вре­мени может создать определенную степень изоляции между мыслями и реальностью. Наши настоящие мысли могут по­влиять на будущие события, но будущие события не могут влиять на процесс мышления в настоящем; только в определенный день в будущем эти события превратятся в опыт, ко­торый может изменить потом мышление участников. Но эта изоляция не является абсолютно непреодолимой благодаря ро­ли ожиданий. Наши ожидания будущих событий не являются пассивными в отношении самих этих событий, они могут из­мениться в любой момент, изменяя при этом результат. Имен­но это явление и происходит постоянно на финансовых рын­ках. Сущность инвестирования заключается в предвидении, или «дисконтировании», будущего. Но цена, которую инве­сторы готовы заплатить сегодня за ценную бумагу (валюту или товар), может изменить состояние соответствующей компа­нии (валюты или товара) самыми разными способами. Таким образом изменения текущих ожиданий влияют на будущее. Это рефлексивное, или «ответное», отношение на финансо­вых рынках настолько важно, что я буду рассматривать его достаточно подробно позже. Однако проявление рефлексив­ности не ограничивается только финансовыми рынками; она существует в любом историческом процессе. И именно реф­лексивность делает любой процесс подлинно историческим.

Не все общественные действия являются рефлексивными. Мы можем выделить банальные, повседневные события и ис­торические события. В повседневных событиях проявляется только одна из двух рефлексивных функций: либо когнитив­ная функция, либо функция участника, одна из функций не реализуется вообще. Например, когда вы регистрируетесь для выборов в местные органы власти, вы не меняете своих взгля­дов о характере демократии; когда вы читаете в газете о фаль­сифицированных результатах выборов, например в Нигерии. ваше измененное восприятие не влияет на то, что происходит в той части света, если только вы не являетесь исполнитель­ным лицом, занятым в нефтяной отрасли, или активистом группы в защиту прав человека и не работаете в Нигерии. Но существуют ситуации, в которых одновременно реализуются и когнитивная функция, и функция участника, и вследствие этого ни взгляды участников, ни ситуация, с которой эти взгляды связаны, не остаются прежними. Именно это и дает основание для описания таких событий как исторических.

Подлинно историческое событие не только меняет мир; оно меняет наше понимание мира, это новое понимание, в свою очередь, оказывает новое и непредсказуемое влияние на сам наш мир. Таким событием была Французская революция. Раз­личие между банальными, повседневными событиями и ис­торическими, конечно, — тавталогия, или простое повторе­ние. Но и тавталогии могут быть достаточно яркими. Съезды Коммунистической партии в Советском Союзе были доста­точно банальными, предсказуемыми событиями, но выступ­ление Хрущева на XX съезде КПСС стало историческим со­бытием. Оно изменило восприятия людей, и хотя коммуни­стический режим не изменился немедленно, речь имела не­предсказуемые последствия: взгляды людей, оказавшихся в первых рядах общественных движений в период Горбачевской гласности, формировались в молодые годы под влиянием ра­зоблачений, сделанных Хрущевым.

Конечно, люди думают не только о внешнем мире, но и о себе, и о других людях. Здесь когнитивная функция и функ­ция участника могут накладываться без какого-либо проме­жутка во времени. Рассмотрим выражения «Я тебя люблю» или «Он мой враг». Безусловно, они повлияют на человека, о котором идет речь, в зависимости от того, как они переданы. Или посмотрим на брак. В браке есть два мыслящих участни­ка, но их мышление не направлено на реальность, отделенную и независимую от того, что они думают и чувствуют. Мысли и чувства одного партнера влияют на поведение другого, и наоборот. Как чувства, так и поведение могут измениться до неузнаваемости по мере развития брака.

Если определенный период времени может отделить и изо­лировать когнитивную функцию от функции участника, то рефлексивность можно рассматривать как своего рода цепь короткого замыкания между мышлением и его предметом. Когда это «замыкание» происходит, то имеющаяся связь не­посредственно влияет на мышление участников. Влияние реф­лексивности на формирование личного представления участ­ников, их ценностей, их ожиданий — гораздо более всепроникающий и одновременно моментальный процесс, чем ее влияние на ход событий. Рефлексивное взаимодействие, проис­ходящее только в отдельных случаях, а не постоянно, оказы­вает влияние не только на взгляды участников, но и на внеш­ний мир. Такие случаи приобретают особую значимость, по­скольку они демонстрируют важность рефлексивности как яв­ления реального мира. И наоборот, неопределенность ценно­стей людей и их собственных представлений является в основ­ном субъективной.

 

Неопределенность

Следующий шаг в анализе влияния рефлексивности на об­щественные и экономические явления заключается в указа­нии на то, что элемент неопределенности, о котором я гово­рю, сам по себе не является продуктом рефлексивности; реф­лексивность является следствием несовершенного понимания со стороны участников. Если бы по какому-либо счастливому стечению обстоятельств люди были одарены совершенным знанием, то двустороннее взаимодействие между их мыслями и внешним миром можно было бы просто проигнорировать. Поскольку подлинное состояние мира было бы совершенным образом отражено в их взглядах, результаты их действий так­же совершенно совпадали бы с их ожиданиями. Неопреде­ленность была бы устранена, поскольку она происходит от обратной связи между неточными ожиданиями и незаплани­рованными последствиями ожиданий людей, пусть и меняю­щихся, но всегда небеспристрастных.

Утверждение, что ситуации, включающие мыслящих уча­стников, содержат элемент неопределенности, щедро подкреп­ляется нашими повседневными наблюдениями. Однако это заключение не было в целом принято экономической или об­щественной наукой. На самом деле оно даже редко предлага­лось в такой прямой форме, как я здесь изложил. Наоборот, идея неопределенности настойчиво отвергалась представите­лями общественных наук, которые утверждают, что могут объ­яснять события посредством научного метода. Маркс и Фрейд являются яркими примерами, но основатели классической экономической теории также лезли из кожи вон, чтобы ис­ключить рефлексивность из предмета их изучения, несмотря на важность этого понятия для финансовых рынков. Только теперь становится понятно почему. Неопределенность, отсут­ствие четких предсказаний и удовлетворительных объяснений могут угрожать профессиональному статусу науки.

Концепция рефлексивности является настолько базовой, что было бы трудно поверить, что я первым открыл ее. И на самом деле я не был первым. Рефлексивность — это всего лишь новое название двустороннего взаимодействия между мыш­лением и реальностью, глубоко укоренившееся в нашем здра­вом смысле. Если мы взглянем за рамки общественных наук, то увидим широкое осознание рефлексивности. Предсказа­ния оракулов в Дельфах были рефлексивным актом, как и вся греческая драма. И даже в сфере общественных наук време­нами встречаются признания рефлексивности: Макиавелли ввел элемент неопределенности в анализ и назвал его судь­бой; Томас Мертон обратил внимание на сбывающиеся про­рочества и на повальное увлечение ими. Концепция, схожая с концепцией рефлексивности, была введена в социологию Альфредом Шутцом под названием интерсубъективизм (intersubjectivism).

Я не хочу, чтобы люди думали, будто я рассуждаю о некоем новом мистическом явлении. Да, существуют некоторые ас­пекты человеческой деятельности, которые до сих пор не по­лучили объяснений; но этого не случилось не потому, что реф­лексивность была открыта только недавно; этого не произош­ло потому, что общественные науки в целом и экономическая наука в частности старались делать все возможное, чтобы скрыть ее существование.

 

Рефлексивность в истории идей

Позвольте мне рассмотреть концепцию рефлексивности с точки зрения истории идей. Тот факт, что утверждения могут влиять на предмет, по поводу которого они сделаны, был впер­вые установлен Эпименидом Критским, когда он рассматри­вал парадокс лжеца. Критяне всегда лгут, сказал он, и сказав это, он поставил под сомнение истинность своего же утверж­дения. Ведь если то, что он сказал, было истинно, то его утверждение должно было быть ложным, поскольку он сам был критянином, и наоборот, если его утверждение было ис­тинным, то значение, передаваемое этим утверждением, дол­жно было бы быть ложным.

Парадокс лжеца рассматривался как интеллектуальная шут­ка, и его значение игнорировалось в течение длительного пе­риода времени, поскольку он не совпадал с успешным во всех остальных отношениях направлением поисков истины. Ис­тина стала рассматриваться как соответствие утверждений внешним фактам. Так называемая теория соответствия исти­ны была широко принята в начале XX века. Это был период, когда изучение фактов привело к впечатляющим результатам и достижениями науки широко восторгались.

Воодушевленный успехом науки, Бертран Рассел недвус­мысленно разрешил парадокс лжеца. Его решение заключа­лось в различиях между двумя классами утверждений: класс, включающий утверждения, соотнесенные с самими собой, и класс, исключающий такие утверждения. Только утверждения, относящиеся ко второму классу, могут считаться хорошо сфор­мулированными утверждениями с определенной истинной ценностью. В случае утверждений первого класса невозмож­но определить, являются ли они истинными или ложными. Логические позитивисты развили доводы Рассела дальше и заявили, что утверждения, истинность которых не может быть определена, являются ничего не значащими. Имейте в виду, такое заявление было сделано в период, когда наука предла­гала конкретные объяснения постоянно расширяющегося ди­апазона явлений, в то время как философия стала еще более удаленной от реальности. Логический позитивизм был догмой, превозносившей научное знание как единственную форму по­нимания, достойную имени, и исключал какую-либо метафи­зику. «Те, кто поняли мои доводы, — говорил Уитгенштейн в заключении своего трактата Tractatus Logico Philosophicus, — должны осознать, что все, сказанное мною в книге, не имеет смысла». Это казалось тупиком метафизических рассуждений и полной победой знания, основанного на фактах, детерми­нистического знания, которое и характеризует сегодня науку.

Вскоре после этого Уитгенштейн понял, что его решение было слишком суровым, и начал изучать повседневное упот­ребление языка. Даже естественные науки стали менее детер­министическими. Они наткнулись на границы, за которыми наблюдение не могло оставаться в стороне от их предмета. Уче­ным удалось пройти через этот барьер, сначала — с помощью теории относительности Эйнштейна, потом — с помощью прин­ципа неопределенности Гейзенберга. Позже исследователи, ис­пользуя теорию эволюционных систем, также известную как теория хаоса, начали исследовать сложные явления, течение которых не может быть определено действующими вне време­ни законами. События идут по необратимому пути, на котором даже самые небольшие отклонения с течением времени имеют свойство увеличиваться. Теория хаоса смогла пролить свет на многие явления, такие, как погода, которые ранее не поддава­лись научному подходу, это также сделало идею неопределен­ной вселенной, в которой события носят уникальный и необ­ратимый характер, более приемлемой.

Так случилось, что я начал применять концепцию реф­лексивности к пониманию финансов, политики, экономики в начале 1960-х годов - до того, как родилась теория эволю­ции систем. Я пришел к этой идее с помощью трудов Карла Поппера через концепцию соотнесения с самим собой. Эти две концепции тесно связаны, но их не следует путать. Со­отнесение с самим собой является свойством утверждения, оно принадлежит исключительно к области мышления. Реф­лексивность связывает мышление с реальностью, она при­надлежит к обеим областям. Возможно, поэтому она игно­рировалась в течение такого длительного периода времени. Рефлексивность и соотнесение с самим собой имеют нечто общее — элемент неопределенности. Логический позитивизм отказался от утверждений, соотнесенных с самими собой, т. е. от утверждений, не имеющих смысла. Но, вводя концеп­цию рефлексивности, я ставлю логический позитивизм с ног на голову. Я считаю, что утверждения, истинная ценность ко­торых не определена, отнюдь не лишены смысла, а даже бо­лее значимы, чем утверждения, подлинная ценность которых известна. Именно такие утверждения составляют знание: они помогают нам понять мир таким, каков он есть. Утверждения же первого типа, являясь выражением нашего несовершенно­го по сути понимания, помогают формировать мир, в кото­ром мы живем.

В тот момент, когда я пришел к такому заключению, я ре­шил, что оно обладает силой великой проницательности. Те­перь, когда естественные науки не настаивают больше на де­терминистической интерпретации всех явлений и логический позитивизм потерял свои позиции, у меня такое ощущение, будто я стегаю мертвую лошадь. На самом деле интеллекту­альная мода ударилась в другую крайность: разделение реаль­ности на субъективные взгляды и предубеждения участников стали вызывать ярость. Сама основа, по которой можно судит о различных взглядах, а именно истина, ставится под сомне­ние. Я считаю, что эта другая крайность — также ошибочна. Рефлексивность должна вести к переоценке, а не к полному отказу от концепции истины.

 

Рефлексивная концепция истины

Логический позитивизм классифицировал утверждения как истинные, ложные и бессмысленные. После того как отверга­ются бессмысленные утверждения, логический позитивизм выдвигает две категории утверждений: истинные и ложные. Схема великолепно подходит к вселенной, отделенной и не­зависимой от утверждений о ней, но она не достаточно адек­ватна для понимания мира мыслящих субъектов. Здесь нам следует признать необходимость дополнительной категории: рефлексивные утверждения, подлинная ценность которых за­висит от влияния, которое они оказывают.

Всегда представлялось возможным критиковать позицию логического позитивиста путем выдумывания определенных утверждений, подлинная ценность которых может быть оспо­рена; например, «Король Франции — лысый». Но такие утверждения являются или бессмысленными, или придуман­ными; в любом случае мы может жить и без них. Наоборот, нельзя обойтись без рефлексивных утверждений. Мы не мо­жем жить без рефлексивных утверждений, потому что мы не можем избежать принятия решений, которые оказывают вли­яние на нашу судьбу; и мы не можем принять решения без опоры на идеи и теории, которые влияют на предмет, к кото­рому они относятся. Игнорирование таких утверждений или необоснованное отнесение их к категории «истинных» или «ложных» толкает рассуждения в неверном направлении и ста­вит наше толкование человеческих отношений и истории в неверные рамки.

Все ценностные утверждения — рефлексивны по своему ха­рактеру: «Благословенны нищие, ибо их есть царствие небес­ное»; если поверить этому утверждению, то бедные могут быть действительно благословенны, и у них будет меньше мотивов пытаться выбраться из нищеты. Также, если бедные будут счи­таться виновными в своей бедности, то у них будет меньше вероятности вести благопристойный образ жизни. Большин­ство обобщений в отношении истории и общества будут реф­лексивными по своей природе. Рассмотрим, например, утверждения: «Мировому пролетариату нечего терять, кроме своих цепей» или «Общий интерес наилучшим образом удов­летворяется путем предоставления каждому человеку возмож­ности удовлетворять свои интересы». Здесь нужно сказать, что такие утверждения не имеют подлинной ценности, но было бы неверно рассматривать их (и исторически это было опас­но) как бессмысленные. Они влияют на ситуацию, с которой соотнесены.

Я не утверждаю, что третья категория истинности является абсолютно необходимой при рассмотрении рефлексивных яв­лений. Важным является следующее — в рефлексивных ситу­ациях факты не обязательно предоставляют независимый критерий истины. Мы начали трактовать соответствие как кри­терий истины. Но соответствия можно достичь двумя путями: либо создавая истинные утверждения, либо влияя на сами факты. Соответствие не является гарантом истины. Это пре­дупреждение относится к большинству политических выска­зываний и экономических прогнозов.

Вряд ли мне необходимо подчеркивать глубокое значение этого предложения. Ничто не является более фундаменталь­ным для нашего мышления, чем наша концепция истины. Мы привыкли думать о ситуациях, имеющих мыслящих участни­ков, как и о естественных явлениях. Но если существует третья категория истинности, мы должны тщательно пересмотреть то, как мы представляем себе мир человеческой, т. е. общест­венной деятельности.

Мне бы хотелось привести здесь пример из области между­народных финансов. На Международный валютный фонд ока­зывается растущее давление с целью привнести в его работу больше прозрачности и раскрыть логику рассуждений и по­зиции Фонда по каждой отдельной стране. Эти требования игнорируют рефлексивный характер этих утверждений. Если бы Фонд раскрыл свою озабоченность ситуацией в конкрет­ных странах, это действие повлияло бы на эти страны. При­знавая это, представителям МВФ было бы запрещено выска­зывать свои подлинные позиции, а внутренние дебаты были бы подавлены. Если истина рефлексивна, то поиск истины иногда требует скрытности.

 

Интерактивное представление реальности

Отделение утверждения от фактов может быть оправдано, как и разделение наших мыслей и реальности, но мы должны признать, что это деление было введено нами же в попытках понять мир, в котором мы живем. Наше мышление принадле­жит тому же миру, о котором мы думаем. Это делает задачу постижения реальности гораздо более сложной, чем она была бы, если бы мышление и реальность могли бы быть аккуратно отделены и помещены в водонепроницаемые контейнеры (как это можно сделать в естественных науках). Вместо отдельных категорий мы должны рассматривать мышление как часть ре­альности. Вследствие этого возникают многочисленные слож­ности, на одной из которых мне бы хотелось остановиться.

Невозможно сформировать картину мира, в котором мы живем, без искажения. В прямом смысле, когда мы формиру­ем визуальный образ мира, у нас есть слепое пятно, где зри­тельный нерв присоединяется к нервному стволу. Образ, со­здаваемый в нашем сознании, достаточно точно отражает внешний мир, и, основываясь на общей картине, путем эк­страполяции мы можем заполнить слепое пятно, хотя мы ре­ально не видим, что находится в области, закрытой этим сле­пым пятном. Этот пример можно взять в качестве метафоры для сравнения с проблемой, с которой мы столкнулись. Но сам факт того, что я опираюсь на метафору для объяснения проблемы, является еще более мощной метафорой.

Мир, в котором мы живем, — чрезвычайно сложный. Для создания представления о мире, которое могло бы служить основой для принятия решений, мы должны прибегнуть к упрощению. Использование обобщений, метафор, аналогий, сравнений, дихотомий и других умственных построений спо­собствует внедрению некоторого порядка в запутанный мир. Но каждое умственное построение искажает в определенной степени то, что оно представляет, и каждое искажение вносит вклад в мир, который нам надо постичь. Чем больше мы ду­маем, тем о большем нам надо думать[2].

Так получается потому, что реальность нам не дана. Она формируется в том же процессе, что и мышление участников: чем сложнее мышление, тем сложнее становится реальность. Мышление никогда не может догнать реальности: реальность всегда богаче, чем наше понимание. Реальность может удив­лять мыслителя, а мышление этого мыслителя может созда­вать реальность.

Изложив это, я должен сказать, что не сочувствую тем, кто пытается разрушить реальность. Реальность уникальна и уни­кально важна. Она не может быть сведена или разбита на взгляды и убеждения участников, потому что существует недостаточность соответствия между тем, что люди думают, и тем, что на самом деле происходит. Эта недостаточность соответствия мешает сведению событий до представлений уча­стников, поскольку она идет вразрез с предсказаниями собы­тий на основании универсально действующих обобщений. Ре­альность существует, даже если она непредсказуема и необъ­яснима, Возможно, это трудно принять, но бесполезно и от­кровенно опасно это отрицать, что может подтвердить любой участник финансовых рынков. Рынки редко оправдывают субъективные ожидания людей, но их вердикт достаточно ре­ален, чтобы вызвать гнев и убытки, при этом возможности апелляций вообще не существует. Реальность просто сущест­вует. Но тот факт, что реальность включает несовершенное по своей сути мышление человека, делает логически невозмож­ным объяснение и предсказание этой реальности.

Тот же ход рассуждений может быть применен к ситуациям, имеющим мысля­щих участников. Для понимания таких ситуаций нам необходимо построить модель, которая содержит взгляды всех участников. Эти взгляды также составляют модель, которая должна содержать взгляды всех участников. Итак, нам нужна модель по­строения моделей и так далее до бесконечности. Чем больше уровней модели при­знается, тем больше уровней существует, которые необходимо признать, - и если модели не признают этих моделей, как они должны сделать это рано или поздно, они перестают воспроизводить реальность. Если бы у меня были математические навыки Геделя, я бы мог доказать, опираясь на эти же модели доказательств, что представления участников не соответствуют реальности.

Уильям Ньютон-Смит указал мне на то, что мое толкование чисел Геделя отличается от толкования самого Геделя. Очевидно, Гедель рассматривал некую чистую генеральную совокупность, в которой его числа существовали до того, как он их открыл, в то время как я полагаю, что он изобрел эти числа, таким образом увеличив генеральную совокупность, которой он оперировал. Я полагаю, что мое толкование имеет больше смысла. Это, конечно, делает теорему Геделя более подходящей к затруднительному положению думающего участника.

Когда я был ребенком, я жил в доме с лифтом, в котором было два зеркала — одно напротив другого. Каждый день я смотрел в зеркала и видел свое отражение. Это напоминало бесконечность, но это не была сама бесконечность. Я надолго запомнил эти впечатления. Представление о мире, с которым сталкивается мыслящий участник, очень напоминает то, что я видел в тех зеркалах в лифте. Мыслящие участники должны накладывать некоторые пояснительные модели на то, что они видят. Рефлексивный процесс никогда бы не закончился, ес­ли бы участники не остановили его сознательно. Самый эф­фективный способ остановить этот процесс сознательно за­ключается в выборе модели и выделении ее до тех пор, пока реальная картина не исчезнет на заднем плане. Модель, кото­рая при этом возникает, может быть очень далека от лежаще­го в ее основании чувственного восприятия, но она очень при­влекательна, поскольку понятна и ясна. Именно поэтому ре­лигии и догматические политические идеологии оказываются столь привлекательными.

Здесь не место обсуждать те многие способы, какими мыш­ление одновременно искажает реальность и изменяет ее. Я попытался разобраться в сложной и запутанной реальности путем признания моих собственных ошибок. Я использовал критический подход, основанный на этом наблюдении, боль­шую часть моей жизни с тех пор, как я прочитал Поппера, — и это положение было абсолютно фундаментальным для мо­его профессионального успеха на финансовых рынках. И только недавно меня осенило, насколько необычен этот критический подход. Меня удивило, что другие люди были удивлены моим способом мышления. И если в этой книге есть нечто оригинальное, то оно связано именно с этим.

 

Два варианта ошибочности

Я предлагаю рассмотреть два варианта ошибочности: пер­вый — более умеренный, лучше подкрепленный доказатель­ствами, «официальный» вариант, сопровождающий концепцию рефлексивности и оправдывающий критический способ мышления и открытое общество; и второй — более радикаль­ный, более болезненный, идиосинкразический, вариант, ко­торый руководил мною всю жизнь.

Общественная, умеренная версия уже была обсуждена. Ошибочность означает существование недостаточного соот­ветствия между мышлением участников и реальным положе­нием дел, в результате чего действия имеют незапланирован­ные последствия. Совсем необязательно, чтобы события рас­ходились с ожиданиями, но они склонны к этому. Существует много банальных, повседневных событий, которые происхо­дят именно так, как ожидалось, но события, демонстрирую­щие расхождения, более интересны. Они могут изменить пред­ставления людей о мире и запустить рефлексивный процесс, в результате которого оказываются затронутыми и представ­ления участников, и реальное положение дел.

Ошибочность имеет негативное значение, хотя положи­тельный аспект может быть очень вдохновляющим. То, что несовершенно, может быть улучшено. Тот факт, что наше понимание является по своей сути несовершенным, делает возможным познание и совершенствование нашего пони­мания. Нужно всего лишь признать наши настроения оши­бочными. Это открывает путь к критическому мышлению, тогда не существует границ, куда не может прийти наше понимание реальности. Существуют неограниченные мас­штабы для совершенствования не только нашего мышле­ния, но и нашего общества. Совершенство ускользает от нас; какой бы план мы ни избрали, он обязательно будет иметь недостатки. Поэтому мы должны довольствоваться тем лучшим, что мы можем иметь: формой общественной организации, которая не является совершенной, но кото­рая открыта для совершенствования. Это концепция откры­того общества — общества, открытого к совершенствова­нию. Концепция эта основывается на признании ошибоч­ности наших идей. Я исследую ее подробнее дальше, но сна­чала мне хотелось бы представить более подробно радикаль­ный, идиосинкразический вариант ошибочности.

 

Радикальная ошибочность

Сейчас я изменю выбранный мною путь. Вместо общих рас­суждений об ошибочности я попытаюсь объяснить, что это означает лично для меня. Это — краеугольный камень не толь­ко моего представления о мире, но и моего поведения. Это — фундамент моей теории истории, руководивший моими дей­ствиями как участника финансовых рынков и как филантро­па. Если существует что-то оригинальное в моем мышлении, то это — мой радикальный вариант ошибочности.

Я имею более строгие представления об ошибочности, чем те, которые я мог бы оправдать доводами, представленными мною до настоящего момента. Я утверждаю, что все постро­ения человеческого мозга, ограничены ли они тайными угол­ками нашего мышления или находят выражение во внешнем мире в форме дисциплин, идеологий или институтов, — все они в любом случае имеют недостатки. Недостаток может про­явиться в форме внутренней непоследовательности, или не­соответствия внешнему миру, или несоответствия цели, кото­рой должны служить наши идеи.

Это предположение, конечно, гораздо сильнее признания того, что все наши построения (концепции и идеи) могут быть ошибочными. Я говорю не о простой недостаточности соот­ветствия, а о реальном недостатке всех человеческих постро­ений и о реальном расхождении между результатами и ожида­ниями. Как я объяснил ранее, расхождение имеет значение только для исторических событий. Поэтому радикальный ва­риант ошибочности может служить основанием для теории истории.

Утверждение, что все человеческие построения имеют не­достатки, звучит довольно мрачно, но это не причина для от­чаяния. Ошибочность оценивается негативно только потому, что мы лелеем ошибочные надежды. Мы жаждем совершен­ства, постоянства, высшей истины и—по крупному счету — бессмертия. Судя по этим стандартам, человек всегда будет неудовлетворен своим состоянием. На самом деле совершен­ство и бессмертие ускользают от нас, а постоянство может быть найдено только в смерти. Но жизнь дает нам шанс усо­вершенствовать наше понимание именно потому, что оно не­совершенно, и улучшить наш мир. Когда все построения име­ют недостатки, варианты приобретают значимость. Одни по­строения лучше, другие — хуже. Совершенство недостижимо, но то, что по своей сути несовершенно, открыто для безгра­ничного усовершенствования.

Ради полноты картины я отмечу, что мое заявление о том, что все человеческие и общественные построения несовер­шенны, не является научной гипотезой, поскольку не может быть проверено надлежащим образом. Я могу заявить, что представления участников всегда расходятся с реальностью, но я не могу доказать этого, поскольку мы не можем знать, какова будет реальность в отсутствие наших представлений. Я могу дождаться событий, чтобы показать расхождения между ними и ожиданиями, но, как я указал, последующие события не служат независимым критерием определения того, какими были бы правильные ожидания, поскольку другие ожидания привели бы к другому исходу событий. Аналогично я могу заявить, что все человеческие построения несовершенны, но я не могу продемонстрировать, в чем заключается это несо­вершенство. Недостатки обычно проявятся когда-нибудь в бу­дущем, но это не служит доказательством их существования в момент, когда были созданы сами построения. Недостатки до­минирующих идей и институциональной организации обще­ства становятся очевидными только по прошествии времени, и концепция рефлексивности оправдывает только одно заяв­ление — что все человеческие построения потенциально оши­бочны. Именно поэтому я представляю мои идеи как рабо­чую гипотезу, без логического доказательства и не претендую на научный статус.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: