Оценка объема невозвратных ссуд в странах Азии и Японии 7 страница

Согласно нашим теоретическим и концептуальным по­строениям, в далеких от равновесия условиях закрытого общества должны существовать искажения, немыслимые в открытом обществе. Какой еще можно привести более наглядный пример, кроме советской экономики? Ком­мунистическая система не видит ценности капитала; или, более точно, — она не признает идеи собственности. В результате экономическая деятельность при советской системе — это вовсе не экономическая деятельность. Что­бы она стала таковой, необходимо лишить Партию роли хранителя и распределителя капитала. И именно в этом терпели неудачу все попытки реформирования.

Интересно, что провал попыток осуществления эко­номических реформ способствовал ускорению процесса дезинтеграции, поскольку была продемонстрирована не­обходимость в политических реформах. С наступлением перестройки в Советском Союзе процесс дезинтеграции вступил в свою окончательную стадию, поскольку рефор­мы носили в основном политический характер, а Золо­той период, как я упомянул ранее, отсутствовал, поэтому реформы принесли незначительную, если вообще какую-нибудь, экономическую выгоду Когда уровень жизни на­чал падать, общественное мнение повернулось против ре­жима, что привело к катастрофической дезинтеграции, кульминационной точкой которой стал развал Советско­го Союза. Почти такую же модель мы можем наблюдать на фи­нансовых рынках, но с одной существенной разницей: на финансовых рынках цикл подъем — спад деловой актив­ности проявляется как процесс ускорения, в то время как в случае с советской системой полный цикл состоял из двух фаз: одна — процесс замедления, приведший к за­стою сталинского режима, другая - процесс ускорения, приведший к катастрофическому развалу страны»[11].

Я объяснял также, что аналогичный двухфазный процесс подъем — спад деловой активности часто можно найти на фи­нансовых рынках. Я привел в качестве иллюстрации банков­скую систему Соединенных Штатов Америки, которая под­верглась жесткому регулированию после краха 1933 г., после чего потребовалось около 35 лет, чтобы ее оживить. После нефтяного кризиса и международного кредитного бума 70-х годов, когда банки перерабатывали активный платежный ба­ланс стран — производителей нефти, банковская система пе­решла в состояние динамического неравновесия. Идея этого далекого сравнения между ростом и падением советской си­стемы и падением и ростом банковской системы США за­ключалась в том, чтобы показать, что далекие от равновесия условия могут преобладать в любом крайнем состоянии изме­нений и отсутствия изменений. Закрытое общество — это ли­цевая сторона медали революций и хаоса; рефлексивные про­цессы действуют в условиях обеих крайностей, разница заклю­чается во временном масштабе. В закрытом обществе мало что происходит на протяжении длительных периодов времени; во время революции, наоборот, - много событий происходит на протяжении короткого периода времени. В любом случае вос­приятия участников слишком далеки от реальности.

Это - важный момент. Рассматривая процессы внутри цик­ла подъем — спад деловой активности, человек обычно рас­суждает об этом цикле с точки зрения ускорения. Но тенден­ция может также состоять в отрицательном ускорении или в отсутствии изменений. Как только мы начинаем осознавать эти возможности, мы можем найти реальный пример на фондовом рынке: случай с банковскими акциями со времен Великой де­прессии до 1972 г[12]. В истории случаи отсутствия изменений или статического неравновесия встречаются гораздо чаще.

 

 

Структура концепции

 

Наблюдение неравновесных условий полезно для установ­ления структуры концепции и ее границ, которые позволяют разделить исторические ситуации на три категории: статиче­ски неравновесные, состояния, близкие к равновесию, и дина­мически неравновесные состояния. Возможность статического равновесия была исключена в силу того факта, что участники всегда основывают свои решения на предвзятом толковании реальности. Таким образом, мы получаем три варианта.

Один из возможных вариантов состоит в том, что рефлек­сивное взаимодействие между когнитивной функцией и фун­кцией участника не дает нашим представлениям и реально­сти уйти друг от друга слишком далеко. Люди учатся на своем же опыте; они действуют на основании предвзятых представ­лений, но происходит и процесс критического осмысления, который стремится скорректировать это предвзятое мнение. Совершенное знание остается недоступным, но по крайней мере существует тенденция к равновесию. Функция участни­ка означает, что реальный мир — как в этом убеждаются на своем опыте участники — постоянно меняется, но у людей все же есть достаточно оснований — в виде ряда фундамен­тальных ценностей, гарантирующих им, что предвзятое мне­ние участников не может слишком сильно расходиться с ре­альными событиями. Именно это я и называю состоянием, близким к равновесию. Такое положение характерно для от­крытого общества, каким является современный западный мир. Это общество ассоциируется с критическим образом мышления. Мы называем этот образ мышления «нормальным» отношением между мышлением и реальностью, поскольку мы знакомы с ним на основе собственного опыта.

Мы можем также оказаться в ситуации, когда представле­ния участников значительно удалены от реального положе­ния вещей, и при этом тенденции к их сближению не наблю­дается. В некоторых случаях они могут даже еще дальше ухо­дить друг от друга. Внутри одной крайности существуют ре­жимы, оперирующие предвзятыми идеологическими представ­лениями, они не хотят приспосабливаться к меняющимся условиям. Они пытаются заставить реальность втиснуться в рамки их концепций, несмотря на то, что это недостижимо. Под давлением господствующей догмы общественные усло­вия могут стать достаточно суровыми, но реальность по-преж­нему остается далекой от официальной идеологии. В отсут­ствие корректирующего механизма реальность и официаль­ная интерпретация могут разойтись еще дальше, поскольку никакое сдерживание или принуждение не может предотвра­тить изменений в реальном мире. Такое положение характер­но для закрытого общества, такого, как Древний Египет или Советский Союз. Его можно описать как статическое нерав­новесие.

Внутри другой крайности события могут разворачиваться настолько стремительно, что понимание участников за ними не поспевает, и ситуация выходит из-под контроля. Расхож­дение между господствующими представлениями и реальны­ми условиями может стать настолько большим, что ускорит наступление революции или какой-либо другой формы рас­пада. И опять возникает значительное расхождение между мышлением и реальностью, но оно является временным. Ста­рый, сметенный режим будет в конечном итоге заменен но­вым. Это можно описать как случай изменения режима, или как динамическое неравновесие.

Деление реальных условий на три предложенные мною ка­тегории можно сравнить с тремя состояниями, в которых вода находится в природе: жидкое, твердое и газообразное. Анало­гия может быть далекой, но она интригует. Для того чтобы на­полнить ее содержанием, мы должны найти две разделитель­ные линии, которые отделяют условия, близкие к равновесию, от условий, далеких от равновесия. В случае с историей эти разделительные линии не могут быть очень четкими, кроме то­го, их также трудно описать количественными параметрами, но они должны быть ясно различимы, иначе вся концептуаль­ная структура остается не более чем полетом фантазии.

 

 

Режимы

 

Чтобы установить то, что Поппер назвал бы критерием де­ления, мы должны прежде всего изучить то, что мы разделя­ем. Для этих целей я ввожу концепцию режима. Режим — это ряд одновременно существующих общественных условий, до­статочных для того, чтобы сосуществовать реально, хотя, в соответствии с моей рабочей гипотезой, в их отношениях дол­жен быть какой-то недостаток, в результате которого они не­сут в себе семя собственного разрушения. Режим — хотя и расплывчатый, но все же полезный термин. Его можно при­менить к широкому спектру ситуаций. Могут быть политиче­ские режимы, господствующие в конкретных странах, или ре­жимы, которые могут быть встроены в более крупные режи­мы, — такие, как холодная война. Могут быть режимы в жиз­ни социальных институтов и отдельных людей. Брак также можно считать неким режимом. Режимы не имеют фиксиро­ванных границ, они появляются, сосуществуют друг с другом, распадаются и сменяют друг друга. Они отличаются, на­пример, от машин, которые являются закрытыми системами. Режим можно рассматривать как попытку привнести опреде­ленный элемент закрытости в то, что по своей сути является открытой системой, определенный свод правил, который гос­подствует в данном месте на протяжении некоторого периода времени, достаточно долгого для того, чтобы быть заметным. Режимы связаны с управлением и правилами. Режимы имеют два аспекта: то, что люди думают, и то, как на самом деле обстоят дела. Эти два аспекта взаимодействуют рефлексив­ным образом: способ мышления влияет на реальное положе­ние дел, и наоборот, при этом соответствие между двумя ас­пектами не достигается.

 

 

Идеальные режимы

 

Около сорока лет назад, в начале 60-х годов, я разработал теоретические модели общества, которые я сейчас назвал бы режимами на основании различных отношений к историче­ским изменениям. Я выделил традиционный образ мышле­ния, игнорирующий возможность изменений и принимающий господствующее положение как единственно возможное; кри­тический образ мышления, который в полном объеме изучает возможности изменений, и догматический образ мышления, который не терпит никакой неопределенности. Я утверждал, что различные формы общественной организации соответству­ют этим образам мышления; я назвал их соответственно ор­ганическим обществом, открытым обществом и закрытым об­ществом. Не стоит говорить, что соответствие между образа­ми мышления и общественными структурами было далеко от совершенства. Как закрытое, так и открытое общество остав­ляло желать лучшего в отношении между реальностью и мыш­лением, и это лучшее могло быть найдено в другом обществе. Закрытое общество предлагало определенность и постоянство, отсутствующие в открытом обществе, а открытое общество предлагало свободу, которой был лишен человек в закрытом обществе. В результате эти два принципа общественной орга­низации находились в оппозиции друг к другу. Открытое об­щество признает нашу ошибочность; закрытое общество от­рицает ее. Невозможно сказать, какое общество право. Су­дить можно только по последствиям, но, учитывая вездесущность и влияние незапланированных последствий, даже этот критерий не является надежным. Необходимо было сделать настоящий выбор, и я уверенно принял сторону открытого общества[13].

 

 

Открытое общество

 

В 1979 г. я основал фонд «Открытое общество», его мис­сия, как я ее сформулировал в то время, заключалась в оказа­нии помощи закрытым обществам в том, чтобы сделать их более открытыми, жизнеспособными и сформировать в них критический образ мышления. После неудачного старта в Юж­ной Африке я сосредоточил усилия на странах с коммунисти­ческим правлением, особенно на моей родине — Венгрии. Моя формула была проста — любая деятельность или объедине­ние, не находящиеся под надзором или контролем властей, создавали альтернативы и тем самым подрывали монополию догмы. Мой Фонд в Венгрии, созданный в 1984 г. как совме­стное предприятие с Венгерской Академией Наук, выступил спонсором гражданского общества. Он не только поддержи­вал гражданское общество, но и гражданское общество под­держивало его; в результате удалось избежать многих небла­гоприятных незапланированных последствий, от которых обычно страдают подобные фонды. Воодушевленный успехом, я занялся филантропией, несмотря на мое критическое отношение к ней. Когда начала разваливаться советская империя, я бросился в драку. Я понял, что в революционный период можно сделать то, что было невозможно в другие времена. Я осознавал, что с моей теорией цикла подъем — спад я пони­мал ситуацию лучше, чем кто-либо другой, мне были ясны цели, и у меня были финансовые средства. Это ставило меня в уникальное положение, и я не жалел усилий. Я в сто раз увеличил размер фонда на протяжении всего нескольких лет.

И только во время распада Советского Союза я осознал ошибку в структуре моей концепции. Согласно моей концеп­ции, открытое и закрытое общества выступают как альтерна­тивы. Эта дихотомия была верной в период холодной войны, когда друг другу были противопоставлены в жестком конф­ликте два противоположных принципа общественной орга­низации, но она перестала вписываться в условия, возник­шие после окончания холодной войны.

Я был вынужден признать, что распад закрытого общества не ведет автоматически к созданию открытого общества; он может привести к распадy руководящей верхушки и дезинтег­рации общества. Слабое государство может представлять для открытого общества такую же угрозу, как и авторитарное[14]. Вместо дихотомии — открытое и закрытое общество, откры­тое общество становится ведущей идеей, которой угрожают отнюдь не с одной стороны.

Появление расширяющейся мировой системы капитализ­ма в 90-е годы подтвердило этот вывод. Я почувствовал, что должен занятся трудоёмким повторным изучением проблем, и та структура концепции, которую я здесь излагаю, является результатом процесса пересмотра. Теперь я вижу, что откры­тое общество занимает опасное среднее положение, в кото­ром ему угрожают догматические идеи любого толка: и те, которые привели бы к закрытому обществу, и те, которые ве­дут к дезинтеграции общества. Открытые общества создают близкие к равновесию условия; альтернативы включают не только статическое неравновесие, сходное с закрытым обще­ством, но и динамическое неравновесие. Я осознавал опреде­ленные недостатки открытого общества, которые могли бы привести к его распаду, но я предполагал, что распад может привести только к созданию закрытого общества. Я не осоз­навал, что условия динамического неравновесия могут суще­ствовать бесконечно долго, или, более точно, что общество может балансировать на грани хаоса, не переходя эту грань. Это было любопытное наблюдение, поскольку я был знаком с утверждением теории эволюционных систем, согласно ко­торому жизнь происходит на грани хаоса. Новые структуры в концепции, которые я здесь предлагаю, должны исправить ошибку в моей ранней формулировке.

 

 

Разграничительные линии

 

Теперь мы готовы вернуться к ключевому вопросу, о кото­ром я говорил ранее: что отделяет близкие к равновесию и далекие от равновесия условия? Когда цикл рост — спад или какой-либо другой неравновесный процесс разрушает близ­кие к равновесию условия открытого общества? Мы видели, что взаимодействие между мышлением и реальностью может легко привести к крайним проявлениям — как в направлении ужесточения, так и в направлении хаоса. Для того чтобы гос­подствовало открытое общество, должен быть некий якорь, который не дает мышлению участников далеко уйти от реаль­ности. Что может служить таким якорем?

В поисках ответа на вопрос мы должны различать ожида­ния и ценности. Ведь решения основываются не только на восприятии людьми реальности, но также и на ценностях, ко­торые они вырабатывают. В случае с ожиданиями этот якорь определить легко: это сама реальность. Пока люди осознают, что существует разница между мышлением и реальностью, факты предоставляют критерий, по которому можно судить о действенности ожиданий. Рефлексивность может сделать события непредсказуемыми, но как только они происходят, они становятся однозначно детерминированными, поэтому они могут быть использованы для определения правильности на­ших предсказаний.

В условиях статического неравновесия мышление и реаль­ность удалены друг от друга и не имеют тенденции к сближе­нию. В закрытом обществе ожидания не могут быть закрепле­ны в реальности, потому что ожидания, отклоняющиеся от официальной догмы, нельзя даже высказывать. Существует расхождение между официальным вариантом реальности и фактами; устранение этого расхождения приносит огромное облегчение и чувство освобождения.

В условиях динамического неравновесия мы имеем обрат­ное положение; ситуация меняется слишком быстро, чтобы быть понятой людьми, что приводит к появлению расхожде­ния между мышлением и реальностью. Интерпретация собы­тий не может поспевать за происходящими событиями; люди теряют ориентацию, а события выходят из-под контроля. По­этому реальность не может больше служить якорем для ожи­даний. Именно это и произошло во время дезинтеграции со­ветской системы. Как я утверждаю в главе 7, мировая система капитализма вошла сейчас в состояние динамического нерав­новесия. Но сначала мы должны обратиться от ожиданий к другому возможному для открытого общества якорю, а имен­но к якорю этических и моральных ценностей.

 

 

Вопрос ценностей

 

Можем ли мы различить роль ценностей в близких к рав­новесию и неравновесных условиях? В этом я не совсем уве­рен как по субъективным, так и по объективным причинам, и мои доводы будут более осторожными. О субъективном сооб­ражении уже говорилось ранее: я получил экономическое об­разование и всегда пытался понять, как рыночные ценности соотносятся с ценностями, определяющими наши решения в других сферах жизни: общественной, политической или личной. Очень часто я бывал искренне озадачен, подозреваю, что в этом я был не одинок. Похоже, в современном обществе — много неразберихи в отношении к ценностям в целом и в пла­не соотношения между рыночными и общественными ценно­стями в частности. Поэтому моя субъективная трудность ста­новится объективной. Позвольте мне изложить проблему так, как я ее вижу, сначала на теоретическом, а потом на практи­ческом уровне.

На теоретическом уровне познание имеет объективный критерий, а именно реальность, по которой можно судить о глубине и истинности познания. Как мы видели, этот крите­рий не является полностью независимым, но он достаточно независим, чтобы считать его объективным: никакой участ­ник не может навязать свою волю ходу событий. Однако о ценностях вообще нельзя судить по каким-либо объективным критериям, поскольку не предполагается, что они должны со­ответствовать реальности: критерий, по которому можно су­дить о ценностях, находится внутри них самих.

Поскольку ценности не привязаны к реальности, они мо­гут варьировать в гораздо большем диапазоне, чем когнитив­ные представления. Именно это и делает любую дискуссию о ценностях сложной. Экономическая теория приняла ценно­сти как нечто данное. С помощью такого методологического приема экономическая теория разработала концепцию рав­новесия. Хотя я и критикую эту концепцию, она была необ­ходима для анализа, и ее нечем было заменить. Я мог пока­зать, насколько далекие от равновесия условия могут возник­нуть на финансовых рынках только потому, что концепция равновесия, которое в реальности постоянно нарушается, была разработана хорошо. Для нерыночного сектора экономики аналогичной концепции не существует.

На практике современное общество, похоже, страдает от острой нехватки общественных ценностей. Конечно, люди оплакивают падение нравов на протяжении всей истории, но есть один важный фактор, который отличает настоящее от прошлого. Этот фактор — распространение рыночных ценно­стей. Рыночные ценности проникли в такие области общества, которые раньше руководствовались нерыночными сооб­ражениями. Я имею в виду личные отношения, политику и такие профессии, как право и медицина. Более того, прои­зошло малозаметное и постепенное, но вместе с тем глубокое изменение механизма действия рынка. Во-первых, длитель­ные отношения были заменены отдельными, частными опе­рациями. Магазин, в котором владелец и покупатель были дав­но знакомы друг с другом, уступил место супермаркету, а в последнее время и Internet. Во-вторых, национальные эконо­мики уступили место мировой экономике, но международное сообщество, насколько оно вообще существует, имеет очень мало общепризнанных общественных ценностей.

 

 

Общество, построенное на сделках

 

Замена отношений частными операциями — это продолжа­ющийся исторический процесс, который никогда не будет до­веден до своего логического завершения, но который доста­точно хорошо развит, развит гораздо больше, чем в начале 60-х годов, когда я впервые приехал в США и стал думать об этом. Я приехал из Великобритании, и меня поразила эта раз­ница: в США было гораздо легче установить и прекратить от­ношения. С тех пор эта тенденция претерпела значительное развитие. По-прежнему существуют браки и семьи, но в об­ласти инвестиционной банковской деятельности, например, операции почти полностью вытеснили отношения. Это дает самый понятный из возможных примеров изменений, проис­ходящих во многих других институтах.

В Лондоне в 50-х годах было почти невозможно вести де­ловые операции без предварительного установления отноше­ний. Это был вопрос не о том, что вы знаете, а о том, кого вы знаете. Это была основная причина, по которой я покинул Лондон: у меня не было в Лондоне достаточных связей, мои шансы были гораздо лучше в Нью-Йорке. Очень скоро я уста­новил регулярные торговые контакты с ведущими фирмами, хотя и работал в относительно неизвестной брокерской фирме. Я бы никогда не смог добиться этого в Лондоне. Но даже в Нью-Йорке страхование ценных бумаг по-прежнему зави­село от отношений: фирмы участвовали в синдикатах в стро­го определенном порядке, и было большим событием, если фирма двигалась вверх или вниз в этом порядке. Теперь все изменилось. Каждая операция стала независимой, и инвести­ционные банкиры соперничают за каждую конкретную воз­можность осуществления коммерческой деятельности.

Разница между операциями и отношениями была хорошо проанализирована в теории игр в форме так называемой «ди­леммы заключенных». Итак, пойманы два проходимца, и идет их допрос. Если один из них дает сведения против другого, он может получить более короткий срок наказания, но увеличи­вается вероятность осуждения другого. Они окажутся в более выгодном положении, если останутся верными друг другу. Но каждый из них в отдельности может получить выгоду за счет другого. В случае конкретной операции существует возможность предать, и это будет рационально; в длительном отношении выгоднее сохранить преданность друг другу. Анализ показыва­ет, как кооперативное поведение может с течением времени развиваться, но оно может быть также использовано для того, чтобы показать, что сотрудничество и преданность могут быть подорваны в результате замены отношений операциями[15].

Все эти рассуждения имеют прямое отношение к исходно­му вопросу о разграничительных линиях, определяющих со­циальное неравновесие, и о роли якоря, выполняемого цен­ностями. Мы склонны принимать общественные или мораль­ные ценности как должное. Мы даже называем их подлинны­ми или фундаментальными, подразумевая, что их действен­ность зависит определенным образом от господствующих усло­вий. Как я указывал ранее, нет ничего более далекого от ис­тины. Ценности — рефлексивны. На них влияют обществен­ные условия, а они, в свою очередь, играют определенную роль в создании таких общественных условий, какие они есть.

Люди могут поверить, что Бог передал им Десять заповедей, и общество будет более справедливым и стабильным, если они поверят в это. Наоборот, отсутствие моральных ограничений, вероятно, порождает нестабильность.

Переходное общество подрывает общественные ценности и ослабляет сдерживающие моральные факторы. Общественные ценности выражают заботу о других. Они подразумевают, что личность принадлежит обществу, будь это семья, племя, нация или человечество, интересы которого должны превышать свое­корыстные интересы отдельной личности. Но переходная ры­ночная экономика — это все, что угодно, только не общество. Каждый должен защищать свои интересы, и моральные нормы могут стать препятствием в мире, где человек человеку — волк. В идеальном переходном обществе люди, которые не отягоще­ны мыслями и заботами о других, могут двигаться гораздо лег­че и, вероятно, пробьются далеко вперед.

Необходимо отметить, однако, что даже такое общество не полностью лишено этических и моральных соображений. Внешние ограничители могут отсутствовать, но некоторые внутренние ограничители все же, вероятно, останутся. Даже если люди были превращены в конкурентов, движимых од­ной лишь идеей, это превращение произошло относительно недавно. Более того, люди не рождаются такими: они впиты­вают общественные ценности по мере того, как растут. Поэ­тому вопрос о ценностях в переходном обществе остается от­носительно открытым. Идеального переходного общества во­обще не может быть, но все же мы к нему сейчас ближе, чем когда-либо в истории. Как мы видим, это особенно верно в мировом масштабе.

 

 

Два вида ценностей

 

Что мы можем сказать о разделительной линии между близ­кими к равновесию и далекими от равновесия условиями и о роли общественных ценностей? Для целей настоящего изло­жения мы можем выделить два вида ценностей: фундаментальные принципы, которых люди придерживаются незави­симо от последствий, и практическая целесообразность, ког­да люди полностью руководствуются ожидаемыми последстви­ями своих действий. Люди, верящие в фундаментальные цен­ности, часто полагают, что они происходят от другого источ­ника, а не от их собственного мышления, тогда действенность ценностей не зависит от одобрения или неодобрения конк­ретного человека. Обычно фундаментальные ценности ассо­циируются с религиозными верованиями, хотя эпоха Просве­щения превратила разум и науку в два самостоятельных и вы­соко авторитетных источника. Практическая целесообразность не имеет поддержки со стороны внешнего авторитета; наобо­рот, она часто вступает в конфликт с господствующими в об­ществе правилами, поэтому в голове конкретного человека она может ассоциироваться с чувством неполноценности и даже вины. Те, кто действует из соображений практической целесообразности, постоянно ищут общественную поддерж­ку. Если их действия не находят одобрения у тех, кто имеет для них важное значение, они вряд ли будут считаться прак­тически целесообразными. (Крайний случай — никто не зна­чим. ) Когда ничем неограниченное стремление к удовлетво­рению личного интереса и своекорыстия находит широкое одобрение, тогда корысть становится практически целесооб­разной и оправданной.

Дихотомия фундаментальных принципов и практической целесообразности совершенно явно является искусственной, но именно это и делает ее полезной. Обе категории, очевид­но, являются крайностями: между ними что-то должно быть. И на самом деле между этими двумя крайними точками — фундаментализмом и практической целесообразностью — ле­жат близкие к равновесию условия открытого общества, ко­торые я пытаюсь определить и обрисовать. Нам нужны две разграничительные линии: одна отделяет состояние, близкое к равновесию, от состояния статического неравновесия; дру­гая отделяет статическое неравновесие от динамического не­равновесия. Первая линия имеет отношение к фундаменталь­ным принципам, вторая — к практической целесообразности.

 

 

Фундаментальные принципы

 

Открытое общество требует определенного общего согла­сия в том, что такое хорошо и что такое плохо, и люди дол­жны быть готовы делать правильные вещи, даже если это имеет неприятные личные последствия: защищать родину или встать на защиту свободы. И об этом надо говорить. В переходном обществе, в котором господствует практическая целесообраз­ность, люди стремятся избежать неприятных последствий. Но безусловное обязательство соблюдать фундаментальные принципы также может представлять опасность для открыто­го общества, если люди игнорируют тот факт, что их действия имеют незапланированные последствия. Воистину — дорога в ад вымощена благими намерениями. Мы должны быть гото­выми корректировать наши принципы в свете нового опыта. Это требует критического отношения. Мы должны призна­вать, что никто не обладает высшей истиной.

Неспособность признать незапланированные последствия порождает теории конспиративности: когда происходит что-то неприятное, кто-то должен нести за это ответственность. Упорство в абсолютных ценностях порождает то, что я назы­ваю синдромом «или/или»: если оказывается, что определен­ный принцип имеет негативные последствия, конечное ре­шение должно состоять в противоположном ему решении. Эта линия аргументации достаточно абсурдна, но она удивитель­но широко распространена. Это — отличительная черта фундаменталистского мышления (отличного от фундаментальных принципов). Такое мышление может легко привести к край­ним позициям, принципиально удаленным от реальности. Та­кое мышление характерно и для религиозного, и для мораль­ного фундаментализма.

Прежде чем мы оставим надежду определить ту среднюю территорию, где открытое общество может сосуществовать с сильными фундаментальными ценностями, мы должны по­мнить, что совсем необязательно, чтобы все участники при­нимали критическое отношение, для того чтобы господство­вал критический образ мышления. Критическое мышление — само по себе настолько сильное и активное, что не предпола­гает принятия фундаменталистского мышления, пока оно остается на периферии сознания. Ведь критический образ мышления может смягчить фундаменталистские верования на­столько серьезно, что они начнут принимать во внимание су­ществование альтернатив: фундаментальные религии проде­монстрировали тенденцию к большей толерантности по от­ношению к другим верованиям, когда их сторонники вынуж­дены соревноваться за преданность последователей. Но так было далеко не всегда. Некоторые религиозные и политиче­ские движения приобретают сторонников, проявляя крайние формы нетерпения. Если они достигнут на этом пути значи­тельного прогресса, как нацисты и коммунисты в Веймарской республике, открытому обществу будет угрожать реальная опасность; но только когда одно из них завоюет монопольное положение путем подавления альтернатив, мы можем гово­рить о догматическом образе мышления или о закрытом обществе.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: