Оценка объема невозвратных ссуд в странах Азии и Японии 4 страница

Я называю это рабочей гипотезой, потому что она хорошо работала как в моих финансовых решениях, так и в моих заня­тиях филантропией и в международной деятельности. Это дало мне стимул искать недостатки в любой ситуации и, найдя, — получать выгоду от этого знания. На субъективном уровне я признал, что мои толкования не могут не быть искаженными.

Но это не отбило у меня охоту составлять суждения, наоборот, я искал ситуации, в которых мои идеи не совпадали с расхожей мудростью. Но я и здесь постоянно искал ошибки, а когда на­ходил, то с радостью и готовностью исследовал их. Обнаруже­ние ошибки в моих финансовых операциях часто давало воз­можность получить хоть какие-то прибыли, которые я зарабо­тал, строя свои рассуждения на основании моего первоначаль­ного ошибочного взгляда, — или сократить убытки, если зна­ние даже временно не приносило прибыльного результата. Большинство людей не любят признавать своей неправоты. Об­наружить ошибку — определенно доставляло мне удовольствие, поскольку я знал, что это могло спасти от финансовых потерь.

Я признал, что компании или отрасли экономики, в кото­рые я инвестировал, не могли не иметь недостатков, и я пред­почитал знать, в чем состояли эти недостатки. Это не мешало мне делать инвестиции в дальнейшем, наоборот, я чувствовал себя в гораздо большей безопасности, если я знал потенциаль­но опасные моменты, поскольку это знание говорило мне о том, каких сигналов ждать для начала продажи инвестиций. Никакие инвестиции не могут приносить высокие прибыли бес­конечно долго. Даже если компания имеет необыкновенно хо­рошие позиции на рынке, великолепное руководство и исклю­чительную норму прибыльности, ценные бумаги также могут иметь завышенные цены, руководство может впасть в амби­ции, а законодательная или конкурентная среда могут попро­сту измениться. Разумно — всегда искать ложку дегтя в бочке меда. И если ты знаешь, где она, ты в этой игре — впереди.

Я разработал свой собственный вариант модели Поппера — научного метода для использования на финансовых рын­ках. Я формулировал гипотезу, на основании которой я инве­стировал. Гипотеза должна была отличаться от общепринятой концепции, и чем большими были эти различия, тем выше оказывался потенциал получения прибыли. Если не было от­личия, то не было и смысла занимать определенную пози­цию. Это соответствовало утверждению Поппера, которое под­верглось острой критике философов, о том, что чем серьезнее испытание, тем более ценной оказывается гипотеза, выдержавшая это испытание. В науке ценность гипотезы нематери­альна, на финансовых рынках ценность гипотезы может быть легко измерена прибылями, которые она приносит. В отличие от науки, финансовая гипотеза не должна быть ис­тинной, для того чтобы быть прибыльной, достаточно, чтобы она стала общепринятой. Но ложная гипотеза не может гос­подствовать бесконечно долго. Поэтому мне нравилось инве­стировать в гипотезы, имевшие недостатки, но одновремен­но—и возможность быть принятыми, при условии, что я знал, в чем состояли недостатки. Такое знание позволяло мне про­давать акции точно вовремя. Я назвал мои гипотезы с изъяна­ми «плодотворными ошибками» и основал свою теорию ис­тории, как и свои финансовые успехи, на этих гипотезах.

Моя рабочая гипотеза, заключающаяся в том, что все че­ловеческие построения всегда имеют ошибки, является не только ненаучной — она имеет более радикальный дефект: Вероятно, она — не истинная. Любое построение приобретает недостатки со временем, но это не означает, что оно было неподходящим или неэффективным в тот момент, когда было создано. Я думаю, что можно дополнительно отточить мою рабочую гипотезу и придать ей форму, которая могла бы пре­тендовать на большую истинность. С этой целью я должен обратиться к моей теории рефлексивности. В рефлексивном процессе меняются как мышление участников, так и реаль­ное положение дел. Итак, даже если решение или толкование было правильным в начале процесса, оно может стать непод­ходящим на более поздней стадии. Поэтому я должен доба­вить важное положение к заявлению, что все человеческие построения несовершенны: оно истинно, только если мы предполагаем, что теории и политика остаются действенны­ми вечно, как и законы науки.

Теоретические построения, как и действия, имеют неза­планированные последствия, и эти последствия нельзя точно предвидеть в момент их создания. Даже если последствия мож­но было бы предвидеть, все равно необходимо продолжать действовать, поскольку эти последствия должны возникнуть только в будущем. Поэтому моя рабочая гипотеза несовме­стима с идеей о том, что один способ действия лучше другого, что на самом деле существует оптимальный способ действия. Это, однако, подразумевает, что наиболее благоприятные усло­вия применимы только к конкретному моменту истории, и то, что было наиболее благоприятным условием в определен­ный момент, может стать уже не благоприятным в следующий момент. С такой концепцией очень сложно работать, особен­но социальным институтам, которые не могут преодолеть определенной степени инертности. Например, чем дольше су­ществует какая-то форма налогообложения, тем больше веро­ятности, что ее будут избегать; это может послужить хорошей причиной для изменения формы налогообложения через не­которое время, но это не может служить причиной для отме­ны налогообложения вообще. Возьмем пример из другой об­ласти: Христианская церковь превратилась в нечто иное, чем предполагал Иисус, но это не может являться достаточной причиной для отказа от его учения.

Другими словами, теории и политика могут быть действен­ными — только временно, в определенный момент истории. Именно для того, чтобы донести эту идею, я называю постро­ения с изъянами плодотворными ошибками, первоначально приносящими «выгодные» результаты. Как долго результаты остаются выгодными, зависит от того, признаются и исправ­ляются ли эти изъяны. Таким образом построения постепен­но могут стать более совершенными. Но никакие «плодот­ворные ошибки» не могут существовать бесконечно долго; в конце концов, когда время для их совершенствования и раз­вития будет исчерпано, появится новая «плодотворная ошиб­ка» и завладеет умами людей. Возможно, то, что я собираюсь сказать, является именно такой «плодотворной ошибкой», но я склонен считать историю идей — историей, состоящей имен­но из таких «плодотворных ошибок». Другие могут назвать эти ошибки парадигмами.

Обе эти идеи, вместе взятые, о том, что все умственные построения имеют недостатки, но некоторые из них являют­ся плодотворными, лежат в основе моего собственного вари­анта радикальной ошибочности. Я использую их и в отношении внешнего мира, и в отношении моей собственной дея­тельности, и они хорошо служили мне как руководителю фон­да, а в последнее время — и как филантропу. Будет ли это служить также успешно мне как мыслителю, проверяется именно сейчас, поскольку этот радикальный вариант оши­бочности является фундаментом теории истории и толкова­ния финансовых рынков, которые я излагаю далее.

 

Личный постскриптум

Мой радикальный вариант ошибочности — не просто аб­страктная теория, но и личное убеждение. Как руководитель фонда я сильно зависел от своих эмоций. Так было потому, что я осознавал недостаточность своего знания. В основном мною руководили такие чувства, как сомнение, неопределенность и страх. У меня были моменты, когда я испытывал надежду или даже эйфорию, но они не давали мне чувства безопасности. Наоборот, чувство безопасности исходило от постоянного вол­нения. Поэтому самую большую и настоящую радость я испы­тывал тогда, когда находил что-нибудь, из-за чего можно было волноваться. В целом, я считаю, что руководить страховым фон­дом[3] очень мучительно. Я никогда не мог признать своего успе­ха, потому что это могло прекратить мои волнения, но мне всегда было легко признавать свои ошибки.

Только когда другие указали мне на это, я понял, что в моем отношении к ошибкам было что-то необычное. Мне бы­ло важно, что обнаружение ошибки в моем мышлении или в моей позиции становилось источником радости, поэтому я подумал, что это должно быть важно и для других. Но это оказалось не так. Когда я осмотрелся, я понял, что многие люди делают все возможное и невозможное, чтобы отрицать или скрывать свои ошибки. Их неверные идеи, представле­ния и поступки на самом деле становятся неотъемлемой частью их личности. Я никогда не забуду случай, произошед­ший во время моей поездки в Аргентину в 1982 г. с целью изучения состояния огромного долга, который накопила эта страна. Я нашел ряд политиков, работавших в предыдущих правительствах, и спросил их, как бы они повели себя в этой ситуации. Все без исключения сказали, что продолжили бы ту же самую политику, которую они проводили в жизнь, когда были членами правительства. Очень редко я встречал столько людей, которые так мало почерпнули из собственного опыта.

Я перенес свой критический подход на филантропическую деятельность. Я обнаружил, что в филантропии полно пара­доксов и незапланированных последствий. Например, благот­ворительность может превратить получателей помощи в объ­екты благотворительности. Помощь другим, как предполагает­ся, должна помогать этим другим людям, но на самом деле очень часто она служит для удовлетворения собственных ам­биций лица, оказывающего помощь. Еще хуже, что люди обыч­но занимаются филантропией, потому что хотят себя чувство­вать хорошо, а не потому что они хотят делать что-то хорошее.

Уяснив это, я был вынужден разработать другой подход. Я обнаружил, что веду себя почти так же, как и в бизнесе. Например, я поставил в зависимость интересы персонала Фон­да и интересы отдельных лиц, обращающихся за помощью в фонд. Я даже шутил, что наш Фонд является единственным филантропическим фондом в мире. Я помню, как излагал свои взгляды на Фонд на совещании персонала в Карповых Варах (Чехословакия) примерно в 1991 г., и я уверен, что присут­ствовавшие на совещании никогда не забудут это. Я сказал, что фонды порождают коррупцию и неэффективность, и я буду считать гораздо большим достижением прекратить дея­тельность фонда, не оправдывающего своего предназначения, чем открыть еще один фонд. Я также помню, как сказал со­трудникам европейских фондов в Праге, что объединение фондов в сеть означает отсутствие настоящей деятельности.

Я должен признать, что со временем смягчил свою пози­цию. Существует разница между руководством страховым фон­дом и благотворительным фондом. Давление извне в первом случае отсутствует, и только внутренняя дисциплина может поддерживать критическое настроение. Кроме того, руковод­ство благотворительным фондом требует навыков работы с людьми и лидерских качеств, люди не любят критических за­мечаний, они хотят слышать похвалы и одобрения. Не мно­гие люди разделяют мою склонность к поиску ошибок, и еще меньшее число людей разделяют мою радость от нахождения ошибки. Для того чтобы быть сильным лидером, необходимо радовать людей. Я с трудом постигаю то, что, кажется, с лег­костью дается политикам и главам корпораций.

Существует также и другое соображение. Я должен был по­являться на публике, и когда я появлялся, от меня ждали про­явления самоуверенности. На самом же деле меня терзает не­уверенность в себе, и я лелею это чувство. Мне бы не хоте­лось потерять его. Существует огромная разница между тем, каким я бываю на публике, и моим подлинным «я», но я по­нимаю рефлексивную связь между этими двумя образами. Я с удивлением наблюдал за развитием в себе некой обществен­ной личности и влиянием этого развития на остального меня. Я стал «обаятельной» личностью. К счастью, я не верю в себя так, как верят в меня другие. Я пытаюсь не забывать о своих слабых местах, даже если сейчас я ощущаю их не так остро, как раньше. Другие обаятельные личности шли по другому пути к руководящим позициям. У них — свои воспоминания. Они, возможно, помнят, что пытались заставить других пове­рить в себя, и в конечном итоге — им это удалось. Их не му­чает неуверенность в себе, и им не надо подавлять желания выразить это чувство. Неудивительно, что их отношение к собственной ошибочности сильно отличается от моего.

Интересно посмотреть, как моя настоящая «обаятельная» личность связана с финансовыми рынками и моим прежним «я» в качестве руководителя фонда. Это дает мне возможность заключать сделки и манипулировать рынками, но лишает воз­можности руководить деньгами. Мои высказывания могут изменить рынки, хотя я стараюсь не злоупотреблять этой властью. В то же время я потерял способность оперировать в границах рынка, как я это делал ранее. Я разрушил механизм боли и волнения, который ранее руководил моими действия­ми. Это — длинная история, я уже рассказывал ее. Изменения произошли задолго до того, как я приобрел свое «обаяние». Когда я был действующим руководителем фонда, я избегал публичности. Я считал фотографию на обложке финансового журнала поцелуем смерти. Это было почти предубеждением, но хорошо подкреплялось фактами. Легко понять, почему. Из­вестность породила бы чувство эйфории, и даже если бы я боролся с ним, эта борьба выбила бы меня из седла. И если я высказывал мнение о рынке публично, мне было тяжело из­менить свою точку зрения.

Очевидно, что деятельность на финансовых рынках требу­ет другого склада ума, чем деятельность в социальной, поли­тической или организационной областях, или чем деятель­ность рядового человека. Это положение также подкрепляет­ся доказательствами. В большинстве финансовых институтов существует напряженность между теми, кто приносит при­быль, и менеджерами, ответственными за организацию, или, по крайней мере, такая напряженность существовала, когда я был знаком с деятельностью этих институтов, и самые талан­тливые их тех, кто зарабатывал прибыль, предпочитали дей­ствовать самостоятельно. Это был генезис истории страховых фондов.

Радикальный вариант ошибочности, принятый мною в ка­честве рабочей гипотезы, конечно, доказал свою действен­ность в отношении финансовых рынков. Он оказался значи­тельно более эффективным, чем гипотеза случайного блужда­ния[4]. Применима ли эта гипотеза к другим сферам человече­ской деятельности? Все зависит от цели. Если мы хотим по­стичь реальность, я полагаю, что эту гипотезу вполне можно применить; но если наша цель заключается в манипулировании реальностью, то данная гипотеза оказывается не столь эффективной. Более эффективным оказывается обаяние.

Я научился приспосабливаться к новой реальности. Рань­ше я считал общественное выражение похвалы и благодарно­сти однозначно болезненным, но я понял, что это рефлекс, оставшийся с того времени, когда я активно управлял деньга­ми и должен был руководствоваться результатами своей дея­тельности, а не тем, что другие люди о них думали. Меня по-прежнему смущает выражение благодарности, и я по-преж­нему верю, что филантропия, если она заслуживает похвалы, должна ставить интересы общества выше удовлетворения сво­их амбиций, но я готов принять похвалу, поскольку моя фи­лантропическая деятельность на самом деле удовлетворяет это­му критерию. Меня волнует вопрос, будет ли моя филантро­пическая деятельность по-прежнему удовлетворять этому кри­терию в свете изменившегося отношения к похвале? Но пока меня волнует этот вопрос, ответ, возможно, будет положи­тельным.

 

 

2. Критический подход к экономической науке

 

Существует широко распространенное мнение, что эко­номические явления подчиняются неопровержимым естественным законам, которые можно сравнить с законами физики. Это — ложное мнение. Еще важнее, что ре­шения и структуры, основанные на этом мнении, дестабили­зируют экономику и являются политически опасными. Я убеж­ден, что рыночная система, как любое устройство, созданное человеком, по своей сути несовершенна. Это убеждение лежит в основе всего анализа данной книги, а также моей личной философии и финансового успеха моих фондов. Поскольку этот критический взгляд на экономическую науку и другие общест­венные устройства является ведущим в сравнении со всеми остальными идеями этой книги, я должен теперь применить общие рассуждения о рефлексивности для объяснения того, почему все теории об экономических, политических и финан­совых устройствах качественно отличаются от законов естест­венных наук. Только после уяснения и признания того факта, что общественные построения в целом и финансовые рынки в частности по своей сути являются непредсказуемыми, можно понять все остальные доводы данной книги.

Все понимают, что экономический анализ лишен уни­версальной действенности физики. Но наиболее важная причина недостатка экономического анализа и неизбежной нестабильности всех общественных и политических инсти­тутов, которые допускают абсолютную правильность выво­дов экономической науки, остается по-настоящему непо­нятной. Недостатки экономической науки вызваны не про­сто нашим несовершенным пониманием экономической те­ории или нехваткой достаточных статистических данных. Эти проблемы могут быть принципиально разрешены бо­лее глубоким исследованием. Но экономический анализ и идеология свободного рынка, которая его поддерживает, разрушаются гораздо более фундаментальным и неиспра­вимым недостатком. Экономические и общественные со­бытия, в отличие от событий, которые изучаются физика­ми и химиками, включают мыслящих участников. И имен­но мыслящие участники могут изменять правила экономи­ческой и общественной системы просто в силу своих пред­ставлений об этих правилах. Претензии экономической те­ории на универсальную действенность оказываются несо­стоятельными, если только верно понят этот принцип. Это не интеллектуальная игра. Ибо если экономические зако­номерности не являются неопровержимыми, и если эконо­мические теории не являются научно действенными, и ни­когда такими не могут быть, то вся идеология рыночного фундаментализма моментально рушится.

Рефлексивность представляет для экономической науки и всех других социальных наук две самостоятельные, но взаи­мосвязанные проблемы. Одна относится к предмету, другая — к ученому наблюдателю. Мы увидим, что первая оказывается серьезной проблемой для традиционного представления об экономической теории, а вторая — губительной.

 

Рефлексивность в общественных явлениях

Напомню некоторые положения теории научного метода Карла Поппера. Простая и элегантная модель Поппера име­ет три компонента и три операции. Три компонента — это определенные начальные состояния, определенные конеч­ные состояния в научном эксперименте, а также обобще­ния гипотетического характера. Начальные и конечные со­стояния могут быть проверены прямым наблюдением; ги­потеза не может быть проверена, она может быть только искажена. Три основные научные операции — это предска­зание, объяснение и проверка. Гипотетическое обобщение может быть объединено с начальными состояниями для по­лучения определенного предсказания. Оно может быть объ­единено с конечными состояниями для получения объяс­нения. Предполагается, что гипотеза остается действенной неограниченно долго, это позволяет осуществлять провер­ку. Проверка включает сравнение некоторых начальных и конечных состояний для определения их соответствия ги­потезе. Никакое число проверок не может реально прове­рить гипотезу, но пока гипотеза не искажена, ее можно при­нять как действенную.

Асимметрия между проверкой и искажением является, с моей точки зрения, величайшим вкладом Поппера не только в философию науки, но и в наше понимание мира. Она устра­няет заблуждения, возникающие в результате индуктивного способа рассуждений. Нам не нужно настаивать, что солнце всегда будет вставать на востоке только потому, что так было до сих пор каждый день; достаточно, если мы условно при­мем эту гипотезу, пока она не искажена. Это — элегантное решение того, что иначе было бы непреодолимой логической проблемой. Это утверждение позволяет непроверенным ги­потезам давать ясные предсказания и объяснения.

Возможно, недостаточно подчеркивалось, что гипотезы должны быть действенными бесконечно долго для того, что­бы их проверка вообще была возможной. Если определенный результат не может быть повторен, то проверку нельзя счи­тать окончательной. Но рефлексивность зарождает необрати­мые исторические процессы, поэтому она не поддается обо­бщениям, действенным бесконечно долго. Более точно: обо­бщения, которые могут быть сделаны о рефлексивных собы­тиях, не могут быть использованы для ясных предсказаний и объяснений[5]. Это утверждение никоим образом не разрушает модели научного метода Поппера. Модель по-прежнему оста­ется элегантной и столь же близкой к совершенству, как и ра­нее, она просто не применима к рефлексивным явлениям. Утверждение, однако, вызывает расхождения между естествен­ными и общественными науками, поскольку рефлексивность имеет место только тогда, когда есть мыслящие участники.

Конечно, очень опасно вводить жесткие разграничения в понимание реальности. Совершаю ли я такую ошибку, когда пытаюсь разграничить гуманитарные и естественные науки? Общественные явления далеко не всегда рефлексивны. Даже в ситуациях, в которых одновременно реализуются функции участника и когнитивная функция, они не всегда приводят в движение механизм обратного воздействия, который влияет как на мышление участников, так и на саму ситуацию. И да­же если обратная связь имеется, скорее всего ее можно игно­рировать без существенного искажения реальности. Приме­нение методов естественных наук к общественным явлениям может дать ценные результаты. Именно это и пыталась сде­лать классическая экономическая теория, и во многих ситуа­циях она достаточно хорошо работала.

Однако существует фундаментальное различие между есте­ственными и общественными науками, которое не было до сих пор признано достаточно полно. Чтобы лучше понять его, мы должны рассмотреть вторую проблему — отношение науч­ного наблюдателя к предмету.

 

Рефлексивность и ученые, занимающиеся общественными науками

Наука сама по себе является общественным явлением, и как таковая она является потенциально рефлексивной. Ученые связаны с предметом науки как участники и как наблю­датели, но отличительная черта научного метода, как проде­монстрировала модель Поппера, заключается в том, что эти две функции друг с другом не совмещаются. Теории ученых не влияют на их эксперименты. Наоборот, эксперименты пре­доставляют факты, по которым можно судить о научных ги­потезах.

Пока разделение между утверждениями и фактами остается ясным и неопровержимым, не может быть сомнения относи­тельно цели исследователей - приобретать знания. Цели от­дельных участников процесса могут отличаться. Одни могут стремиться приобретать знания ради знаний, другие — ради вы­годы, которую они могут принести, третьи стремятся добиться личного продвижения. Какими бы ни были мотивы, мерилом успеха является знание, и это - объективный критерий. Те, кто стремится добиться личного успеха, могут достичь своей цели только путем формулировки истинных утверждений; если они фальсифицируют результаты экспериментов, это всплывет на­ружу Те, кто пытается подчинить природу своей воле, могут достичь своей цели сначала только путем приобретения зна­ний. Природа идет по своему пути — независимо от теорий о ней; поэтому мы можем заставить природу служить нашим це­лям только понимая законы, руководящие ее поведением. Здесь не существует коротких путей.

Прошло много времени, прежде чем это было признано. В течение тысячелетий люди приобщались к различным фор­мам магии, ритуалам и принимали желаемое за действитель­ное, чтобы добиться более прямого влияния на природу, они были не готовы принять ту суровую дисциплину, которую на­вязывал научный метод. Прошло много времени, прежде чем нормы и положения науки доказали свое превосходство, но в конце концов, по мере того как наука продолжала делать мощ­ные открытия, она приобрела статус, равный тому, которым раньше пользовались магия и религия. Договоренность о цели, принятие определенных условностей, доступность объективно­го критерия и возможность делать действенные обобщения бесконечно долго — все вместе способствовало успеху науки.

Сегодня наука рассматривается как высшее достижение чело­веческого интеллекта. Эта красивая комбинация разрушается, когда предмет изу­чения рефлексивен. С одной стороны, труднее достичь поло­жительных результатов, поскольку предмет изучения не легко дает возможность открывать в отношении себя действующие бесконечно долго и поэтому поддающиеся проверке гипотезы, имеющие авторитет научных законов. Опираясь на свидетель­ства, мы видим, что достижения общественных наук не легко сравнивать с достижениями естественных наук. С другой сто­роны, независимость объективного критерия, а именно фак­тов, уменьшается. Поэтому условности науки здесь не легко претворять в жизнь. Можно влиять на факты, делая утвержде­ния о них. Это верно не только в отношении участников, но и ученых. Рефлексивность подразумевает некоторое «короткое за­мыкание» между утверждениями и фактами, и это «замыка­ние» доступно как ученым, так и участникам событий.

Это — важный момент. Позвольте мне объяснить его, срав­нив неопределенность, включенную в рефлексивность, с не­определенностью, наблюдаемой в поведении квантовых ча­стиц. Неопределенность в обоих случаях сходная, но отноше­ние наблюдателя к предмету изучения будет различным. По­ведение квантовых частиц не меняется, независимо от того, признается или нет принцип неопределенности Гейзенберга. Но на поведение людей влияют научные теории — точно так же, как и другие убеждения. Например, масштаб рыночной экономики расширился, поскольку люди верят в «магию рын­ка». В естественных науках теории не могут изменить явле­ния, к которым они относятся; а в общественных науках — могут. Это создает почву для дополнительной неуверенности, которой нет в принципе неопределенности Гейзенберга. Имен­но этот дополнительный элемент неопределенности несет от­ветственность за раскол между естественными и обществен­ными науками.

Я признаю, что ученые могут принять специальные меры предосторожности с целью изоляции своих утверждений от предмета изучения, например держать предсказания в тайне.

Но зачем это надо? Является ли целью науки приобретение знаний ради них самих или ради других выгод? В естественных науках такого вопроса не возникает, поскольку выгоды могут быть получены только после приобретения знания. В общест­венных науках ситуация иная: рефлексивность предлагает ко­роткий путь. Здесь, чтобы теория оказывала влияния на пове­дение людей, она необязательно должна быть истинной.

Классическим примером усилий псевдоученых наблюдателей навязать свою волю предмету была попытка превратить обычный металл в золото. Алхимики долго и упорно работа­ли, пока не были вынуждены оставить попытки в силу их бес­плодности. Их провал был неизбежен, поскольку поведение обычного металла определяется универсально действенными законами, которые не могут быть изменены какими-либо утверждениями, магическими заклинаниями или ритуалами. Престиж современных экономистов, особенно в области по­литики и финансовых рынков, демонстрирует, что средневе­ковые алхимики шли по ложному пути. Обычные металлы не могут быть превращены в золото магическими заклинания­ми, но люди могут обогатиться на финансовых рынках и ока­зывать влияние в политике, предлагая на обсуждение ложные теории или сбывающиеся пророчества. Более того — их шан­сы на успех увеличиваются, если они могут выступать под знаменем науки. Стоит отметить, что и Маркс, и Фрейд гром­ко заявляли о научном статусе своих теорий и основывали многие свои заключения на авторитете, который им придава­ло то, что они были «научными». Как только эта идея доходит до сознания, само выражение «общественная наука» начина­ет вызывать подозрение. Эти слова часто являются магиче­скими, они используются «общественными алхимиками», стремящимися навязать свою волю предмету изучения путем магических заклинаний.

Ученые, занимающиеся общественными науками, предпри­нимали массу попыток и продолжают пытаться подражать своим собратьям по естественным наукам, но с удивительно скромным успехом. Их усилия часто создают пародию на есте­ственные науки. Но между неудачами ученых, занимающихся общественными науками, и неудачами алхимиков существует большая разница. Алхимиков постигла полная неудача, уче­ные, занимающиеся общественными науками, узурпируя ав­торитет естественных наук, сумели добиться значительного об­щественного и политического влияния. Поведение людей, именно потому что ими не руководит реальность, легко под­дается влиянию теорий. В области естественных явлений на­учный метод эффективен только тогда, когда теории оказыва­ются действенными; но в общественных, политических и эко­номических вопросах теории могут быть эффективны и при этом не быть действенными. Хотя алхимия и потерпела неуда­чу как наука, общественные науки могут преуспеть, как когда-то преуспевала алхимия.

Карл Поппер видел опасность использования политически­ми идеологиями престижа науки для влияния на ход истории; опасность была особенно серьезной в случае марксизма. Для защиты научного метода от таких злоупотреблений он про­возгласил, что теории, которые не могут быть искажены, не могут считаться научными. Но даже обладая самой сильной в мире волей, мы не можем вписать рефлексивные явления в модель Поппера, и даже теории, удовлетворяющие этим тре­бованиям, могут использоваться в политических целях. На­пример, экономисты пытались избежать введения оценочных суждений, но именно в результате этого их теории были при­своены сторонниками идеи «свободного рынка» и использо­ваны в качестве обоснования самого всепроникающего оце­ночного суждения, которое можно только представить: опти­мального из существующих социальных результатов можно до­стичь только в условиях рыночной конкуренции.

Существует лучший способ защитить научный метод. Един­ственное, что нам следует сделать, так это объявить, что обще­ственные науки не имеют и никогда не могут иметь права на статус, который мы предоставляем естественным наукам, неза­висимо от того, какие достижения получены в общественных и социальных исследованиях. Это бы остановило демонстрацию заимствованных «украшений» псевдонаучными социальными те­ориями; а также рабское подражание естественным наукам в об­ластях, где это неуместно. Это не предотвратило бы попыток создать универсально действенные законы, определяющие по­ведение человека, но помогло бы уменьшить наши ожидания относительно результатов. Мы могли бы сделать и большее. Та­кие убеждения помогли бы нам примириться с ограниченностью нашего знания и освободили бы общественные науки от смири­тельной рубашки, которую на нее надели амбиции сторонников приобретения научного статуса. Именно эту идею я пропаган­дировал в своей книге «Алхимия финансов», когда я назвал обще­ственные науки ложной метафорой. Модель Поппера работает с обобщениями, действенными бесконечно долго. Если рефлек­сивность — это связанный временем, необратимый процесс, тогда почему он должен вписываться в модель Поппера?

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: