Основа крестьянского мировосприятия

 

Историческое знание — органическая часть самосознания нации: оно не только отражает зрелость последнего, но и способствует его формированию. Подобное взаимодействие придает особую значимость, но вместе с тем и сложность анализу сферы национального сознания и его исторических форм. В укор продолжительной монополий в отечественной науке классово-формационной методологии¹, в изучении крестьянства в настоящее время выдвигаются различные подходы, среди которых обращают на себя внима­ние экологический, ставящий во главу угла почвенно-климатические осо­бенности Русской равнины, и этнокультурный, близкий к отождествлению крестьянского сознания с религиозной верой, с православием. Эти подходы имеют свою традицию, свои достижения. Даже независимо от последних их сила в том, что, сосредоточиваясь на своеобразии русского крестьянства и его культуры, они отвечают не утолявшейся марксистским социологизированием острой потребности в духовном самоопределении народа, способст­вуют осознанию индивидуальности, своего исторического лица.

Известна и оборотная сторона актуализации. Средоточие на националь­ном своеобразии чревато сужением национального до антитезы инонацио­нальному (как правило в традиционном направлении «мы и Европа», «Россия и Запад»). Противопоставление оборачивается абсолютизацией отдельных черт национальной культуры, а в их выделении научная мысль следует за оп­ределенными стереотипами. В сознании и поведении русского крестьянина принято в первую очередь подчеркивать коллективистские проявления, они трактуются как доминанта национального характера, а та озаряется светом та­ких ценностей, как общинность или соборность, которым придается непрехо­дящее значение. Изрядно укорененным в общественной и научной мысли

 

Не рассматривая вопроса о сильных и слабых сторонах этой методологии в историчес­ком исследовании, отмечу лишь, что вывод о недостаточности классового подхода к крестьян­ству можно сделать из работ самих основоположников марксизма (см. Гордон А. В. Крестьян­ство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность. М., 1989. Ч. 1.). Можно также вспомнить скромные результаты многолетней дискуссии историков России в попытках определить сознание крестьянства как классовое. Из таких констатации не следу­ет заключать о полной непригодности классового подхода в этой сфере. В определенных исто­рических ситуациях и определенные периоды своей истории крестьянское сознание приобре­тает классовые черты.

57

являетсяпротивопоставление духовности русского крестьянина прагматизму и утилитаризму крестьянина «западного». По шаблону противопроставления скроена версия русского крестьянского «царизма».

Чтобы преодолеть оцепенение научной мысли перед культурными сте­реотипами, нет рецептов кроме осознания открытости исторического пространства и многомерности исторического времени. Историческая ком­паративистика в виде дихотомического противопоставления должна усту­пить место более зрелому этапу, необходимому для проникновения в фундаментальное единство этноспецифического и универсального, супер­этнического. Выявление динамизма крестьянской истории неотделимо от восприятия преемственности ее периодов. Раскрытие специфического в универсальных категориях важно и как шаг к его углублению пониманию, и как углубление универсального через призму специфического.

Исходя из этой взаимосвязи исследователь может сделать отправным пунктом анализа крестьянской этнокультуры универсальные признаки кре­стьянского хозяйствования, социальной организации и духовности и, рас­сматривая их в целостности, в общецивилизационном значении сращенности природных и социальных факторов человеческой жизни, проследить че­рез многообразные проявления этой единосущности (собственность и труд, семья и хозяйство, индивид и общность, духовное и материальное, локаль­ное и космическое) особенности этнокультуры и национальной истории. Такое крестьяноведческое направление тоже имеет прочную традицию в отечественной науке и шире — в общественной мысли.

Одним из своих предшественников автор может назвать Г. И. Успенкого, который, по собственному утверждению, обнаружил «стройность», «внутреннюю цельность и резонность» крестьянской жизни, когда «поло­жил в основание всей организации» ее земледельческий труд¹. Вскрывая разлагающее воздействие крепостничества на крестьянскую личность, Ю. Ф. Самарин проницательно заметил, что, только ощущая себя хозяином, осознавая «личную самостоятельность в пределах его хозяйства и его се­мьи», крестьянин «ощущает себя человеком»².

Анализируя радикальные сдвиги в пореформенном бытии российской деревни, отечественная наука пришла к понятию «крестьянского хозяйст­ва», которое вскоре сделалось важнейшей типологической категорией в под­ходах к крестьянству. Разработкой ее русские ученые обогатили мировую аграрную науку; в этом, в частности, заключается общепризнанное междуна­родное значение организационно-производственного направления, предста­вители которого сформулировали и обосновали теорию крестьянского хо­зяйства как особого вида сельскохозяйственного производства.

Успенский Г. И. Власть земли. М., 1985. С. 105. ² Самарин Ю. Ф. Сочинения. Т. 2. М., 1878. С. 54.

 

58

 

Установив в качестве исходного момента эволюции крестьянского хо­зяйства потребности и ресурсы семейного воспроизводства, теория А. В. Ча­янова и его сподвижников вышла к методологическому значению сращенности биологических и социальных факторов воспроизводственного про­цесса в аграрной сфере, поставила тем самым под вопрос незыблемость и замкнутость аналитического пространства классической политэкодамии. Отечественные теоретики крестьянского хозяйства предвосхитили новей­шие антропологические подходы, основывающиеся на целостности всех сто­рон крестьянской жизни, взаимосвязи и взаимовоздействии всех видов жиз­недеятельности хозяйствующего на земле субъекта.

Современной социальной антропологией воспринят был и определен типологический смысл крестьянского хозяйствования на земле. Один из ее классиков, основоположник западного крестьяноведения Роберт Редфилд подчеркивал, что для крестьянина земледелие есть не просто занятие или средство получения дохода, а образ жизни; признак, характеризующий кре­стьянина как человеческий тип¹. Иначе говоря, крестьянское отношение к земле, к земледелию представляет, по Редфилду, суть образа жизни и свой­ство личности хозяйствующего субъекта в его целостности непосредствен­ного производителя и человеческой полноценности.

Крестьянское мировосприятие во всех своих этнокультурных проявлени­ях выражает эту слитность способа производства с образом жизни, сращенность производства средств существования с самим существованием с воспроизводством человеческой жизни. Извечно в глазах крестьян земледелие выступало космическим процессом, соединяющим время и про­странство, духовную и материальную сферу человеческий мир и природу. Пе­рестав, со сменой натуральных религий этическими вероучениями, быть не­посредственным священнодействием, хозяйствование на земле сохраняло многие черты последнего и прежде всего всепроникающую и органичную ритуализацию производственного процесса. Воспринятая мировыми религиями, в том числе системой православных праздников, аграрная обрядность удержа­ла свой первоначальный смысл освящения цикла сельскохозяйственных ра­бот. Вместе с тем, подчиняя все стороны жизни земледельца единому ритму, она становилась времяисчислением, крестьянским календарем.

Закономерно, что «лето» исконно обозначало год в русском языке: весь круговорот времени воспринимался сквозь призму главного сельскохозяй­ственного сезона, который вмещает в себя период вегетации злаков на Русской равнине². Перерыв сельскохозяйственных работ воспринимался земле-

Redfield R. Peasant society and culture (1956). P. 18. Redfield R. Little community and Peasant society and culture. Chicago, 1973. Var. pag.

Аналогичным образом китайский иероглиф «год» первоначально изображал человек! с колосьями. Да и знак «время» был идеограммой прорастающих под солнцем семян (см.: Кален­дарные обычаи и обряды народов Восточной Азии. Новый Год. М., 1985. С. 16.

59

 

дельцем как продолжение процесса: «работала» природа, земля вынашивала посевы, дождь их поливал и т. д. Даже зима, сколь бы малое отношение по видимости она ни имела к ращению урожая, не считалась «пустым сезо­ном». Выпадал снег, крестьянин примечал: «много снега — много хлеба». За­долго до введения рациональной агротехники снегозадержания он стремил­ся «помочь» природе специальными обрядами вроде символической пахоты по снегу. Обряды в полноте их космического значения могли исчезнуть, приметы оставались, подготавливая крестьян к особенностям предстоящего полевого сезона. Обилие зимних примет будущего урожая — одно из многих свидетельств, раскрывающих традиционную земледельческую картину года как единого сельскохозяйственного сезона.

, Перерывы земледельческого труда, межсезонье имели особое предназначе­ние в воспроизводстве крестьянского социума, которое подчинялось общему ритму бытия земледельцев. В священном аграрном календаре межсезонье счи­талось временем свадеб, на него же приходилось обычно и рождение крестьян­ского потомства. Единому ритму, в котором сливались производство средств жизни и воспроизводство самой жизни, соответствовала ритуальная целост­ность, запечатлевавшая восприятие мира в его единстве. Аграрно-календарная обрядность освящала живительную природную силу, которую находили и в благодатности земли, и в приплоде скота, и в людской плодовитости.

Наиболее ярким архетипическим образом этой живительной силы в крестьянском мировосприятии оставалась Земля-Матушка. В ее культе, сколь бы ни боготворил¹ крестьянин свою кормилицу и поилицу, всегда, ну­жно подчеркнуть, находилось место для самого земледельца; ибо крестья­нин знал хорошо, что наиплодороднейшая земля не родит без его усилий. С давших времен, выражаясь в разнообразных мифологемах и магических ак­тах натуралистического или символического характера (известных в рус­ской деревне еще в конце прошлого века), закрепилось в сознании крестья­нина ощущение связи с землей как священных уз и теснейшего слияния, той близости, что дает жизнь всему сущему.

По мере исторической эволюции архетипическое восприятие крестья­нами связи с землей как благодатной и продуктивной слитности с ней при­обретало новые значения и дополнялось (и/или подрывалось) представле­ниями, порожденными усложняющейся социальной действительностью. Тем не менее архетип слитности с землей оставался у истоков осознания крестьянами своего места в мире, своего положения в обществе. То, что при-

 

В развитом крестьянском сознании натуралистическое восприятие животворящей силы взаимодействовало с ее религиозной формой (о генезисе отстраненного к мифологеме «матери­ального возрастания» понятия священного см.: Топоров В. И. Об одном архаическом индоевро­пейском элементе в древнерусской духовной культуре // Языки культуры и проблемы перево-димости. М., 1987. С.222). В этом взаимодействии установилась иерархия грубонатурального и возвышенно-духовного. Духовная сакрализация стала основой освящения крестьянского труда.

 

60

 

нято называть «локальностью» крестьянского сознания (в известном семан­тическом ряду с «ограниченностью», «замкнутостью» и т. п.), выступает не­зыблемым элементом и необходимой ступенью освоения крестьянством природной и социальной среды. Крестьянская вселенная имела особые ко­ординаты, в основе которых пребывала связь с землей, мера ее доступности, возможность ее обрабатывать. Однако «заземленность» крестьян не замыка­ла их самосознания, а становилась отправным пунктом в осознании принад­лежности к социальному макрокосму (обществу и миру) и прежде всего — в этнонациональной и социально-классовой идентификации.

Обратило на себя внимание и было оценено значение привязанности к земле в крестьянском патриотизме. Родина воспринималась крестьянами сна­чала и по преимуществу как родная земля: и в том исконном смысле своего происхождения от Земли-Матушки, и в смысле отношений с поколениями предков, населявших и обрабатывавших эту землю, и в конечном смысле иск­лючительного права на нее в силу принадлежности к общности людей — уро­женцев этой земли. Религиозные символы и политические идеологемы субли­мировали крестьянскую «заземленность» и освящали ее языком культурной традиции¹.

Особое, хозяйственно отношение к земле преобладало в осознании кре­стьянами и своего социального положения. Архетипически воспринимая хо­зяйствование на земле как космический процесс, в котором кроме него уча­ствуют разнообразные сверхличные силы (солнце, дождь, луна и др.), кре­стьянин мог допустить, что и плоды этого процесса принадлежат не только ему. Органично входила в архаическое сознание идеологема сверхличной собственности как эманации всемогущества высших космических сил («зе­мля божья», поскольку «все в руке божьей»). Исповедуя существование в мире (и над миром) высшего порядка, крестьянин подчинялся тем, кого признавал его представителями: от заступницы Богородицы до царя-заступ­ника, от «батюшки» Государя до «батюшки» барина, от духов урожая к ду-

 

Подчеркивая, что понимание русским крестьянином своего права на землю «логичес­ки вытекает из его понятия родины» (Герцен Л. И. О социализме. М., 1974. С. 505), А. И. Гер­цен прослеживал и обратную связь — чувства родины как производного от крестьянского от­ношения к земле. Эту же связь подчеркивал и представитель иного направления русской об­щественной мысли П. Б. Струве: «Быть крестьянином — значит любить собственность, свою пядь земли, свою отчину и дедину так же сильно, так же сыновне, как настоящий патриот лю­бит свое отечество» (цит.: Русская философия собственности. XVIII—XX. СПб., 1993. С. 268.).

В различные периоды истории менялись символы крестьянского патриотизма, но суть его сохранялась. «Умирая на поле битвы «за белого царя и пресвятую богородицу», как он го­ворил,» крестьянин «умирал на самом деле за неприкосновенность русской земли» (Гер­цен Л. И. Указ. Соч. С. 247.), — писал Герцен об Отечественной войне 1812 г. Аналогичные вы­воды можно сделать, анализируя истоки крестьянского патриотизма во второй Отечествен­ной войне, когда прежний клич заменила команда «За Родину, за Сталина».

61

 

ховным особам. Знаком признания такого представительства становилось принесение крестьянином плодов своего хозяйствования на земле.

Признавая принцип изъятия части произведенной продукции, крестья­не, однако, вступали в сложные отношения по поводу меры этого изъятия¹. Кроме того, изъятие, от архаических жертвоприношений разным угодникам до рентных платежей, накладывало, по крестьянским представлениям, опре­деленные обязательства на другую сторону. Таковыми были не просто по­мощь от и в случае стихийных бедствий, социальная защита; те, кого кресть­янин признавал представителями высшего порядка, несли полную ответст­венность за последний.

В основе так называемого крестьянского царизма кроется один из глу­бинных стереотипов земледельческого восприятия верховной власти как носительницы космического порядка, соединяющего общество и природу в процессе воспроизводства жизни на Земле. В глазах крестьян, такой поря­док подразумевал не только обуздание антисоциальных проявлений, но и нормальных Ход природных явлений. И если просвещенному уму космичес­кие потенции государственной власти кажутся в лучшем случае метафорой, то архаическое сознание воспринимало их буквально². Природные анома­лии, даже неблагоприятные знамения могли стоить китайскому императору утраты необходимого для правления морального авторитета, известного как мандат Неба. Утрата доверия к правящему монарху среди русских крестьян оборачивалась знаменитым историческим феноменом самозванства: истин­ный Государь противопоставлялся ложному, «подмененному». Сигналом к выдвижению самозванцев становились в равной степени и, как правило, со­вокупно подрыв социального порядка и стихийные бедствия.

Безначалие было синонимом безвластия, означало в патриархально-крестьянском сознании хаос (в негативно-оценочном смысле этого слова); но и хаос становился свидетельством безначалия, означал не столько отсут­ствие власти, сколько отсутствие у власти моральной («космической») санкции на правление. Власть периодически укреплялась, порядок в прав­лении восстанавливался; но сужалось поле крестьянского «царизма». Угаса-

 

Как тонко подметил автор концепции «моральной экономики крестьянина» Дж. Скотт, крестьян при этом особенно беспокоило не сколько у них изымают, а сколько им оста­ется (Scott J. The moral economy of the peasant. New Haven, 1976.), иначе говоря, сохранитсади их жизнеспособность, возможность воспроизводства семьи и хозяйства.

2 Именно как.метафору долгое время трактовали историки крестьянства (особенно мар­ксисты) замечание Маркса по поводу крестьянскго бонапартизма о том, что представитель крестьян должен явиться «неограниченной правительственной властью, защищающей их от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. Т. 8. С. 208.). Между тем в одной из буддийских джатак крестьяне требуют от ца­ря: «Сделай так, чтобы пошел дождь» (Цит. по: Васильков Я. В. Земледельческий миф в древ­неиндийском эпосе // Литература и культура древней и средневековой Индии. N%, 1979. С. НО.)

62

 

ла безотчетная вера в космические свойства самодержцев. Разумеется, в крушении монархии сыграли объективные проявления кризиса монархиче­ского правления и шире — всего российского общества. Стоит обратить вни­мание и на то, как исподволь в глубинах крестьянского сознания совершался надлом самого стереотипа космического порядка, олицетворенного пра­вящим монархом.

Разрушение однородности крестьянской вселенной, превращение ее в многомерное историческое пространство имело и другие проявления: вме­сте с космической властью избывала себя в сознании русских крестьян сверхличная собственность. Толкуя, что «земля божья» и т. п., крестьянин тем не менее испокон веку осознавал меру своего участия, ощущал разницу между землей-территорией и землей-собственным продолжением, хорошо знал: «кормит не поле, а нивка». Однако в той мере и пока земля-территория потенциально была для него нивой и его право землепользования распро­странялось на все, «куда соха, коса, топор ходят», крестьянин не нуждался ни в божественной, ни в какой иной особой санкции на свою «отчину-деди­ну». Отношение к природе (земледельческий труд) и отношение к обществу (принадлежность к земельной общине) делали такую санкцию само собой разумеющейся.

Потребность в освящении доступа к земле, а, следовательно, и в обраще­нии к «божественному» праву стала возникать у крестьян как реакция на зе­мельные притязания мира сего. Такая потребность ощущалась тем более ост­ро, обращение звучало тем более громко, чем труднее приходилось русскому крестьянину отстаивать свое хозяйствование на земле. Разумеется, и западно­европейскому крестьянину феодальной поры, тому же серву доводилось вести упорную борьбу за свое призвание и исконное право. Но положение русского крестьянина было отягощено неволей, «соединением крепостной зависимости с личным рабством»¹. К тому же, в противоположность Западу, Новое время для России ознаменовалось ужесточением крепостнических порядков, дос­тигшим кульминации при «просвещенном абсолютизме» Екатерины П.

Одним из ярких проявлений наложения личной неволи на крепостное право стала продажа крестьян без земли. Если крепостная зависимость, при­крепление крестьян к земле, соответствовала архаическому мировосприятию, как «негативное определение» (Маркс) исконной сращенности производите­ля с условием своего производства, то насильственный отрыв крестьянина от земли, которую он обрабатывал, разрушал земледельчскую картину мира, кос­мический порядок, вместе с личностью земледельца. Каким бы ни был реаль­ный масштаб явления, сам принцип продажи «душ», тяготея над всем крепо­стным крестьянством, жестоко травмировал сознание русского крестьянина.

Струве П. Б. Отечество и собственность // Русская философия собственности. СПб., 1993. С. 267.

63

 

Не менее глубокий след в крестьянском сознании оставила барщина, особенно ее распространение и развитие в конце XVIII — начале XIX вв., когда она обрела свою классическую форму. Барщина в этой форме оказа­лась не просто этапом эволюции основанного на ней крепостного хозяйства под воздействием товарно-денежных отношений («денежно-хозяйственный клин, глубоко вбитый в натурально-хозяйственное тело страны»¹), но и осо­бым видом сельскохозяйственного производства, исключающим развитие и ставящим под вопрос само существование крестьянских хозяйств. Концент­рация земельных ресурсов («утеснение» крестьян, отведение лучших земель под барскую запашку) и земледельческого труда (расширение и главное — интенсификация барщинной отработки) была выражением тенденции к экс­проприации непосредственных производителей².

Барщина оказывалась разрушительной для крестьянства не только в со­циально-экономическом, но и в культурно-историческом плане, отучая кре­стьян «жить своим умом»³, подавляя предприимчивость, инициативность, хо­зяйственное начало, нивелируя их, независимо от личных способностей и от­ношения к труду. Воплотившийся в барщине отрыв хозяйствования на земле от земледельческого труда породил в крестьянском сознании деморализую­щие стереотипы и хозяйствования («хозяин — барин, т. е. тот, кто не работа­ет), и отношения к работе. Среди крестьян усиливалась невольническая при­вычка к «отбыванию» труда как наказания, формировалось безучастное отно­шение к тому самому делу, которое исконно воспринималась их призванием, заключало смысл существования, освящало всю жизнь.

Конечно, столетия классового господства не могли не вести к отождествле­нию физического труда с «рабством», с низким социальным статусом. Но когда,

Струве П. Б. Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв. СПб., 1913. С. 159.

Суть этого российского, «барщинного» варианта первоначального накопления точно определил Ю. Ф. Самарин, и он же проницательно отметил общность между барщинным хо­зяйством и аграрным социализмом в «искусственной организации» труда (Самарин Ю. Ф. О крепостном состоянии и переходе из него к гражданской свободе. Соч. Т. 2. М., 1878. С, 42.).

Оценка барщинного хозяйства в обобщающей монографии П. Б. Струве (отметившего в частности точность прогноза Самарина об экспроприаторской тенденции перехода к барщи­не) противоречива, и эти противоречия весьма поучительны для анализа доводов современ­ных сторонников отечественного АПК. Струве признает непроизводительность барщинного труда самого по себе, однако подчеркивает преимущество его организации в рамках крупного хозяйства (которому он отдает абсолютный приоритет перед мелким). Его вывод — прогрес­сивность барщинного хозяйства и возможность его поступательного развития при сохране­нии крепостного строя. Вместе с тем он четко осознает, что такое хозяйство могло существо­вать лишь при монопольном распоряжении рабочей силой.

Считая примерным рубежом 80-е годы XVIII в., Ю. Ф. Самарин писал, что тогда кре­стьяне «жили своим умом и. отдавая помещику часть произведений своего труда, располагали свободно всем своим временем и всеми своими рабочими силами» (Самарин Ю. Ф. Указ. соч. Т. 2. С.50.).

 

64

 

крестьянин, распоряжаясь своими силами, был властен над собой, он мог чувст­вовать себя не только тварью, но и творцом, не только рабом, но и способным повелевать¹. Это крестьянское чувство своего могущества раскрывает феномен страды, красочно описанный в русской классике XIX в. В ней запечатлен удер­живавшийся от глубокой древности особый крестьянский настрой, который превращал самый тяжелый труд в радость, а кульминационный момент сель­скохозяйственного производства — в праздник (в древнейшем смысле слова), в празднество, подлинное космогоническое действо.

Являя в концентрированном виде архаическое восприятие земледелия как священнодействия, страда воссоздавала архетипическую целостность бытия, слитность человеческих сил с силами природы, полноценность лич­ности земледельца. Полнота бытия предполагала полную самоотдачу, затра­ту всех физических и духовных сил. Время становилось вечностью, конкрет­ное дело — самоценностью. «Бог дал день, бог дал силы. И день и силы по­священы труду. А для кого труд? Какие будут плоды? Это соображения посторонние и ничтожные»². Моральный кризис крепостнических поряд­ков, а вместе с ним и развивавшийся психологический кризис выражался в постановке крестьянами именно этих вопросов.

В сознание русского крестьянина прочно вошло противопоставление ме­жду «пахать на себя» и «пахать на барина»³. Работая на помещика, крестья­нин старался сберечь свои силы. Помещики возмущали большим числом праздничных дней; на распространение барщины русское крестьянство отве­тило ритуализацией как неподобающих («грех») для работы даже тех из них, что приходились на разгар полевого сезона. Менялась психологическая доми­нанта праздничности: безотчетной растрате физических и духовных сил, сближавшей кульминационные моменты земледельческого труда с архаичес­ким священнодействием, противополагалось как главная отличительная чер­та праздника состояние праздности, с самоценным пьянством, разнузданным куражом и т. п.

Отделенный от хозяйствования земледельческий труд становился уже не образом жизни, а только средством к ней. Разрушение целостности лич­ности земледельца явило социально-психологический тип «работника на зе-

 

«Вкореняя» в сознание крестьянина «идею о необходимости безусловного повинове­ния... та же самая природа весьма обстоятельно знакомит... и с удовольствиями власти, т. е. дает ему возможность и самому... испытывать те же самые удовольствия своего собственного могущества, которые знакомы только монарху», — так выразил антиномию «земледельческо­го творчества» Г. И. Успенский (Успенский Г. И. Указ. соч. С. 105—106). ² Толстой Л. К Соч. в 12 т. Т. 7. М., 1987. С. 306.

Противопоставление закрепилось в крестьянском сознании далеко не сразу, посколь­ку устроители поместного хозяйства, наряду с патриархальной идеологией, использовали для барщинного труда традиционную социальную организация (круговая порука, подворная по­винность).

65

 

мле»: в последовательных разновидностях батрака, колхозника, труженика АПК. Возник феномен трудоплаты «от колеса», когда даже страда стала ас­социироваться лишь с известными физическими усилиями, оцениваемыми некоей суммой денег, которая обеспечивает повседневное существование. Поскольку труд на земле лишался своего духовного содержания и трудя­щийся (в силу разнообразных причин, которые можно обобщить понятиями «бесхозности» и «бесхозяйственности») переставал ощущать издревле освя­щавшую его усилия их непосредственную и необходимую связь с сохране­нием и воспроизводством самой жизни, развивалась та деморализация сель­ского населения, которая превратилась в важнейший фактор увековечива­ния нынешней стагнации сельскохозяйственного производства страны.

Культурно-психологическая альтернатива подобному исходу несом­ненно присутствовала в историческом развитии России. Исследователи не случайно обратили внимание не просто на тяжесть, а на то, что предреформенная барщина была «морально тягостна»¹ для крестьян. На архетипической основе сродства хозяйствования и труда формировался тип самостоя­тельного производителя, распоряжающегося своими силами и средствами в целях успешного ведения семейного хозяйства, сознающего и высоко ценя­щего свою хозяйственную самостоятельность. В пореформенное время тип крестьянина-хозяина стал быстро консолидироваться. Вместе с юридичес­кой свободой и как следствие ликвидации крепостного невольничества складывалась морально-психологическая обстановка, в которой современ­ники выделили среди крестьян рост чувства независимости, сознания собст­венного достоинства, т. е. качеств личности крестьянина-хозяина. Напротив, отношение к полярному типу «работника на земле» ввиду его зависимости от работодателя, ассоциирующейся с крепостной неволей, было снисходи­тельным, если не презрительным. Само слово «батрак» сделалось одиозным, даже бранным².

Развивалось и неотделимое от чувства хозяина чувство собственника. Российская деревня в этом не выпадала из общих закономерностей аграр­ной эволюции. Но формирование института частной собственности на ее ва­жнейший для крестьян вид — на землю происходило в особых условиях, предопределивших всю современную судьбу русского крестьянства. Прин­цип частной собственности на землю входил в сознание русского крестьяни­на вначале как покушение со стороны помещика на его древнейшее право, проистекавшее из сращенности земледельца с обрабатываемой землей. Раз­рушение этого архаического порядка имело двоякие последствия: оспаривая частнособственнические притязания помещиков на исключительное распо­ряжение поместной землей, крестьяне начинали помышлять о закреплении

Струве П. Б. Крепостное хозяйство. С. 95

² См. ЭнгелъгардтА. Я. Из деревни. 12 писем 1872-1887. М., 1987. С. 377.

66

 

собственного права на землю. Столкновение архаических принципов с но­выми, частнособственническими подходами рельефно проявилось при под­готовке к упразднению крепостного права¹.

Реформа 1861 г. нанесла решительный удар по целостности земледельче­ского «космоса». «Отрезав» у крестьян значительную часть обрабатывавшей­ся ими земли, она бросила жестокий вызов их исконным представлениям о собственности. Революционизирующую роль играла навязанная крестьянам идея выкупа, поскольку земля как «космическая» категория или «божий дар» не могла иметь цены и, следовательно, становиться объектом купли-продажи.

Однако разрушение архаического мировосприятия не вело к столь же форсированному утверждению в крестьянской среде частнособственническо­го правосознания. Крестьянский консерватизм обусловили не столько инер­ционные особенности эволюции крестьянской культуры, взятые само по себе, сколь выражавшаяся в них реакция на навязанный характер и неблагоприят­ные следствия введения нового правопорядка. К тому же реформа Александра II закрепила модификацию принципов сверхличной собственности в виде об­щинного права. Крестьянскую приверженность последнему никак нельзя счи­тать простой данью традиции. На основании его они добивались (и добились в ходе революции) возвращения «отрезков», восстановления целостности сво­его земельного клина, а вместе с ним — всего комплекса местных угодий, кото­рый был значим не только как необходимая основа крестьянской вселенной, ядро «локализованного микрокосма» (Маркс) всей крестьянской жизни.

Через полвека, в замыслах новой реформы Столыпин уже мог опереть­ся на оформившееся стремление значительной части крестьянства закре­пить исключительное право хозяйствования на своем наделе. Однако в ходе проведения реформы были затронуты интересы и настроения другой части сельского населения, исходившей из незыблемости локального космическо­го порядка с целостностью его ядра в виде комплекса угодий. Частнособст­веннические установки среди крестьян оттеснялись на второй план господ­ствовавшими в предреволюционной деревне общекрестьянским побуждени­ем добиться доступа к помещичьей земле. Хотя это побуждение диктовалось не столько стремлением к восстановлению древнего общинного порядка,

 

В условиях крепостной зависимости крестьянское понимание права на землю «выра­зилось по-видимому бессмысленной поговоркой: «Мы господские, а земля наша» (Герцен А. И. Указ. соч. С. 505). Однако «бессмысленной» она была отнюдь не с крестьянской точ­ки зрения, и помещику очень нелегко было оспорить ее глубинный смысл, когда он пытался доказать своим крепостным: «земля моя, не ваша; мое добро для вас чужое; я вам отвел уча­сток из моей земли» (Самарин Ю. Ф. Указ. соч. С. 23.).

Идеология крепостного строя побуждала прикрывать становление нового правопорядка флером патриархальности, но крестьяне, как замечает Ю. Ф. Самарин, оказывались последо­вательнее в толковании архаического порядка вещей. «С чужого голоса научились и они пов­торять: «Вы наши отцы, мы ваши дети» и прибавляют про себя: «Мы все твои, а все твое на­ше» (Там же.).

67

сколько теми же индивидуалистическими соображениями об обеспечении семейного хозяйства землей, осмыслялось оно в категориях «общинного права» и извечной справедливости.

Не следует, конечно, недооценивать мощное чувство протеста против «несправедливости» в облике социального неравенства, вопиющий характер которого обнажился после того, как помещик перестал выступать представителем исконного порядка, гарантировавшего возможность хозяй­ствования на земле всем, кто мог работать на ней. Сделавшись субъектом ча­стной собственности на землю, олицетворением исключительного права хо­зяйствования, помещик навлек на свою усадьбу ненависть, которая приоб­рела новое, специфически классовое измерение¹. Как реакция на привиле­гии дворянства и, как проявление классового самосознания в условиях кон­курентной борьбы с другими слоями русского общества, крестьяне все ре­шительней трактовали возможность расширения своего доступа к земле, ко­торое получило название «дополнительного наделения», в аспекте исключи­тельного права на ее хозяйственное использование.

Восходящий к древнейшей норме пользования землей всяким на ней жи­вущим принцип общинного землевладения обретал новый смысл, освящая все более усиливавшиеся корпоративистские и индивидуалистические притя­зания. Идеалы космического «лада», восстановления гармонической целост­ности и общей справедливости все более подвигали их носителей к разруши­тельному и грубо-насильственному «черному переделу». Такая подвижка сви­детельствовала о нарастании диссонансов в крестьянской картине мира, а с ее утратой создавалась опасность для существования самого крестьянского ми­ра. Крестьяне, в известной мере, стали жертвой собственного порыва. Вопло­тивший стремление к воссозданию всеобщего справедливости вместе с клас­совой ненавистью «шквал общинного права»² смел помещичье землевладе­ние, и он же позволил новой власти упразднить институт частной собственно­сти на землю, а затем и крестьянское хозяйствование на земле. Определив­шийся после 1861 г. естественный ход аграрной эволюции оказался прерван­ным.

 

Двойственность в крестьянском устремлени к перераспределению земли была отмече­на современниками. «Эта вечная мечта о земле основана не только на той обиженности, кото­рая создалась при освобождении от крепостного права; этот крик «землицы-бы» основан не только на том, что рядом с крестьянскими землями лежат помещичьи и иные земли; он осно­ван и на том чувстве, которое подобно чувству капиталиста, мечтающего о денежном капита­ле: увеличить снабженность хозяйства землей, это значит — увеличить доходы хозяйства» (Макаров Н. П. Крестьянское хозяйство и его интересы. М., 1919. С.14.).

Изгоев А. С. Общинное право // Сб. стат., посвященный П. Б.МоТруве. Прага, 1925. С. 211.

 

68

 

С упразднением крепостной зависимости, при либерализации общин­ного права и в противоречивом взаимодействии с ним¹ крестьянское хозяйствование в России начинало обретать свою «классическую форму» семейного предприятия². Веду

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: