Собственность в менталитете русских крестьян

(Попытка конкретно-исторической реконструкции на основе материалов ис­следований русского обычного права, литературных описаний деревенской жизни второй половины XIX — первой четверти XX вв. и крестьянских писем 1920-х гг.)

 

Проблема собственности в менталитете русских крестьян требует от ис­торика выявления господствовавшего на протяжении «времени большой длительности» в крестьянской среде представления о предназначении и происхождении собственности¹. А тем самым — и соответствия собственно­сти с другими составляющими системы ценностей и совокупной хозяйст­венной мотивации крестьянства.

Традиционная картина мира русских крестьян в части, касающейся об­щества, строилась по принципу «матрешки». Предполагалась исходная включенность каждого крестьянина с его семьей, наделом и имуществом в общину-мир, а последней, в свою очередь, вместе со всей Землей (общинно-организованным народом) — в Государство. Народ и Государство не разде­лялись («народ — тело, царь — голова»). Разделялись, но в рамках Государ­ства, Земля и Власть. Архетипическая включенность в Государство выража­лась в ощущении крестьянами вековой своей «крепости» государю и в при­знании необходимости государственного тягла. Это переживалось многими поколениями русских земледельцев в качестве психологической (правовой — во вторую очередь) предпосылки самой возможности крестьянского хо­зяйствования. Крестьяне понимали тягло не как ренту верховному собст­веннику земли, а как выпавший на их долю способ служения Государству. Само крестьянствование воспринималось земледельческим способом несе­ния тягла. Существование крестьянского хозяйства как имущественно-бы­тового комплекса выступало условием тяглоспособности земледельца. «Крестьяне справедливо признают, — отмечал исследователь юридических обычаев русской деревни И. Г. Оршанский, — что личность и имущество их существуют главным образом для их пропитания, т. е. поддержания необхо­димой для страны рабочей силы, и затем для отбывания казенных повинно­стей»². На протяжении целого ряда столетий основным предназначением

 

См.: Миронов Б. Н. Историк и социология. Л., 1984. С. 21.

Оршанский И. Г. Исследования по русскому праву обычному и брачному. СПб., 1879. С. 93

 

92

 

надела и имущества крестьянского двора представала необходимость вос­производства собственно тягла и тяглоспособности его (т. е. двора) произво­дительных сил и средств производства. Поэтому в менталитете русских кре­стьян сформировалось устойчивое представление о двухуровневом предна­значения крестьянской собственности — семейно-потребительском и тягло­вом. Тягловое предназначение признавалось необходимым и достаточным, семейно-потребительское — только необходимым.

Менялись конкретно-исторические формы тягла, но это ментальное представление сохранялось и проявлялось в мотивации социально-эконо­мического поведения в суждениях и поступках крестьян. Проявлялось не­редко сквозь рыночно-предпринимательскую форму крестьянских дейст­вий. Так, например, анализ двух тематических выборок — о налоге и о кре­стьянской торговле — корреспонденции, полученной в годы нэпа редакцией центральной «Крестьянского газеты», показывает, что торговая активность крестьянина как продавца в большинстве случаев стимулировалась стрем­лением в назначенный срок рассчитаться по сельхозналогу. «Излишки», ко­торые крестьянин вынуждено в таких случаях продавал, образовывались, как правило, за счет предельной миминизации необходимых потребностей его семьи-двора. Крестьяне, говорилось в одном из писем, «во всем себе от­казывают, ходят в лохмотьях, едят что пришлось, а продналог платят, напря­гая все свои силы»¹. Жалобы на непосильность налогообложения — одна из ведущих тем в потоке крестьянских писем 1920-х гг. в редакции газет и ру­ководству страны — мотивировались, в общем, довольно стандартно. Испо­кон веков Власть стрижет крестьянство словно овечку. Так уж повелось — Государство без этого жить не может. Но сейчас, объясняли крестьяне, того и гляди, «последку шкуру сдерешь, так после шерсти не настрижешь»². В традиционном контексте взаимоотношений Земли и Власти подразумева­лась заинтересованность последней в поддержании тяглоспособности насе­ления. Примерно того же деревня ожидала от новой Власти с переходом к нэпу: «На святках стали, как водится, рядиться, выворотили шубы, придела­ли маски из бересты с мочальной бородой. Три женщины, все три неграмот­ные, затеяли рядиться по-новому. Одна оделась продинспектором, сапоги со скрипом, штаны-галифе, модный френч, фуражка со звездою, а под звездою для пущей убедительности написано «продинспектор». Сама написать не умела, попросила написать не кого иного, а студентку из Питера. Другая за­тейница оделась беднейшим старичком, в лапотках, в заплатанных портках, бородка мочальная, шапочка худая. Третья нарядилась двухсторонне: одна половина совсем как у продинспектора, новый сапог, штанина-галифе, пол-

 

Российский государственный архив экономики, (далее сокращенно — РГАЭ). Ф. 396. Он. 2. Д. 34. Л. 74.

Цит. по: Большаков Л. М. Деревня после Октября. М., 1925. С. 93.

 

93

 

шапки, пол-звезды, а другая половина как у ободранного старичка, лапоть, штанина с заплатами, вытертый шубный рукав, пол-шапки худой, и на этом сложносоставном головном уборе написано соединительно «СССР.» И вот пошли все трое по домам, и стали представлять. Продинспектор топает нога­ми: «продналог подавай!». А старичок с бороденкой мотает головой, на ко­ленки становится: «нету, не дам!». А двуликая Федора СССР смотрит зага­дочно и только покручивает рукою пышный, единственный ус — с левой стороны, продинспекторский»¹. Поборы, масштабы которых подрывали вос­производственный потенциал крестьянских хозяйств, переживались кресть­янами психологически очень болезненно еще и потому, что Власть действо­вала в пику их ментальному представлению о приоритете тяглового назна­чения собственности над семейно-потребительским. Хозяйству-то еще мож­но было придать «самоедский» характер, а вот менталитету — поздно: «рабо­та на земле не та стала — и не на чем, и не зачем: выросло на себя, и слава Богу»².

Ментальное представление о двухуровневом предназначении собствен­ности стало нормообразующим в обычном крестьянском праве и опреде­ляющим в мотивации поземельно-имущественной деятельности общины-мира и семьи-двора. Община традиционно осуществляла подворную рас­кладку тягла, распределяла надельную землю и обеспечивала всеми видами угодий «по тяге». Важнейшей заботой общины было поддержание обеспе­ченности крестьянских дворов недвижимостью на уровне семейно-потреби-тельской необходимости и тягловой достаточности. Основное бремя забот по поддержанию такого же уровня обеспеченности движимым имуществом («крестьянскими животами») несло непосредственно семейное хозяйство прежде всего в лице его главы и это входило составной частью в совокупную мотивацию производственной деятельности двора. В менталитете русских крестьян отложилось признание преимущества прав общины в отношении крестьянской недвижимости (лишь постепенно, в масштабе всей общины и по ее же решению, осуществлялся переход к наследственному пользованию дворовым местом, а затем и усадебной оседлостью³ — эти виды угодий не подлежали периодическим переделам) и преимущества прав двора в отно­шении скота, инвентаря, урожая, заработков членов семьи и т.п., «имения». Известны случаи, не связанные с выморочностью двора, когда община заби-

 

Революция в деревне. Очерки. М.—Л., 1924. С. 7—8.

Цит. по: П. Б. Советская деревня // Вестник крестьянской России. Берлин. 1925. № 1. С. 21.

См., напр.: Александров В. А. Обычное право крепостной деревни России. XVII — нача­ло XIX в. М., 1984; Осокина Е. А. Осознание крестьянством своих прав на землю в порефор­менную эпоху (70—80-е годы XIX в.) // Человек и его время. Сборник материалов Всесоюз­ной школы молодых историков. М., 1991; Кучумова Л. И. Сельская община в России (вторая половина XIX в.) М, 1992.

94

рала в надельный фонд покупные земли крестьянской семьи, \ т.е. благопри­обретенную недвижимость. И это воспринималось как должное, что вряд ли было бы возможно без соответствующей санкции крестьянской ментально-сти. Само по себе распределение объектов крестьянской собственности на сферы преимущественного влияния общины или двора определенным обра­зом характеризует соподчинение тяглового и семейно-потребительского уровней предназначения собственности в менталитете русских крестьян. Но и право полного хозяйственного ведения крестьянского двора в отношении движимого имущества не было безусловным. Обычное право ограничивало его возможностью вмешательства общины, если таковое оправдывалось ин­тересами тягла. Община не допускала семейно-хозяйственные разделы и имущественные сделки, в результате которых создавалась бы угроза утраты тяглоспособности крестьянских дворов. Вообще в действиях общины в большей степени и непосредственнее, нежели в действиях двора, выража­лись господствующие крестьянские представлеция о должном. Но и общи­на, и двор в процессе повседневной реализации крестьянской собственности искали «золотую середину» — оптимальное соотношение семейно-потреби­тельского и тяглового уровней ее (т. е. собственности) предназначение

Это нашло свое отражение в обычно-правовом порядке крестьянского наследования. Суть его можно изложить следующим образом. Крестьянин с малолетства участвовал в хозяйственной деятельности родительского двора и право на свою долю в общесемейном имуществе «замозолил». Если эта до­ля позволяла ему в свое время «отпочковаться» таким образом, чтобы и хо­зяйство родителей не развалить, и свое тяглоспособное создать, то община, как правило, давала «добро» на выдел, перераспределяла надельную землю и помогала в обеспечении дворовым местом и усадебной оседлостью. Роди­тельский двор предоставлял выделяющемуся крестьянину его долю и в дви­жимом, и в недвижимом имуществе по прошлому труду и будущему тяглу После выдела крестьянин больше никаких прав в отношении имущества ро­дителей не имел — «отрезанный ломоть к ковриге не прильнет». Оно насле­довалось младшим сыном (принцип минората) вместе с обязанностью со­держать престарелых родителей. На основе этих же принципов — тяглоспо­собности и трудовой обеспеченности долей — происходили и общие семей­но-хозяйственные разделы. Завещания в крестьянской среде, как правило, не практиковались: «У большинства всего кусок хлеба да рубаха, что тут за­вещать»². Средства производства и необходимые жизненные условия доста­вались крестьянину как бы сами собой: трудовая включенность в жизнь се­мьи-двора и поземельно-тягловая — в жизнь общины-мира предоставляли

 

См., напр.: Александров В. Л. Указ. соч. С. 161, 163; Щербина Ф. Русская земельная об­щина// Русская мысль. 1880. Год первый. Книга 5. С. 15. Цит. по: Оршанский И. Г. Указ. соч. С. 85.

 

95

 

ему определенные права на определенное «имение». В крестьяноведческои литературе верно отмечено, что крестьянин наследовал не землю и не иму­щество как таковые, он наследовал образ жизни¹. Наследовалось крестьян-ствование: «Ты мужиком на свет родился. И должен бремя то нести»². А крестьянское бремя в том и состояло, чтобы земледельческим трудом кор­мить себя и свою семью, а через тягло, — и все Государство, Россию: «мужик живет и служит для того, чтобы пахать, косить, платить подати и всех кор­мить...»³

Репутация крестьянина как умелого и уважаемого домохозяина зависе­ла в первую очередь от его умения так наладить жизнь и производственную деятельность своего двора, так распорядиться трудом и его результатами, чтобы и тягло исправно неслось, и потребности семьи удовлетворялись бы без чрезмерного напряжения сил. Этот смысл чаще всего и вкладывался кре­стьянами в понятие «хозяин». В сущности, по настоящему частным (т.е. до­пускающим только минимальное и только в экстремальных случаях внеш­нее вмешательство) в крестьянской собственности был лишь сам процесс хозяйствования. Условия же хозяйствования редко в какой период отечест­венной истории находились в частной собственности крестьянина «де юре», с точки зрения соответствующего законодательства, и, пожалуй, еще реже — «де факто», с точки зрения психологического их присвоения. Необходи­мость хозяйской реализации крестьянской собственности привела к любо­пытной внутридворовой персонификации имущественных ориентации. Как показывают этнографические и литературные описания русской деревни, большак в своей деятельности воплощал синтетическую (т. е. и семейно-по-требительскую, и тягловую) ориентацию крестьянской собственности, а болыдуха — по большей части, семейно-потребительскую. Право распоря­жения имуществом двора принадлежало большаку. Он отвечал за общую тяглоспособность двора, решал вопросы купли и продажи, ухода на заработ­ки, распределения работ в семье. Если большак плохо справлялся с обязан­ностями главы хозяйства (а это определялось по тяглоспособности), двор или община могли его сменить. Принудительное смещение распорядителя крестьянским хозяйством могло иметь место не только по тому, что, как от­мечалось в одном из исследований, самый объект распоряжения являлся об­щесемейной, а не личной собственностью домохозяина, ⁴ но и потому, что основным предназначением этой собственности и первейшей задачей боль-

 

См. Гордон Л. В. Тип хозяйствования — образ жизни — личность // Крестьянство и индустриальная цивилизация. М., 1993.

2 Вести о России. Повесть в стихах крепостного крестьянина. 1830—1840 гг. Ярославль. 1961. С. 60.

Цит. по: Миронов Б. Н. Указ. соч. С. 145.

См.: Статистик. Крестьянская семья и «семейная собственность» в Архангельской гу­бернии. Архангельск. 1912. С. 56.

96

 

шака было несение тягла. Над болынухой угроза непосредственного смеще­ния, как правило, не довлела, а потому она могла позволить себе сосредото­читься на интересах и потребностях собственно семьи. Такой психологиче­ской ориентации болыпухи способствовал и характер имущества, традици­онно находившегося в прямом ее ведении — съестные припасы двора, посу­да, утварь, одежда и т.д. Обычаи, связанные с приданным, также формирова­ли у крестьян повышенное стремление «добра наживать». Крестьянские по­говорки недвусмысленно характеризуют роль женщины в поддержании имущественного благосостояния двора: «муж задурит — половина двора сгорит, а жена задурит — и весь сгорит» или «муж возом не навозит, что же­на горшком наносит».¹ Семейно-потребительский «крен» психологии кре­стьянских женщин зачастую приводил к проявлению их собственнического рвения даже и в сфере традиционно «мужской» имущественной компетен­ции. Вот, например, землеустроитель рассказывает о деревенских скандалах при размежевании наделов: «А особенно по бабам видна разладица и раздор в деревне, когда дело идет о землеустройстве. Вышел я как-то из избы: смот­рю 10 бабы у углов и у колодцев стоят, ругаются площадными словами, да такими, какими и мужик-то постесняется выругаться. А то еще видел сцен­ку: во время этой ругани одна баба другой показывает..., подняв подол. Это считается самым большим оскорблением...»²

Хозяйская — т. е. отвечающая двухуровневому предназначению — реа­лизация крестьянской собственности была заведомо невозможной, если двор не располагал рабочим скотом. «Без лошади крестьянин — не хозяин», — говорила деревня³. «Это равносильно тому, — пояснялось в одном из кре­стьянских писем, — (как) если у фабричного рабочего нет производитель­ной машины или станка, то он не может вырабатывать предметы потребле­ния. Также равно и крестьянин, не имеющий кормилицы-лошади, произво­дитель плохой»⁴. Значение рабочей лошади в крестьянском хозяйстве — а, опосредованно, и назначение крестьянской собственности вообще — подчер­кивают многочисленные факты деревенского самосуда над конокрадами, о которых газеты второй половины прошлого — начала нынешнего столетия писали едва ли не чаще, чем в наши дни — о мафиозных разборках. Приво­дились подробности жестоких истязаний, которым подвергался конокрад перед смертью. У читателей, плохо знавших деревню, складывалось впечат­ление, что в таких диких формах проявлялся собственнический инстинкт крестьян. Между тем, расправа с конокрадами никогда не была делом рук одного или нескольких пострадавших дворов. Поднималась вся деревня, в

 

См.: Ефименко А. Исследования народной жизни. М., 1884. С. 95.

Буров Я. Деревня на переломе. (Год работы в деревне) М.—Л., 1926. С. 186.

История советского крестьянства. М., 1986. Т. I. С. 328.

⁴ РГАЭ. Ф. 396. Оп. 2. Д. 34. Л. 74.

97

 

том числе и безлошадники. Такая солидарность не объяснима исключитель­но стремлением укрыться от возможной ответственности за широкую спину «мира». И уж тем более — «стадным» чувством. Это была, в основе своей, рациональная, одинаково переживаемая всеми крестьянами вместе и каж­дым из них в отдельности реакция, вполне адекватная вине конокрада. «Нужно пожить в глуши подле крестьянина, — подчеркивалось в воспоми­наниях мирового судьи В. Н. Назарьева, — чтобы составить себе ясное поня­тие о том, какую роль играет рабочая лошадь в его быту и хозяйстве, тогда только поймешь, что в ней, в этой неказистой, на вид шаршавой, с отвислым, набитом соломой брюшком и врозь расставленными ушами рабочей лошади соединяются для крестьянина-пахаря неизменный товарищ, правая рука, благосостояние и только что не жизнь всей семьи, поймешь, что лишая кре­стьянина лошади, конокрад в то же время переворачивает вверх дном весь быт его, все хозяйственные соображения, так что бедняк, при всей выносли­вости русской натуры, теряет голову, опускает руки, боится открыть глаза, заглянуть в будущее, где уже ждут его и грозят недоимки, нужда и наконец голод»¹. Самосуд над конокрадами был не результатом оскорбления собст­веннических чувств, а проявлением «моральной экономики» русского кре­стьянства.

Не только предназначение, но и происхождение собственности в мента­литете русских крестьян в значительной степени увязывалось с выполнени­ем сословных обязанностей перед Государством. С тягловой обязанностью перед Государством связывалось происхождение крестьянского права на землю и «животы». Со служилой обязанностью перед Государством — про­исхождение помещичьего права в отношении крестьян и земли. Складыва­ние крепостничества воспринималось крестьянством в русле мероприятий Власти по совершенствованию, с одной стороны, организации крестьянско­го тягла и, с другой стороны — службы «служилых людей». Прикрепление к земле сводило к минимуму непредвиденные «провалы» тяглоспособности и «гарантировало» крестьянам обеспечение тяглыми наделами. Фактор дав­ности поземельной «крепости» способствовал психологическому присвое­нию крестьянами конкретных сельскохозяйственных угодий. Правда, част­ным «крепостное» психологическое присвоение не было, поскольку, во-пер­вых, земля как объект присвоения считалась «вековой царевой», во-вторых, крестьяне как субъекты присвоения самих себя считали «вековыми царевы­ми» и, в-третьих, целью присвоения считалось тягло. Переход черных зе­мель с прикрепленными к ним крестьянами в разряд служилых не влек за собой крестьянского признания собственности помещика на землю. Показа­тельны в этой связи взгляды И. Т. Посошкова, изложенные им в 1724 г. в

Назарьев В. Н. Современная глушь. Из воспоминаний мирового судьи // Вестник Ев­ропы. 1872. Том II. С. 151-152.

98

 

«Книге о скудости и богатстве». Крепость помещику воспринималась кре­стьянами как функция государственной, а не экономической власти. Фак­тор давности крестьянской «крепости» помещику (многократно усиленный податной реформой Петра I) работал, конечно, на взаимное психологиче­ское присвоение, но со стороны крестьян оно, опять-таки, не было частным. Землю же владельческие крестьяне из сферы такого присвоения вообще ис­ключали: «мы ваши, а земля наша». С таким ментальным представлением русское крепостное крестьянство встретило 1861 г.

Между тем с XVII в. сама Власть начала активно выхолащивать госу­дарственно-тягловый для крестьян и государственно-служилый для поме­щиков смысл русского крепостничества. Под помещичье право на «души» и земли подводилась совершенно другая законодательная база, крестьянской ментальности никак не соответствовавшая. Официальное законодательство развивалось, разводя частно-правовую и публично-правовую сферы. Обыч­ное крестьянское право даже намека на подобное разведение не содержало. Наметилась тенденция к поэтапному раскрепощению сословий на новых правовых началах. Дворяне были освобождены от обязательной государст­венной службы, а «Жалованная грамота дворянству» максимально прибли­зила их юридический статус к гражданскому, в том числе и в отношении права собственности. Незадолго до этого Екатерина II ввела в российское законодательства сам термин «собственность», сразу же придав ему частно­правовое звучание¹. Такое «разгосударствление» помещиков обернулось «приватизацией» ими крестьян и земли. Реформа 1861 г. готовилась и про­водилась в условиях все более углублявшегося социокультурного раскола страны. Господствующий класс достаточно «европеизировался» и теперь знал, что частная собственность священна и неприкосновенна. Крестьяне этого еще не знали. Власть раздавала помещикам земли с крестьянами на ос­нове одной правовой парадигмы, а освобождала крестьян от помещичьей «крепости» на основе другой, «цивилизованной». Личную свободу крестья­нам предоставили бесплатно, по-христиански. Причем Власть очень стара­лась внушить им чувство долга перед «благородным сословием» за эту его «жертву». Но надельную землю следовало выкупать — частная собствен­ность помещика! Так русские крестьяне по-настоящему познакомились с понятием частной собственности на землю. С его помощью им объяснили, почему крестьянская земля оставалась в помещичьей «крепости». В игнори­ровании реформаторами социальной памяти крестьян во многом корени­лась ментальная подоплека будущих социальных катаклизмов. Деревня жи­ла ожиданием «настоящей воли»: «если-де нас царь-батюшка отобрал у гос­под, то и землю, которая осталась за помещиками, тоже отберет и отдаст ее

 

См.: Вдовина Л. Н. Право и суд // Очерки русской культуры XVIII века. Часть вторая.

М., 1987. С. 177.

99

 

нам даром»¹. Требование «черного передела», безусловно, генерировалось ментальным представлением русских крестьян о государственно-тягловом происхождении их прав на землю.

Русской крестьянской ментальное™ архетипически присуще представ­ление о труде как о первоисточнике имущественных прав. Крестьяне ото­ждествляли понятие труда с физическим трудом — основным содержанием собственной жизни и способом несения тягла. «Взгляд на физический труд, как на основу права собственности, широко распространен среди крестьян,»

— писал исследователь новгородской деревни М. Я. Феноменов². А. Я. Ефи-менко, С. В. Пахман и ряд других исследователей видели это обстоятельство как специфическое, отличающее обычное крестьянское право от писанного гражданского законодательства³. Трудовое происхождение собственности придавало ей неприкосновенность в глазах крестьян. Выше уже отмечено, что собственность на землю, и вытекающие из нее правоотношения тракто­вались крестьянством в контексте сословной службы. А собственностью в настоящем смысле слова земля быть не может, поскольку никем не сделана. Крестьянину, нашедшему в земле клад, в голову не могло придти, что его следовало бы возвратить «собственнику» земли или хотя бы предоставить тому какую-то долю.⁴ *Кто срубит бортяное дерево, тот вор — он украл чело­веческий труд; кто рубит лес, никем не посеянный, тот пользуется даром Бо-жиим, таким же даром, как вода, воздух⁵. Крестьяне были убеждены, что «леса никем не сеются и не садятся, а созданы на общую потребу», а потому порубки в казенном или помещичьем лесу не рассматривались ими как на­рушение права собственности. «Вот ловят крестьянина на лесной порубке...,

— рассказывала А. Я. Ефименко, — обзывают его вором. Того даже слезы прошибают от тяжкой обиды: «отродясь не был вором, а тут вот, на-поди, вором величают», плачет он и вполне убежден, что его обидели напрасно. В суд идти и понести наказание, когда поймали, это так, это следует по закону,

— что поделаешь, когда такой чудной закон выдумали? — а все же таки не вор и вором отродясь не был»⁶. И таким было крестьянское отношение не только к лесу, но и к недрам: и лес, и нефть, и уголь, и другие виды топлива и руды есть продукты стихийной природы, а, следовательно, пока рука чело­века не тронет, таковой ничего не стоит, и начинает приобретать ценность

 

Цит. по: Короленко В. Г. Земли! Земли!: мысли, воспоминания, картины. М., 1991. С. 13.

Феноменов М. Я. Современная деревня. Опыт краеведческого обследования одной де­ревни. Ч. 2. М., 1925. С. 93.

См.: Ефнменко А. Указ. соч. С. 167; Пахман С. В. Обычное гражданское право в России. Юридические очерки. Т. I. СПб., 1877. С. 44.

Пахман С. В. Указ. соч. С. 43.

Ефнменко Л. Указ. соч. С. 145.

6 Там же.

100

 

как рука человека начинает касаться...»¹ «Нерукотворные» объекты собст­венности психологически присваивались крестьянином в меру хозяйствен­ных потребностей и трудовых усилий, затраченных на их удовлетворение. И только затем возникала йеприкосновенность как качество собственническо­го отношения. Возникало почти религиозное уважение к собственности, о проявлениях которого писала А. Я. Ефименко: «Кража скошенного сена на лугу, хлеба на поле, хотя никто их не сторожит, вещь совсем исключитель­ная, покрывающая виновника вечным позором. Даже крайняя необходи­мость не может заставить крестьянина нарушить святое для него, в данном случае, право собственности. Существуют оригинальные обычаи, имеющие целью примирить факт настоятельной необходимости нарушить право соб­ственности с крайним уважением, которое обнаруживает крестьянство по отношению к этому праву. Вот некоторые примеры. В Архангельской губер­нии существует такой обычай: если путнику понадобится в дороге корм для лошади, он берет сено из первого попавшегося зорода, но непременно кладет в зород деньги, соответственно стоимости сена. Близкий к этому обычай встречается в Земле Войска Донского. В неурожайные годы, когда бедняки находятся в совсем безвыходном положении — купить хлеба не на что, за­нять не у кого, — они прибегают к самовольному, так сказать, займу у бога­тых. Из хлеба, которые зажиточные держат необмолоченным в степи на то­ку, вдруг исчезает несколько копен, взятых неизвестно кем, а на другой или даже на третий год, при урожае, хлеб привозится опять, всега 2—3 копнами больше, чем было взято, и складывается на том же самом месте. Когда берут хлеб, иногда оставляют на месте записку, в которой говорится, что заставила взять хлеб крайняя нужда, и что он будет непременно возвращен при уро-

жае».

С представлением о труде как первоисточнике имущественных прав связано ментальное крестьянское предпочтение коллективности собствен­ности. «В правосознание русского крестьянства твердо установилось поня­тие о коллективности права, т.е. о принадлежности ег® не отдельным лицам, а союзам, связанным общностью хозяйственных интересов, — отмечалось в подготовленном А. А. Риттихом своде трудов местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. — Такими субъектами права явля­ются община и двор; последний притом — как трудовой союз, а не как се­мейный»³. Долгие века почти весь цикл земледельческих работ был — и в значительной степени остается — объектом совокупных трудовых усилий семьи-двора, а некоторые ключевые его моменты (сведение леса, подъем це-

 

Государственный архив Российской Федерации (далее сокращенно — ГАРФ). Ф. 1235. Он. 60. Д. 108. Л. 54.

² Ефименко Л. Указ. соч. С. 143—144. Крестьянский правопорядок. Свод трудов местных комитетов по 49 губерниям Евро­пейской России. СПб., 1904. С. 62.

101

 

лины или залежи, позднее — перераспределение имеющейся и приобретение дополнительной земли и т. д.) — соответственно, крестьянской общины. Не случайно в обычном крестьянском праве отмечаются нормы, характеризую­щие крестьянскую собственность как одновременно и «чересполосно-об-щинную и семейную». Мера коллективности субъекта имущественных прав в менталитете русских крестьян была пропорциональна мере трудового «по-силья» объекта собственности. Комплексное действие долговременных фак­торов природно-климатического и социально-экономического порядка на территории исторического центра России обусловило воспроизводство об­щины в качестве субъекта крестьянской собственности¹. Надо полагать, ши­рокое распространение в первой четверти XX в. кооперативной формы то­варно-рыночной адаптации крестьянских хозяйств имело среди своих пред­посылок и ментальное предпочтение русскими крестьянами коллективно­сти собственности. (Показательно в этой связи письмо крестьянина Перепу-хова в газету «Беднота», опубликованное в сборнике документов «Коопера­тивно-колхозное строительство в СССР, 1923-1927.» М., 1991. С. 39-40.)

Господство в крестьянской среде на протяжении «времени большой длительности» представления о двухуровневому- семейно-потребитель-ском и тягловом — предназначении и сословно-трудовом происхождении собственности сформировало ментальную основу для устойчивого воспри­ятия русскими крестьянами капиталистических ценностных ориентации как своего рода аномалии. Б. Н. Миронов справедливо подчеркивает, что ис­пользование собственности в целях накопления, эксплуатации неимущих, обогащения и т.п. осуждалось крестьянами. Для них собственность — не ка­питал, приносящий доход или прибыль, а средство пропитания и исполне­ния обязанностей перед Государством². «Мужики — не купцы, а крестьяне, работники хлебопахотные: им не капиталы копить, а вырабатывать нужные дому, для семьи достатки, да за добрые труды быть словутными, почетными в миру, в обществе». «Мужик — работник, работа его капитал, его Божие предназначение». Так говорили сами крестьяне³. Тягловый архетип дикто­вал крестьянину свои стандарты имущественного поведения, ставили неви­димые пределы хозяйственной рационализации, агротехническим и быто­вым инновациям. Для попытки «интенсивников» в 1920-е гг. перестроить свои хозяйства на началах предпринимательства за счет повышенной само­эксплуатации встречали непонимание и подозрение со стороны деревенско-

 

См.: Милое Л. В. Природно-климатический фактор и особенности российского истори­ческого процесса // Вопросы истории. 1992. № 4—5; Его же. Если говорить серьезно о частной собственности на землю... Россия: климат, земельные отношения и национальный характер // Свободная мысль. 1993. № 2.

Миронов Б. Н. Указ. соч. С. 22.

Лурье С.В. Как погибла русская община // Крестьянство и индустриальная цивилиза­ция. С. 145.

102

 

го большинства. В лучшем оучш?— воспринимались кажчрщчества. «Юйин из самых интересных «послевоенных» (имеется в виду первая мировая вой­на— О. Я.) мужиков — это Григорий Герасимов, — рассказывается в сборни­ке «Крестьянин в XX веке». — Он четыре года пробыл в германское» плену, причем%а войну пошел прямо от сохи — неграмотный, склонный вгвыпив-ке... — Пришел — узнать его невозможно! — говорят мужики, — чистяк та­кой, грамотный, по-немецки мшкет, и сейчас же занялся коровами. И все на немецкий лад. Коровам конюшни построил — такие конюшни, целые хоро­мы, моет их, холит, кормит зимой по часам, пастуха просит, чтобы не бил их, и не пугал, а то, говорит, — у коров молоко будет плохое. Чудак такой... Хо­тя, правда, коровы у него стали, как барыни, и дают молока куда больше против наших... Сейчас у него шесть коров — породистые, сытые, чистые; мечтает еще прикупить «хоть бы с десяток, да*налоги одолели». Дома все хо­зяйство ведет на какой-то нерусский лад: вымостил двор щебнем, в избе чис­тота, все в порядке, перед едой все руки моют с мылом — явление необычай­ное»¹.

Наличие психологической ориентации на использование собственно­сти в качестве капитала было для крестьян самым точным индикатором, по­могавшим определять «кулака». Прежде всего, конечно, обращали внимание на эмпирические признаки: навязывает «нечестные» условия найма лошади; использует в обработке надельной земли труд батраков, но сам в поле не ра­ботает; арендует мельницу; производит самогон на продажу... Или в жены берет не девку, а приданое: «За одной невестой корову давали, за другой па­ру да еще сарай в придачу. — А третья? — За той на станции дом давали. — Ну и что, взял? — Какое там, — четвертая подвернулась. За той три коровы, велосипед, граммофон и золота кучу дали»². По таким признакам о человеке судили в соответствии с пословицей «продашь душу в ад — будешь богат». Как отмечалось в одном из писем в газету «Беднота», кулак — это характе­ристика не столько имущественного состояния крестьянина, сколько со­стояние его души³.

Ментальность русских крестьян отторгала не только капиталистиче­ское предназначение, но и капиталистическое происхождение собственно­сти. Вот, например, типично деревенскую версию происхождения торгового капитала излагает повесть в стихах анонимного крестьянского автора сере­дины XIX в.: «Уж я ль торговле не учил! Но к ней в нем дарованья нет. Сты­дится много запросить, Обвесить завсегда робеет, Ленив худой товар хва­лить, Обмерить также не умеет»⁴. Торговец лавочник — судя по источникам,

Яковлев Л. Подмосковные мужики // Крестьянин в XX веке. М., 1925. С. 232—233. Брыкин Н. В новой деревне. Очерки деревенского быта. Л., 1925. С. 13.

См.: Солопов А. Кого считали кулаком в 1924—1Ж5> годах? // Трудные вопросы исто­рии. М, 1991. С. 87.

Вести о России. С. 50.

103

 

прямо-таки фантом русской крестьянской ментальности — «паразитирует крестьян, заставляя их давать ему доход на том, чего он не производил, то есть делает "на чужой труд надбавку"...»¹ У торговца своя арифметика: «2 х 2 Щ 8. Говорим: ведь неправильно. Нельзя правильно, почему (?) в трубу уле­чу. Думаем, летел бы ты хотя и к черту на рога, только не обирал бы меня...»² Такое происхождение «зажиточности» крестьяне не признавали праведным. Суть крестьянского подхода к оценке справедливости происхождения богат­ства очень точно передал Г. И. Успенский: «Богачи всегда бывали в деревне: но я спрашиваю, чем и каким образом мог разбогатеть крестьянин-земледе­лец и как и отчего мог обеднеть? Только землей, только от земли. Он не ви-новат_(подч. слова Г. И. Успенский выделил курсивом — О. Я.), что у него уродило, а у соседа нет; не виноват он, что он силен, что он умен, что его се­мья подобралась молодец к молодцу, что бабы его встают до свету и т. д. Тут — счастие, талант, удача; но счастие, талант, удача — земледельческие, точно так же как у соседа земледельческая неудача, отсутствие силы в земледелии, отсутствие согласия семьи, нужного для земледелия. Тут понятно богатство, понятна бедность, тут никто ни перед кем не виноват... Но тот же самый че­ловек, который без зависти и злобы переносит богатство, понятное и объяс­нимое с точки зрения условия собственной жизни и Миросозерцания, ожес­точится и со злобою будет взирать на такое богатство соседа, которое он, во-первых, не может понять и которое, во-вторых, вырастает вопреки всему его миросозерцанию...»³ Никаких ментальных гарантий неприкосновенности доставшейся такими «непонятными» путями собственности русская дерев­ня предоставить не могла. Скорее напротив: «Деревенские богачи пошли у нас либо с фальшивых денег, либо с воровства у пьяного барина капитала из его кармана, либо с убийства в лесу проезжего купца... Тай, по-моему, если они разбогатели, то не грех им и бедным людям помочь. — Не будет грех

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: