Ментальность и социальное поведение крестьян

 

В длинном ряду проблем истории «великого незнакомца» — крестьянства ¹ — менталитет и его социальное поведение относятся к числу наиболее трудно постижимых. Объясняется это. во-первых, тем, чтодля более илиме­нее адекватного их решения необходимо привлечение массовых и прежде всего, неагрегированных источников. Уже сам по себе поиск имобилизация таковых — задача весьма трудоемкая. Кроме того, эти источники требуют применения в той или иной степени сложных методов анализа.

Во вторых, специфическая трудность для историков бывших социали­стических стран состояла в том, что указанные проблемы находились под наиболее жесткой опекой официальной идеологии. Разного рода ограниче­ния, неизбежно перераставшие в самоограничения, по всей исследователь-кой «цепочке» — постановка задач, выбор методов их решения, интерпрета­ция полученных результатов в значительной мере обесценивали даже наи­более серьезные попытки их анализа. В результате сознание и политическое поведение крестьянства находили в историографии по большей части весь­ма упрощенное и одномерное отображение².

Будучи «настроенным» на схематичное восприятие изучаемых процес­сов, догматизированное сознание в силу этого объективно предрасположено либо не замечать, либо просто не принимать во внимание их качественную определенность. Отсюда и неадекватность применяемых методов природе анализируемых явлений. Для конкретных доказательств подобной неадек­ватности применительно к проблемам, вынесенным в название доклада, ав­тор привлекает свои разработки по такому крупному аграрному региону ев­ропейской части Российской империи как Белоруссия. Материалы по агита­ции и пропаганде и об отношении к ним участников социальных конфлик­тов в белорусской деревне в период между революцией 1905/07 гг. и первой мировой войной представляют собой фрагмент многолетнего исследования,

 

Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. Хрестоматия. Сост. Т. Шанин. М., 1992.

Перестройка в исторической науке и проблемы источниковедения и специальных ис­торических дисциплин. Киев, 1990. С. 62; Mironov В. N. Poverty of Thought or Necessary Cauntion? // Russian History. Cadif. St. Univ., Bakersfield. Vol. 17. № 4. 1990. P. 427-435; Аг­рарная эволюция России и США в XIX — нач. XX в. М., 1991. С. 10; Россия и США на рубеже XIX - XX вв. М., 1992. С. 253.

183

 

подготавливаемого в настоящее время к печати. С точки зрения задач, обоз­наченных выше, и сложившейся историографической ситуации¹ они в дос­таточной мере репрезентируют Европейскую Россию в целом.

* * *

Описание наиболее ярких примеров революционной агитации в деревне — абсолютно непременная составляющая исследований по крестьянскому движению. Однако, поскольку в данную эпоху число подобных фактов пред­ставляло уже более или менее статистически значимые величины, то наряду с отдельными иллюстрациями совершенно уместными были бы и какие-то раз­новидности количественного подхода. Резко увеличивая объем извлекаемой из источников информации, последний, в итоге, намного расширяет возмож­ности сущностного познания. В любом случае без него просто не обойтись, ес­ли, конечно, мы вообще пытаемся искать, по выражению Дж. Шапиро, какой-либо «способ измерять субъективное и вводить его в историю»².

Вот с этой целью и обратимся поначалу к имеющимся у автора сведени­ям об устной политической агитации среди крестьян Белоруссии в 1907— 1914 гг. В силу специфики способа ведения и по причине того, что осущест­влялась в большей степени силами самих крестьян и рабочих: сохранявших связи с деревней, она в значительной мере, нежели печатная пропаганда, ис­пытывала «нормативное» унифицирующее воздействие политических пар­тий и организаций.

Очевидным проявлением роли первой российской революции как акку­мулятора интересов деревни к политическим вопросам следует считать то, что в условиях наступившей после нее изоляции от революционных партий крестьяне смогли вести политическую агитацию в немалой степени уже соб­ственными силами. Если в дореволюционный период отдельные из них вы­ражали свою враждебность к царю, чиновникам и священникам в основном лишь в форме, так сказать, политико-бытовой ругани, то теперь подобные высказывания в несравненно большей степени соответствовали уже поня­тию «политическая агитация», ибо касались основных вопросов политичес­кого строя и производственных отношений. Весьма показательны в этом

Керножицкий К. И. К истории аграрного движения в Белоруссии перед империалисти­ческой войной. Минск, 1932 (на белорусском языке); Солодков Т. Е. Борьба трудящихся Бело­руссии против царизма (1907—1917). Минск, 1967; Липинский Л. П., Лукьянов Е. П. Крестьян­ское движение в Белоруссии в период между двумя революциями. Минск, 1964; Липин­ский Л. П. Столыпинская аграрная реформа в Белоруссии. Минск, 1978; Он же. Классовая борьба в белорусской деревне 1907—1914. Минск, 1981; История Белорусской ССР. Т. 2. Минск, 1972. (на белорусском языке). С. 450—458,505—512 и др.

Цит. по: Шпотов Б. М. Проблемы методологии истории на страницах «Journal of Social History»// THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем. Ве­сна 1993. Т. 1. Вып. 2. М., 1993. С. 237.

184

 

смысле высказывания крестьянина д. Лубницы Могилевского уезда Ф. Те-лепнева. «Нам царя не нужно, — говорил он односельчанам осенью 1910 г., — я сам такой же царь! Я бы лучше его управлял»¹. Губернатор, исправник и прочее начальство, живущее за счет крестьянства, также не нужны, утвер­ждал Ф. Телепнев, А что, по его мнению, крестьянству нужно, так это «из­брать свое начальство и своего царя, которые будут служит не за жалование, а за честь!» Крестьянин же д. Иозефово Высочанской волости Оршанского уезда Могилевской губернии М. Малащенок, называя в марте 1910 г. царя кровопийцей, выражал уверенность, что у власти он не удержится, так как «весной будет революция» и тогда царь «узнает как мы будем его отстаи­вать»².

Однако, в отличие от предыдущего примера в последнем случае запал «агитатора» в большей мере исчерпывается лишь отрицанием существую­щего положения. Позитивная же программа исчерпывается эмоциональной заостренной фразой, что по нему царь «пусть будет хоть собака, лишь бы мне хорошо жилось»³. Но все же и здесь точка зрения «агитатора» по наибо­лее деликатному для крестьянского политического сознания вопросу — об отношении к монархическому государственному устройству — ясна: главой государства (по инерции — царем) может быть каждый, кто в состоянии обеспечить людям хорошую жизнь.

Большая инициативная роль в деле политической агитации принадле­жала рабочим, вернувшимся в свои родные деревни, крестьянам-отходни­кам, а также бывшим солдатам и матросам, участвовавшим в революции, или испытавшим ее воздействие. Так, высланные в свое родное с. Люшнево Слонимского у. Гродненской губ. крестьяне В. Пугач и А. Воробей, работав­шие в 1908 г. на железных дорогах в Черниговской и Могилевской губ., уст­раивали политические собрания, где, в частности, разучивали с молодежью села «Вставай, поднимайся рабочий народ» и др. революционные песни⁴. Возвратившийся на родину из Одессы крестьянин д. Петришки Бочинской вол. Дисненского у. Виленской губ. Л. Антонов агитировал односельчан к неповиновению властям⁵. Также не повиноваться властям и отнимать у по­мещиков землю агитировал крестьянин д. Лихосельцы Пружанского у. Гродненской губ. их односельчанин, вернувшийся из Тифлиса⁶. Крестьянин д. Верхние Жары Речинского у. Минской губ. был в свое время матросом «Потемкина», участвовал в восстании. По возвращении после службы в де-

¹ ЦГИА Украины. Ф. 318. Оп. 1. Д. 2222. Л. 1 об.

² Там же. Ф. 317. Оп. 1. Д. 1153. Л. 1.
Там же.

Революционное движение в Белоруссии (1907—1917). Минск, 1987. С. 128.

⁵ ЦГИА Литвы. Ф. 446. Оп. 1. Д. 1153. Л. 1.

⁶ Там же. Ф. 378. Оп. 1908. Д. 3. Л. 21.

185

 

ревню занимался революционной агитацией, устраивал политические соб­рания крестьянской молодежи².

На что суммарно нацеливала белорусских крестьян в рассматриваемый период политическая агитация»?

Наиболее определенным ответ на этот вопрос может стать, если обра­титься к такому широко практикуемому в сопредельных гуманитарных нау­ках и достаточно уже известному в истории методу как контент-анализ². В данном случае речь конкретно должна идти о том, чтобы с его помощью учесть все поднимавшиеся в ходе агитации темы. Полный их набор и струк­турные соотношения дадут наглядное представление о ее направленности.

В системе контент-аналитических понятий «тема» занимает место сре­ди категорий анализа, т. е. наиболее общих, ключевых понятий текстового массива, соответствующих исследовательским задачам. Признаками, или индикаторами ее в тексте могут выступать отдельные слова, суждения, про­стые предложения и т. д.³

Всего в результате предпринятых поисков в архивах, сборниках доку­ментов, литературе автором было выявлено 80 конкретно описанных случа­ев устной политической агитации в белорусской деревне 1907—1914 гг. ⁴ Для определения набора тем в этой совокупности был применен изложен­ный методический подход.

Прежде всего отметим выявление пяти ведущих тем, которые в стати­стическом выражении являются как бы стержнем содержания агитации. На первом* месте среди них находятся призывы к отказу от уплаты налогов и

 

Революционное движение в Белоруссии (1907—1917). С. 128.

О контент-анализе в социологии и истории см.: Рабочая книга социолога. М., 1977. С. 321—332; Бородкин Л. И. Многомерный статистический анализ в исторических исследова­ниях. М., 1986. С. 138—160; Миронов Б. Н. История в цифрах. Л., 1991. С. 14—29; Социологи­ческий словарь. Минск, 1991. С. 75—79.

Бородкин Л. И. Указ. соч. С. 139; Миронов Б. Н. Указ. соч. С. 15, 16; Социологический словарь. С. 75, 76.

⁴ ЦГАОР России. Ф. 102. ДП. 00. Он. 1908. Д. И. Т. 1. Л. А. Ч. 3. Л. 279. VII д-во, 1913. Д. 1076. Л. 1, 12; Д. 1564. Л. 1, 8; 1914. Д. 5. Ч. 21. Л. 15; Д. 860. Л. 1; Ф. 124. Он. 47. Д. 812. Л. 6; Д. 813. Л. 6; ЦГИА России. Ф. 1405. Оп. 110, 1907. Д. 4754. Л. 24. Оп. 521. Д. 465. Л. 272; Д. 467. Л. 129; Д. 468. Л. 356; Оп. 530. Д. 770. Л. 15; ЦГИА Украины. Ф. 317. Оп. 1. Д. 4972. Л. 1, 12; Д. 5227. Л. 4-4об.; Д. 5267. Л. 2-2об; Д. 5335. Л. 3; Ф. 318. Оп. 1. Д. 2134. Л. 10; Д. 2213. Л. 2; Д. 2216. Л. 2; Д. 2220. Л. 18-18об; Д. 2222. Л. 1об; Д. 2226. Л. 2, 2об; Д. 2292. Л. 1-1об, 19-19об; Д. 2350. Д. 2, 18 - 18об; ЦГИА Литвы. Ф. 378. Оп. 1907. Д. 77. Л. 10; Оп. 1908. Д. 1. Л. 81; Д. 3. Л. 21; оп. 1909. Д. 141. Л. 1; Оп. 1910. Д. 5. Л. 6; Ф. 419. Оп. 1. Д. 780. Л. 3; Ф. 446. Оп. 1. Д. 1153. Л. 1; Д. 1230. Л. 1; Д. 1231. Л. 1; Д. 1239. Л. 1; Крестьянское движение в России в 1907—1914 гг. М.—Л., 1966. С. 516,519, 521; Революционное движение в Белоруссии (1907-1917). Минск, 1987. С. 36, 75, 76, 93, 94,128,129,144-145, 207-208; Исто­рия рабочего класса Белоруссии. Т. 1. С. 305; Липинский Л. П., Лукьянов Е. П. Крестьянское движение... С. 105, 157, 168; Липинский Л. П. Классовая борьба..., С. 56—59, 64, 65, 82, 83, 91, 102,103,113; Солодков Т. Е Указ. соч. С. 122,152,251,254-255.

 

186

 

выполнения различных повинностей — прежде всего воинской. Эта тема от­мечается в 26 случаях (32,5% от 80 случаев). Несколько уступают ей по час­тоте призывы к неповиновению властям и законам — 23 случая или 28,8%, — а также разного рода выражения уверенности в предстоящем свержении самодержавия, либо суждения о необходимости такого свержения — 22 слу­чая или 27,5%. Лишь немногим уступали по встречаемости этим двум темам призывы к захвату помещичьей земли и имущества — 19 случае (23, 8%). 18 раз (22,5%) встречаются персональные обличения и оскорбления царя, оценки его как «кровопийцы», «собаки», «душегуба», «изверга», «живодера» и т. д., умеющего только «нашу кровь пить, да шкуру лупить»¹. Некоторые агитаторы при этом не останавливались перед призывами физически унич­тожить не только самого царя, но и «весь царствующий дом». Такую меру обосновывали перед своими односельчанами, например, крестьянин д. Кос-тюки, Заболотской вол. Бобруйского у. Минской губ. Муравицкий и кресть­янин д. Осовницы Кобринского у. Гродненской губ. Жарницкий (соответст­венно в апреле 1909 и в феврале 1908 г.)².

По поводу последних примеров нелишне заметить, что «сценарий», весьма напоминающий зверскую расправу 1918 г. в Екатеринбурге, как ви­дим, откровенно обсуждался еще за десять лет до ее осуществления. Причем не террористами-революционерами, а крестьянами самой что ни на есть «глубинки». Да еще и не в пору революционной вольности, а в условиях, мягко говоря, небезопасных для публичных излияний на эту тему. Но мож­но ли считать бытование подобных «тем» агитации чем-то «запредельным» для страны, где даже в эти «мирные» годы многие сотни людей гибли в ре­зультате социальных конфликтов или репрессий властей?! Приведенные факты, между прочим, лишний раз свидетельствуют и о том, насколько на­ша историческая публицистика мало настроена на реалистичное восприятие исторической «почвы».

Встречаемость остальных тем агитации была следующей. Выборность государственных чиновников — 10 (12,5%). Требование республики встре­чается 4 раза (5%). Также в 4-х случаях говорится о выборах президента. Высказывания против духовенства — 4, суждения о ненужности правитель­ства вообще — 2 (2,5%), высказывания о ненужности любых законов — 1 (1,3%), призыв к сельскохозяйственным забастовкам — 1, мнение о необхо­димости сокращения жалования сельским властям — 1. Таким образом, по удельному весу в совокупности случаев агитации все последние темы, за ис­ключением выборности, эпизодичны.

¹ ЦГИА Украины. Ф. 318. Оп. 1. Д. 2220. Л. 18; Д. 2226,Л. 2. ЦГИА Литвы. Ф. 446. Оп. 3. Д. 1094. Л. 1, 2; Революционное движение в Белоруссии (1907-1917). С. 75.

187

 

Приведенный расклад тем агитации много дает для понимания важней­ших сущностных сторон политического сознания ее субъектов. В частности, достаточно выпукло проявляется его доминантная деструктивность, Нема-ловажно и то, что он (расклад тем) позволяет перевести из рефлексивной плоскости в эмпирическую рассмотрение одной весьма дискуссионной на протяжении последних десятилетий проблемы. Речь идет о том, насколько вообще борьба крестьянства на протяжении истории была борьбой «за» и насколько — «против». В самом деле, выделенная совокупность тем предста­вляет собой политическую программу, обращенную к широким кругам кре­стьянства. Ее революционность очевидна и сама по себе не столь интересна. Гораздо более интересен ее рельефно проявившийся дисбаланс: агитаторы, призывая крестьян к борьбе против самодержавно-помещичьего строя, в не­сравненно меньшей степени говорили о борьбе «за». Ведь отмеченные пять ведущих тем — это все как раз «против», а «за» представлено лишь единст­венной неэпизодичной темой — выборностью госаппарата.

Слабая «эшелонированность» программы особенно хорошо просматри­вается, если выстроить «цепочку» соотношений тем типа «против» и тем ти­па «за». Так, например, призывы к демократическому переустройству стра­ны выдвигались агитаторами либо в форме «против» — свержение самодер­жавия, либо в форме «за» — выборность госаппарата. Первая тема, как отме­чалось, встречается 22 раза, тогда как вторая — только в 10 случаях. А если от лозунга выборности госаппарата перейти к конкретизирующему требова­нию о введении в будущей России республики, то последнее отмечено всего лишь в 4 случаях. Это свидетельствует о том, что и в рассматриваемый пери­од идея республики продвигалась в сознание крестьян крайне тяжело. Та же картина получится, если в данной «цепочке» республику заменить на вы­борность главы государства¹: 22 — 10 — 4. Таким образом, статистические соотношения «за» и «против» определенно подтверждают сделанный выше вывод о доминантной деструктивности политического сознания участников агитации, равно как и предлагавшейся ими крестьянам «программы».

Итак, насколько мы могли убедиться, продемонстрированный на мате­риале политической агитации подход позволяет получить конкретный ответ на вопрос, являвшийся одним из краеугольных в дискуссиях 60-х — 80-х го­дов о крестьянстве.

* * *

Будучи обреченными на состояние своеобразной «острой теоретико-ме­тодической недостаточности» проблемы ментальное™ и социального пове­дения крестьян так или иначе находились все же в поле исследовательского

В практике агитации выборность главы государства и республика — темы автономные.

188

 

внимания. А вот с синхронным изучением той и другой «в связке» дело об­стояло и до сих пор обстоит совсем из рук вон плохо¹. Между тем, имею­щийся опыт свидетельствует, что при таком подходе наблюдается отнюдь не какое-то простое сложение эвристических потенциалов изучаемых аспек­тов, а их, как бы, умножение. В результате высвобождается «скрытая» (стру­ктурная) информация, способная порой, как будет показано ниже, просто опрокинуть прочно устоявшиеся представления.

Как уже отмечалось, основная цель рассмотренных выше случаев устной политической агитации в белорусской деревне состояла в том, чтобы дать по­будительные мотивы крестьянскому движению. На те же задачи, только в по­литически более систематизированной и теоретически обоснованной форме, была ориентирована и печатная пропаганда. В общей сложности автором вы­явлен 61 случай распространения листовок, газет, брошюр левых партий и ор­ганизаций в селениях Белоруссии за период с 1907 по 1914 г.²

Коль цель политической пропаганды и агитации заключалась в том, чтобы дать импульс крестьянскому движению, то нельзя не задаться вопро­сом — а достигалась ли она? Утверждения о том, что так или иначе достига­лась — довольно часто встречаются в нашей историографии. С полной опре­деленностью об этом, в частности, говорится в упоминавшихся выше рабо­тах Л. П. Липинского, Е. П. Лукьянова, Т. Е. Солодкова³ Но, пожалуй, еще чаще последнее даже и не утверждается специально: оно просто дается как что-то само собой разумеющееся. Однако, непонятно, что же является исто­чником такой уверенности? По крайней мере, автору этих строк неизвестны работы, в которых данный вопрос изучался бы конкретно.

Проследим, насколько политическая пропаганда и агитация побуждала к движению крестьян Белоруссии. Для этого автором был составлен имен­ной список селений, в которых, по имеющимся данным, в указанное семиле­тие зафиксированы случаи политической пропаганды и агитации. В нем оказалось в общей сложности 131 селение⁴. Затем он был сопоставлен с соз-

 

Перестройка в исторической науке и проблемы источниковедения... С. 218.

² ЦГАОР России. Ф. 102. ДП. IV д-во. Д. 40. Ч. 1. Л. 68, 69; VII д-во. 1913. Д. 1443. Л. 5; Д. 1909. Л. 1, 2, 7; ЦГИА Украины. Ф. 317. Он. 1. Д. 4477. Л. 2; Д. 4500. Л. 1; Д. 4749. Л. 1, 2; Д. 5311. Л. 1; Ф. 318. Оп. 1. Д. 1957. Л. 2, 17 об.; Д. 1958. Л. I—II; ЦГИА Литвы. Ф. 378. Он. 1908. Д. 3. Л. 15-16; оп. 1909 г. Д. 141. Л. 1; Ф. 446. Оп. 3. Д. 936. Л. 1-2; Оп. 4. Д. 864. Л. 4, 5. Документы и материалы по истории Белоруссии (1900—1917). Т. III. Минск, 1953. С. 652—653; Революционное движение в Белоруссии 1905—1907 гг. Минск, 1955. С. 653—656; Крестьянское движение в России в 1907-1914 гг. М.-Л., 1966. С. 353, Ш9, 528, 537; Револю­ционное движение в Белоруссии (1907-1917). С. 31-33,43,44,46, 80, 81, 129; Липинский Л. П. Крестьянское движение... С. 103,105,128,135; Он же. Классовая борьба... С. 52, 54—57, 63—65, 67,70,83,116; Солодков Т. Е. Указ. соч. С. 122,125.

Липинский Л. П., Лукьянов Е. П. Указ. соч. С. 144; Липинский Л. 77. Классовая борьба... С. 83; Солодков Т. Е. Указ. соч. С. 248.

См. ссылки 14 и 19.

189

 

данным ранее таким же именным списком из 940 селений, участвовавших в этот период в крестьянском движении. Результаты таковы: из 131 селения, в которых велась агитационно-пропагандистская работа, крестьянские высту­пления произошли в течение семи лет в четырнадцати из них, что составля­ет 10,7%. Причем из этих 14 селений лишь в 10 выступления произошли под ее несомненным воздействием. А в 117 селениях из 131, т. е. в 89,3% не зафи­ксировано за весь период вообще ни одного выступления.

Таким образом, перед нами две совокупности населенных пунктов. Для наглядности представим их в графической форме (см. рис. 1).

 

 

Как видим, окружности при наложении только едва «касаются» друг дру­га. Причем в действительности совместная их «зона» состоит даже не из 14, а, как отмечалось, из 10 селений. Это составляет лишь ничтожные 1,1% от числа селений-участников движения и 7,6% совокупности «агитируемых»!

В принципе столь незначительный «коэффициент эффективности» агитации — 7,6% — можно было бы интерпретировать как само собой разу­меющийся. Мол, обстановка послереволюционной реакции с ее режимом «усиленной охраны» и «обязательных постановлений» оставляла агитато­рам немного шансов преуспеть. Объяснению такое, повторюсь, дать можно было бы..., но, естественно, лишь в случае отсутствия в эти годы реального крестьянского движения. Однако таковое ведь присутствовало, причем — далеко не в микроскопическом масштабе! Следовательно, напрочь отпадает и возможность объяснение удивительно низкой эффективности агитацион-

190

 

но-пропагандистской работы в деревне преимущественно унынием крестьян или страхом репрессий.

Картина, открывавшаяся в результате предпринятых исследователь­ских процедур, своей неожиданностью в чем-то способна вызвать своего ро­да «эвристический шок». Прежде всего, в соответствии с существующими в историографии «установками восприятия» нонсенсом выглядит практичес­ки полная нестыкуемость политической агитации и реального крестьянско­го движения. В самом деле, ситуация, при которой реальное движение от­сутствовало именно там, где велась агитация, и наличествовало там, где ее не было — парадоксальна уже сама по себе. Особенно — учитывая, что пред­шествующие годы революции дали как в целом по России, так и в Белорус­сии, первое политическое движение значительной части крестьянства. Во-вторых, парадоксальна ома и как статистическая тенденция со столь высо­кой, близкой к предельной, мерой выражения: если нарушениям социально­го порядка в 98, 9 % случаев не предшествовала какая-либо политическая агитация, то крестьяне агитируемых селений, напротив, в 92, 4 % случаев не шли на его нарушение.

Радикально изменяя ситуацию в историографии проблемы, приведен­ные здесь эмпирические разработки проливают новый свет и на ряд смеж­ных вопросов социальной истории дооктябрьской России. Возьмем, к при­меру, проблему воздействия на деревню и, в частности, на крестьянское дви­жение, революционных партий. Начало тенденции к явному завышению степени этого воздействия относится еще к дооктябрьскому периоду.

Тогда общественное мнение, впечатленное революционизированием значительной части крестьянства в 1905/07 гг., по «инерции» экстраполиро­вало партийное влияние и на постреволюционную деревню. Между прочим, культивировала это заблуждение не только левая часть политического спек­тра, но и их правые «визави». Последние обвиняли левых в том, что те ин­спирировали крестьянское движение если не организационно, то идейно. Советская историография пошла в том же направлении, завышая прямо или косвенно, как уже отмечалось, уровень воздействия левых партий и органи­заций на крестьянство. Разумеется, в той или иной степени «смещая» при этом идейные акценты: с неонароднического — на большевистский.

Так вот, проведенное исследование показывает необоснованность претен­зий революционных партий даже на инициирование, не говоря уже о руково­дстве, сколько-нибудь весомого количества крестьянских выступлений в рас­сматриваемый период. Соответственно более чем очевидной становится несо­стоятельность обвинений со стороны правьй: в инспирировании движения.

Между прочим, в свете полученных данных повисают в воздухе и ана­логичные обвинения правых в адрес революционно настроенной интелли­генции. Последняя действительно прилагала усилия — и немалые — для ре­волюционизирования деревни. Однако, ввиду более чем скромных, как мы

191

 

могли убедиться, «конечных результатов» этой деятельности, данное обви­нение следует, очевидно, признать неправомерным. Автор даже возьмет на себя смелость высказать предположение, что соответствующие материалы по другим регионам империи также позволили бы «снять» с российской ле­вой интеллигенции этот «грех».

Материалы по социальным конфликтам в белорусской деревне, моби­лизованные для данного исследования, свидетельствуют о том, что и после поражения революции 1905/07 гг., в условиях реакции и проведения новой аграрной политики крестьянство определенно сохранило способность дей­ствовать в борьбе за свои интересы как объединенная осознанием принадле­жности к одному «мы» социально-психологическая общность. Понятно, что в последнюю естественным образом не могли включаться те, кто, если ис­пользовать образ Т. Шанина, «носил униформу, меховые шубы, золотые оч­ки»¹. Принципиально важно здесь, что, казалось бы вопреки «логике», ли­нейно выводимой многими тогдашними и современными исследователями из 1905 года, в это «мы» определенно не включались и те, кто — отнюдь не обладал перечисленными аксессуарами — просто, к примеру, складно гово­рил. Даже если при этом он говорил о необходимости увеличения крестьян­ских земельных наделов! Вот почему столь удивительно низким оказался выявленный коэффициент эффективности революционной пропаганды в деревне: реальное крестьянское движение подпитывалось собственными мо­тивами; мотивации же, предлагавшиеся агитаторами, как правило, не вос­принимались крестьянами.

* * *

Известный французский историк Э. Ле Руа Ладюри двадцать лет назад, оценивая значение ставшей впоследствии знаменитой книги Р. Фогеля и С. Энгермана об экономике рабства в США, назвал ее уроком революциони­зирования самого способа исследования. Уроком, который для историков Европы должен стать поучительным, если они не хотят обнаружить однаж­ды «в своем багаже запас слегка обесцененных знаний»². Тем более актуаль­ным представляется подобный призыв для советской и постсоветской исто­риографии социальной истории. Догматизм и схематизм во многом приучи­ли ее обходить вниманием те аспекты и вопросы, разработка которых могла таить в себе опасность получения результатов, неприемлемых или в лучшем случае «нежелательных» с точки зрения официальной идеологии и теории исторического познания. Вызовы времени, равно как и имманентные зако­номерности развития науки, ставят ее перед необходимостью возвращения к

Т. Shanin. Defining Peasants. Essays concerning Rural Societie Expolary Economies, and Learning from then in them Contemporary World. Oxford: Basil Blackwell, 1990. P. 170—187. ² Э. Ле Руа Ладюри. Застывшая история // THESIS... 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 158-159.

192

 

этим проблемам. Надо сказать, что современные западные социальные исто­рики рассматривают свою дисциплину как самую динамичную и честолюби­вую сферу исторической науки¹. Это обстоятельство должно, очевидно, по­служить дополнительным импульсом к проведению своего рода «ревизии» и коренной реформы принципов и методов изучения социальной истории деревни, к верификации тех умозрительных и схематичных представлений, которые в немалом числе бытуют еще в нашей историографии.

Зелдин Г Социальная история как история всеобъемлющая. // THESIS... Зима 1993. Т. 1. вып. 1.М., 1993. С. 154-162.

193

Э. М. Вернер

(США, Иллинойский университет Урбана-Шампейн)

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: