О попытках преобразования деревни в XX веке

 

В многовековой истории российского крестьянства XX столетие озна­меновано нескончаемыми, во многом взаимоисключающими попытками аг­рарного реформирования. В течение длительного времени крестьянство рас­сматривалось преимущественно как объект воздействия со стороны власт­ных структур или политических институтов. Самобытность крестьянства, его развитие как естественного и равноправного компонента общества ста­вились под сомнение. Русская деревня была одной из главных сфер влияния государственной власти. Для отечественных моделей аграрных преобразова­ний были характерны такие черты, как приоритет государственных интере­сов, аграрный фетишизм, отсутствие последовательности, вынужденный пе­реход от одного цикла реформ к другому, что объясняется слабостью необ­ходимого внутридеревенского потенциала преобразований, забегание впе­ред. Их психологическим фоном было относительное противостояние вла­сти и крестьянства. В крестьянском восприятии действительности особое место принадлежит исторической памяти. Историческая память — это не просто и не только сумма передаваемых в обществе знаний, сумма представ­лений о прошлом. Безусловно, некоторый устойчивый комплекс историче­ских представлений приводит к развитию этнического сознания, националь­ного самосознания — представлению об общности исторического прошлого. Историческая память прежде всего черта ментальности, формирующая его сознание и позволяющая определенным образом интерпретировать собы­тия, определяющая характер поведения отдельных людей или их групп и со­циальных общностей.

В крестьянской культуре происходит постоянная коммуникация с про­шлым, а память является важнейшим средством познания и социализации личности. Историческая память — элемент культурного наследия и тесно связана с традицией. Историческая память помогает крестьянскому социу­му осознать себя и свое место в обществе, осмыслить свой исторический опыт. Историческая память выступает в качестве формы функционирова­ния социума, но она же одновременно поддерживает психологический то­нус, «здоровье» деревенского сообщества. Она становится фактором сохра­нения экологического равновесия. Ориентируясь на сохранение сельской среды, созданной культурой крестьянских предков через «любовь к родному

238

 

пепелищу, любовь к отеческим гробам», формирует «нравственно оседлого» человека.

Власти вообще не чуждо стремление использовать потенциальные воз­можности исторической памяти общества. Память базируется не только на личном опыте людей, но и в целом на историческом опыте, где немалую роль играет историческое знание как элемент образования и культуры. В этом смысле аграрная реформа, которая инициируется властью, способна стать саморазвивающейся, если она основана на постоянном диалоге и при этом вписана в такой культурно-исторический контекст, который связан и исторической памятью. Активно задействуя историческую память, реформа имеет соответствующую постоянную подпитку.

Историческая память имеет несомненную связь с представлениями крестьян о лучшей жизни, крестьянским идеалом добра и справедливости. Сокровенный мир крестьянина наполнен единением и согласием с приро­дой и выражает себя в православии. Семья — первооснова крестьянского мироздания, носительница памяти многих поколений. Крестьянская оценка окружающего мира тесно связана с интересами его семейного хозяйства и его сообщества.

Власть в России, вынужденная постоянно решать проблему «идеалы или интересы», обладая довольно слабыми возможностями гармонизации потребностей всего общества в целом и его отдельных с^@к$здьтур, особенно «деревенской» и «городской», делая ставку на потенциальные возможности исторической памяти, тем не менее неоднократно оказывалась в ловушке.

В последние годы особый интерес вызывает столыпинская модерниза­ция. Он столь велик, что, по выражению историка, над Россией поднялась «тень Столыпина». Пожалуй, в опыте аграрной реформы начала века при­влекала прежде всего личность самого реформатора, действия которого ин­терпретируются в радикалистском духе.-*Да, для некоторых современных фермеров (особенно выходцев из города) то время представляется временем «предприимчивых и активных».

Но в целом крестьянству по его мироощущению чужд излишний ради­кализм, хотя оно оказывается достаточно мобильным, если речь идет о его социальном выживании, или если радикализм властей вызывает в нем по­требность в ответных радикальных действиях. Мы помним, что бывает, ко­гда происходит, по выражению П. Б. Струве, «прививка политического ра­дикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных ин­стинктов».

Сейчас, в конце столетия, как некогда в начале столетия, историческая память крестьянства и власти не совпали.

Тогда историческая память крестьянства, опиравшаяся на традиции, поддерживала в нем принадлежность к сообществу и его трудовое право. Отталкиваясь от трудового права — «сколько я пота пролил» — историче-

239

 

екая память крестьянства предъявляла своего рода «козырную карту». От­сюда и понятие крестьян накануне отмены крепостного права: «мы ваши, а земля-то наша». Но 1861 год стал уже и водоразделом, а 1905 и позднее 1917 годы добавили свои аргументы. Право на землю определялось не только вложенным трудом: «Горят не барские хоромы, а наших дедов кровь» — та­ковы были аргументы крестьян. «Мои грехи сгорели, — говорил барин, — на этой исторической почве»¹. В этом же ряду стоит и обоснование крестьяна­ми необходимости покупки земли всей общиной и неприятие перехода зем­ли в одни руки: «Земля наша будет! Нельзя ей перейти в одни руки. А то что это? Мы за нее лили, лили кровь-то, а пузаны ею воспользуются...»².

Подобный аргумент сохраняется и сегодня, он характерен больше для людей старшего поколения: «земля полита потом дедов-прадедов, принадле­жит крестьянам и не может продаваться» (дер. Подберезовская Мценского района Орловской области), «землю продаете, скоро детей продавать начне­те» (дер. Трестьяны Балахнинского района Нижегородской области).

В исторической памяти преобладают оценки морально-нравственного характера, а отношение крестьянства к земле оценивалось с этической сто­роны, как восстановление попранного ранее нравственного понятия о праве на землю.

Если оценивать с этих позиций столыпинскую реформу, то видно, что в ней столкнулись по крайней мере две ценностные ориентации. Общинное сознание ожидало перехода всей земли крестьянству, земельной прибавки. Распространенными были настроения, что решение собственной проблемы лежит вне индивида (шире — вне крестьянства). Присутствие в сознании элементов патернализма выливалось в ожидание земли от власти. Столы­пинская реформа выдвинула другие ценностные ориентиры, в принципе не чуждые крестьянству, но в тот момент не имевшие для него того значения, как земельная прибавка. У крестьян появлялся и другой аргумент — «сколь­ко я навоза ввалил», — влекший к укреплению землепользования, он сохра­нялся и в 20-е годы: «Неужель же мои разработанные полосы достанутся ло­дырям, а его каменистая дичь — мне». Желание крестьян — это при будущем переделе получить свои же участки, политые потом»³.

Столыпин ориентировался на такой тип мышления, которому, как от­мечал корреспондент ВЭО, крестьянин Тульской губернии свойственно «самому за себя думать и самому пробивать для себя дорогу»⁴.

На неуспехе столыпинской реформы сказались как распространенные среди правящей элиты иллюзии, будто достаточно для общественного про­гресса снять внешние утеснения с крестьянства, символом которых высту-

ФаресовЛ. И. Мужики и начальство. СПб., 1906. С. 169. Коновалов Ив. Очерки современной деревни. СПб., 1913. С. 21. Революция права. 1928. № 4. С. 67—68. ⁴ Чернышов И. В. Община после 6 ноября 1907 г. Ч. 1. СПб., 1917. С. 110.

240

 

пала община. Крестьянству тоже была свойственна иллюзия, что прибавка земли неизбежно приведет к подъему крестьянских хозяйств.

Поскольку в реформе в качестве приоритетного было выдвинуто неаде­кватное представлениям большинства крестьянства направление преобразо­ваний, она спровоцировала рост уравнительных настроений крестьянства. Его социальный тонус оказался в 1917 г. столь высоким, что готовящаяся Временным правительством аграрная реформа пережила великую драму на фоне демократических иллюзий ее авторов и революционного нетерпения масс. Крестьянское движение за землю, за обретение своих гражданских прав, за преодоление чувства социальной ущербности меняло психологию. Большевики смогли использовать разнообразный и противоречивый мир крестьянских чувств и настроений, потребностей и возможностей для созда­ния возможно более широкой базы своих преобразований, прибегая к убеж­дению и принуждению. Коммунистическое руководство страны готово было идти на компромиссы с крестьянством, если этому руководству угрожала потеря власти (переход к нэпу), сохранять личное подсобное хозяйство в 30--е годы или идти на ломку деревенского уклада в 40—50-е. Ограниченно-ли­беральные попытки аграрных реформ 2-й половины XX в. довершили фор­мирование такого деревенского типа, для которого уход в город, а главное — выталкивание своих детей из села пересиливало потребность в целостности и самодостаточности сельского мира.

Приобщение крестьянства к современной цивилизации сопровожда­лось потерями важных черт крестьянского строя, определявшихся некогда существованием самостоятельного семейного хозяйства и общины. Во мно­гих случаях власть выступала антагонистом его исторической памяти, его традиций. Раскрестьянивание, бывшее естественным процессом в обществе, выходящем и решающем проблемы модернизации, в России XX века, осо­бенно в условиях советской системы и общественного производства приоб­рело своеобразный характер. Крестьянское хозяйство потеряло свою отно­сительную самостоятельность, а крестьяне превратились во многом в наем­ных рабочих с наделом в виде личных подсобных хозяйств. Сознание совре­менных крестьян представляет синтез традиционной крестьянской «этики выживания» с коллективизированным сознанием, сформированным совет­ской эпохой.

Современная реформа, имея в своем арсенале деструктивное отноше­ние к сложившимся за годы советской власти типам хозяйств, а главное — социально-психологическому типу работника на земле, сталкивается с нега­тивным отношением к ней деревни. Неделикатное вторжение реформаторов в сферу деревенской жизни ведет к закреплению крестьянских поведенче­ских стереотипов, подкрепленных его исторической памятью.

Наиболее привлекательные черты колхозно-совхозного строя — соци­альная защищенность, гарантированный заработок, совместный труд — в ус-

241

 

ловиях реорганизации начинают исчезать и вызывают критическое отноше­ние к происходящему. Создавшаяся на селе ситуация нарушает важнейшие моральные принципы деревенской жизни (отмеченные в мировом крестьяноведении как характерные для развивающихся стран, но с долей условно­сти применимые и для России) — равенство всех крестьян и обязанности богатых по отношению к бедным соседям. У нас в последние десятилетия обязанности «богатого» по отношению к бедным играло государство, кото­рое одновременно поддерживало известное материальное и прочее равнове­сие в деревне (например, дотации слабым хозяйствами уравниловка в оплате и прочее). Не только образование самостоятельных (фермерских) хозяйств, но и акционирование коллективных нарушает былое равенство. Появление новых структурных элементов требует от человека переориентации его тру­довых навыков.

Опросы деревенских жителей, проведенные Центром гуманитарных ис­следований в ряде черноземных и нечерноземных областей России, показа­ли, что настроению большинства крестьян свойственно ощущение лишенно­сти перспективы, которую оно, как казалось, имело еще совсем недавно. У людей нет ожесточенности, скорее — растерянность, обида, досада. В литера­туре уже отмечалось, что правительственная политика, нарушающая при­вычные условия производственной деятельности, не обязательно ведет к вспышкам агрессии, напротив, часто становится почвой для возникновения социальной апатии. Она возникает тогда, когда происходит слишком интен­сивное вторжение государства в аграрную сферу, насаждение новых эконо­мических, социальных, правовых и прочих институтов¹. Для крестьянского сознания особенно характерной оказывается раздвоенность, которая наибо­лее рельефно наблюдается в его отношении к власти.

В крестьянстве генетически заложено недоверие к власти, равно как и опасение за свою судьбу от последствий верховных распоряжений и поста­новлений. Любой, даже мало-мальски адекватный ожиданиям крестьян указ они воспринимают как очередное грубое вмешательство в сельский уклад и не исключают репрессивных действий властей. Первое, что упомянула, на­пример, 84-летная тамбовская крестьянка, жительница дер. Красивка Арина Ильинична Губина: «А старики, бывало, говорили, что вот сейчас, может и хорошо, но жди плохого». Но крестьянство не мыслит себя и вне сфер госу­дарственного влияния. Казалось бы, традиционное недоверие jc власти спо­собно порождать иные ориентации. Видимо, сказывается целенаправленно формируемая в советское время зависимость крестьян от власти, принимав­шая нередко характер иждивенчества. Крестьянство апеллирует к власти в поисках стабильности, дисциплины и порядка. Оно плохо представляет себя

Ксенофонтова Н. Л. Африканское крестьянство: перемены в общественном сознании. М., 1990. С. 126.

242

 

вне системы государственного регулирования и гарантированного социаль­ного обеспечения. Поэтому сильный протест в крестьянах вызывает отноше­ние к ним государства, по воле которого крестьянство оказалось как бы на периферии реформ. «Сейчас с народом совсем не считаются и не скрывают этого. Раньше хоть делали вид», — заметил крестьянин из Мценского рай­она Орловской области. Другой к этому добавил: «Все молятся на бога, а он не дает, правительство дает». Люди считают, что правительство ведет себя нечестно: «если бы к нам по-человечески относились...»

Изменения в деревне вызывают к жизни всевозможные мифологемы, порожденные исторической памятью крестьянства. Особенно это касается оценки событий недавнего прошлого. Существует правда истории и правда исторической памяти, которые, очевидно, не всегда совпадают. Историче­ская память избирательна, кроме того, она «работает» как бы в нескольких проекциях. Еще несколько лет назад крестьянство оценивало период кол­лективизации как самый тяжелый и трагичный в своей истории. Сложная современная ситуация выносит на первый план другие проблемы, оттеснив более далекое время. К нему скорее философское отношение: что было, не вернешь, живем сейчас. Сегодняшнее тяжелое время заслоняет все. Что важ­но — упор делается на психологическую атмосферу «раньше» и «теперь». Пожалуй, наиболее часты сравнения с послевоенным периодом; разруха еще больше ощущается психологически на фоне благополучия последних лет, «хуже всего крестьянам жилось сразу после войны и сейчас. После войны понятно, но тогда жили надеждами и понемногу все выправилось, дело шло на подъем. Сейчас трудности создали сами, политикой неправильной. Ви­деть, как все идет насмарку — тяжко».

Сильна ностальгия по «старым, добрым временам», в которых все было определено и которые несли в себе гарантии стабильности. Таким временем представляются 70-е годы, которые, как бывает в российской истории, пер­сонифицируются. Иллюзия в отношении этих лет очень характерна для кре­стьянского сознания. Говоря словами Дж. Скотта, «теперь переоцененное прошлое стало необходимым для оценки пугающего настоящего». Преобла­дают представления о бесконфликтности этого периода, даются оценки мо­рально-этического типа. Подчеркивают отсутствие жизненного тонуса: «у людей плохое настроение, радость исчезла, постоянное беспокойство», «на­строения нет, жизнь не радует», «раньше я с душой на работу шел». Тогда жилось «лучше, веселее, спокойнее, хотя, может, имущества всякого было поменьше, чем сейчас, но отношения между людьми были лучше, уверен­ность в будущем была, а сейчас наперед ничего не скажешь — что будет». Крестьяне к тому же ценят не только относительное материальное благопо­лучие («при Брежнева зарплата была человеческая, и мясо лежало, и колба­са, и импорт», «при Брежневе хоть хапали, да нам давали»), но и факт, что с ними худо-бедно считались. Крестьяне считают, что в эти годы между ними

243

 

и властью был достигнут компромисс, который был следующим образом охарактеризован орловским крестьянином: «В 70-е годы дали свободу кре­стьянину, возможность работать на себя и на государство».

В наиболее взвешенных ответах крестьян, особенно тех, кто готов само­стоятельно хозяйствовать или создавать небольшие коллективы, нет иллю­зий по поводу исторического прошлого деревни: крестьянству всегда жи­лось тяжело. Хотя 70-е годы и были сравнительно благополучными, каждое время несет элементы принуждения по отношению к крестьянству. Из всей своей истории крестьянство выносит прежде всего опыт выживания, и ком­промисс, достигнутый между ним и властью к началу 80-х годов XX века быд выстрадан крестьянством, отстаивавшем свое право быть таковым.

Для крестьян в оценке современного периода как раз оказывается важ­ным то, что разрушается с таким трудом созданная сравнительно налажен­ная система отношений «государство — крестьянство». Крестьянство поэто­му не спешит порывать с колхозами: так, коллективом легче, чем в одиночку выходить на уровень этих отношений. Срабатывает коллективная историче­ская память крестьян, для которых всегда было важно иметь посредствую­щее звено в своих отношениях с некрестьянским миром. Такую функцию вплоть до коллективизации выполняла община.

Некогда же община выступала аккумулятором и транслятором истори­ческой памяти. Исчезновение общины ослабляло проявление исторической памяти. Включение в новые для крестьянства общности происходило болез­ненно, традиционные формы общности заменялись модернизированными, а традиционные формы трансляции исторической памяти — официальной идеологией, государственной системой воспитания и образования. Благода­ря сохранению деревенской формы поселения действие генератора памяти не было разрушено, но ослаблено несомненно. Уход крестьянства в город, сселение неперспективных деревень подрывало корни исторической памя­ти. Нарушен нижний ярус сельского поселения: для современного аграрно-исторического пейзажа стало типично, что работники совхозов и колхозов живут в многоэтажных домах на центральной усадьбе, а маленькие деревни населены пенсионерами или работающими в городе.

Но именно сейчас для крестьянства оказывается важным чувство общ­ности — семейной и местной. Оно и фермерство воспринимает болезненно не только потому, что в деревне трудно расстаться с уравнительными сте­реотипами. Крестьянство не хочет мириться с тем, что работающих в сель­ском хозяйстве разделили на две категории. С конца 1991 г., когда началась реорганизация колхозно-совхозной системы по сути были искусственно противопоставлены одни груййы сельскохозяйственных производителей — другим. Тогда нарождающееся фермерство имело не только экономическую, но и психологическую поддержку государства, в то время как основная мас­са колхозно-совхозного крестьянства оценивалась как консервативная сила.

244

 

которая не может ничего сама изменить в аграрном секторе. Просчет власти на уровне крестьянской ментальное™ сказался на общей атмосфере. Из­вестное противостояние фермеров и остальных работников села произошло. Правда, фермеры внесли некоторый элемент брожения, но ситуация сейчас одинаково тяжела как для индивидуальных, так и для коллективных произ­водителей. Нежелание уйти в фермеры для большинства крестьян (помимо причин экономического характера) психологически объяснимо. Принад­лежность к сельскому сообществу, включенность в него, возможность обла­дания информацией на привычном локальном, но тем не менее значимом уровне (в отличие от горожанина с его глобалистскими устремлениями) и обеспеченность некоторой защитой своей производственно-территориаль­ной общности — несомненная ценность для крестьян. Это их образ жизни.

Коллективная память срабатывает и тогда, когда речь идет о прошлом, и тогда, когда из этого прошлого черпаются аргументы для настоящего и бу­дущего: «при столыпинской реформе крестьяне и то объединялись», «в оди­ночку человек никогда не жил. И тогда община была, и работы общие, но ка­ждый работал на себя. На хуторах жили немногие. При колхозной жизни людям надежнее, но не хватает самостоятельности». Также не случайно, что для наиболее энергичных на селе, принимающих и готовых вести самостоя­тельное хозяйство, эффективность такого хозяйства — не в индивидуаль­ном, а в небольшом коллективе.

Крестьянам важно сохранение своего крестьянства, которое, как им представляется, теряется с переходом к фермерству. Фермера считают кре­стьянином в том случае, если он сам трудится на земле, все зарабатывает своими руками. Интересно, что кроме указанного критерия для крестьян значим и другой: характер отношений с государством. В представлении кре­стьян фермеры — не крестьяне, они «рвачи, все себе, государству ничего не дают». «Фермер — собственность большая. Крестьянин заработал и сдал го­сударству, а фермер — завтра помещик, все себе», «крестьянин любит свой труд, а фермер свой доход», — так рассуждают орловские и нижегородские крестьяне.

Для самих же фермеров, с одной стороны существенными оказываются их «родовые», крестьянские черты. Показательны в этом смысле мотивы создания самостоятельных хозяйств. Фермер Владимир Ковальчук (Орлов­ская область), дед которого хозяйствовал на сибирской заимке, считает со­временное фермерство по сути старой, забытой формой. Для орловчанина же Ивана Семенова, долго работавшего на заводе, решающим оказалось его крестьянское происхождение (к тому же его предки — государственные кре­стьяне), уход в фермеры — «зов крови, зов земли». И вместе с тем, фермеры считают, что обладают уже иным социальным статусом. Фермер Матвеичев из Мценского района Орловской области крестьянином называет того, кто живет по старым народным обычаям, а фермера относит к новому времени.

245

 

Еще дальше «уходит» фермер Вячеслав Касьянов, участник первого в Рос­сии земельного аукциона в Нижегородской области. Скрупулезно перечис­ляя скот, бывший в хозяйстве деда, вынужденного в 1929 г. прибегнуть к «самораскулачиванию» и рассматривая свое фермерство как восстановле­ние исторической справедливости, он стремится вырваться й& привычного крестьянского круга. Для него ориентир — крупнотоварное фермерство с ис­пользованием наемного труда.

На какие пласты исторической памяти следует опираться, модернизи­руя аграрный сектор? Вероятно, на те, что способствуют становлению сель­ских производителей в субъектов реформы. Только многообразный сель­ский мир даст ответ.

246

 

НА. Ивницкий

(Институт российстт истории РАН)

 

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: