Новые рыночные реалии и их преломление

 

В докладе сделана попытка проследить, как процессы становления ры­ночных отношений преломлялись ш жреетьянаком менталитете, вдшшить его реакцию на новые шрвдическо-прашвые, экомошюесжие и политические условия развития пореформенной России. С этой целью рассматривается место ж взаимоотношение в нем таких понятий, как «деньки», «цена», «то­вар», «богатство», «собственность», «труд» и их юнкретн-oe содержание.

Наблюдения народного ума над явлениями рынка и их эмоционально-экспрессивная оценка закреплялись в стереотипах мышления и речи. Поэто­му пословицы и поговорки могут послужить важным источником для ха­рактеристики традиционных представлений крестьян о рынке и их отноше­ния к своему участию в рыночных отношениях. Для конкретизации дрелом-ления пореформенных рыночных реалий в менталитете крестьянства не меньшую помощь могут оказать многочисленные публикации документов о крестьянском движении, а также произведения писателей и публицистов того времени.

Опыт рыночных отношений накапливался крестьянством в результате вступления в отношения обмена или продажи пользовавшейся спросом про­дукции крестьянского хозяйства, покупки недостающего продовольствия, промышленных и ремесленных изделий на периодически проходивших ме­стных торгах, базарах, рынках. Крестьяне вступали в рыночные отношения, занимаясь ремеслом и отхожими промыслами. Проникновение в деревню товарно-денежных отношений усилилось вследствие проведения крестьян­ской реформы, расширения имущественных и гражданских прав крестьян, роста народонаселения и городов, развития промышленности и железных дорог. Рыночные отношения распространялись на все новые сферы кресть­янской жизни, становясь фактором повседневности.

Денежные отношения прочно вошли в жизнь народа, заняв в ней замет­ное место («Родись, крестись, женись, умирай, за все денежку подай!»; «По­сле Бога, деньги первыя»).¹ Источником силы, авторитета денег крестьяне

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I—IV. М., 1989—1991. Т. 1. С. 428. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы, например: (1, 428). Ссылки на сборник В. И. Даля «Пословицы русского народа». М., 1957; также даны в тексте в сокращенном виде, например: (Пословицы, 48).

215

 

считали царскую власть («На деньгах царская печать»), и сами деньги, по их мнению, обладали высшей властью («И барину деньга господин»— 1, 428). Деньги придавали их обладателям дополнительные возможности («Деньги — крылья»; «Деньга и камень долбит»), обеспечивали личную безопасность («Денежка рубль бережет, а рубль голову стережет»; «Денежка не Бог, а бе­режет/или: а милует»), но и влекли дополнительную ответственность («Много денег, много и хлопот /забот/» /1, 428). В обращении с деньгами подчеркивалась необходимость вести их учет («Деньги счет любят»; «Хлебу мера, а деньгам счет» — 1,428). Вместе с тем народная мудрость предупреж­дала об абсолютизации роли денег: «Не деньги нас, а мы их нажили»; «День­ги не голова: наживное дело» (1, 428). Ироническое отношение к легкости получения жизненных благ за счет денег выражалось в поговорках «Для че­го нам ум, были б деньги да спесь!»; «Это знаем, что с деньгами и попьем и погуляем^* (1, 428). Человеческие отношения, построенные на владении деньгами, считались ненадежными и с сарказмом осуждались: «У Фомушки денежки, Фомушка Фома; у Фомушки ни денежки, Фомка, Фома!»; «При деньгах Панфил всем людям мил; без денег Панфил никому не мил»; «Мно­го друзей, коли денежки есть» (1, 428). Вследствие необходимости придер­живаться жестких правил, задаваемых рынком, родственные и дружеские отношения не распространялись на сферу денежного обращения: «Брат бра­том, сват сватом, а денежки не сосватаны»; «Дружба дружбой, а денежкам счет» (1, 428); «Родство — дело святое, а торговля — дело иное» (Послови­цы, 527). Твердое соблюдение законов рынка было необходимым элементом партнерских отношений: «Счет дружбы не теряет /не портит/» (Послови­цы, 527).

Ценность денег связывалась с существованием общественных отноше­ний («Без хозяина деньги черепки»), а их умножение — с денежным обраще­нием («Деньга на деньгу набегает»; «Деньга деньгу достает /или: зовет, ро­дит, кует, добывает/» — 1, 428). Считалось, что для постоянного владения деньгами необходимы определенные, независимые от воли человека усло­вия: «Денежки, что голуби: fte обживутся, там и ведутся» (1, 428). От изме­нения этих условий мог колебаться в ту или иную сторону уровень матери­ального благосостояния. Такие представления зафиксированы, например, в поговорке «Не от того мы оголели, что сладко пили-ели, а знать на наши де­нежки прах пал!» (2, 116 fP

Отличие денег от обычного товара, их обезличенность выражалась в по­говорке «На деньгах нет знака (тамги, ногавки)», не узнаешь, как или кем они нажиты (1, 428). Существование денег и их конкретное наличие счита­лось одним из решающих условий торговли («Денежкой торг стоите «День­га торгу большак /голова, староста/» —- 1, 428). В свою очередь, под торгов­лей понималась купля и продажа товаров («Купля да продажа, тем и торг /или: свет — И. С/ стоит»; ^Продажа куплей стоит» — Ш, 479).

216

 

В крестьянских представлениях о рыночных отношениях важное место занимали суждения о ценах, механизмах их формирования и умении торго­ваться. Крестьяне отмечали, что на рынке выступают два субъекта, продавец и покупатель, интересы которых сталкиваются при определении цены объ­екта торговли — товара («У купца цена, у покупателя другая» — IV, 578). Естественно, продавец желает получить больше за свой товар, покупатель — купить подешевле: «На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит» (IV, 418).

Установление рыночных цен крестьяне не считали произвольным про­цессом, зависимым от воли субъектов торговли: «Продавец цены за собой не возит»; «На торг со своею ценой не ездят»; «Ничему сам собой цены не уста­вишь» (IV, 578); «На базар ехать — с собой цены не возить» (1, 37). Они яс­но сознавали объективность складывания рыночных цен: «Торг (или: Бог — И. С.) цену строит»; «Базар цену скажет» (IV, 578). Несмотря на, казалось бы, очевидную свободу вступления в отношения купли-продажи, установле­ние цен воспринималось как зависимость («неволя») от товарно-денежных отношений: «Вольнее торгу нет, а и там неволя живет» (IV$418); «На торгу деньги на воле, а купцы и продавцы все под неволей» (1,238).

По указанным выше причинам крестьянин ни как продавец, ни как по­купатель не мог до начала торга определить точной цены на товары. Появ­ляясь на рынке с товаром и за покупками, он должен был надеяться на то, что «Базар (торг) на ум наведет, ума даст»: надоумит о ценах (1, 37). Как ни ценил крестьянин свой товар и затраченный на его производство труд, но вынужден был смиряться с неподвластными его воле и желанию условиями рыночной торговли: «На торг поехал, свою цену пакинул» (IV, 418).

Крестьяне подмечали зависимость цен на товары от их (товаров) назна­чения и способности удовлетворять те или иные потребности («Дешевому товару дешева и цена» — 1, 434), а также от наличия спроса и предложения («На что спрос, на то и цена» — IV, 299); «Чего много, то и дешево; чего ма­ло, то и дорого» — 1,434).

В крестьянском понимании стоимость товара в идеале должна соответ­ствовать цене, а уплаченные за него деньги — способности товара удовлетво­рить определенные нужды. Такое соответствие выражалось простыми фор­мулами: «Не по деньгам товар»; «Не по товару деньги»; «По деньгам товар»; «По товару и деньги» (1,428). Однако но разным причинам на рынке проис­ходили отступления от идеальных цен. В большинстве случаев расторгнуть заключенную на базаре сделку не представлялось возможным. Призывом полагаться на разум, быть внимательным и осторожным в торговле звучали поговорки: «Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдаешь, не видят»; «На торгу деньга проказлива» (1, 428); «Что глазом не досмотришь, то мошною доплатишь»; «Твои деньги, твои и глаза» (гляди, что покупаешь) (t? 353). В

217

 

условиях неунифицированности торговли, отутсгття стандартизации! тшва-ров это были совсем не лишние предупреждения.

По мнению крестьян», торговля существовала для полученишжртбвшщ «барыша». Они были убеждены, что «В убыток торговать ншшзя» (<[V'j 459). Однако неустойчивость: крестьянского хозяйства и рыночной конъюнктуры порождала колебания торговой прибыли («Деньги водом, добрые люди⁹ р©>-дом, а урожай хлеба годом» — IV, 508). Цена на один и тот же товар могла колебаться в различные годы, по сезонам, месяцам и даже в течение дгоб. Чтобы избежать убытков необходимо было уметь назначить верную цену и вовремя сбыть товар. Опыт выбора правильной тактики торговли закреплен в поговорках «Кто дорожится, то? продешевит» (упустя пору, отдаст заде­шево); «Дорожится, товар залежится; продешевить, барышей не нажить» (1, 474). Существовало еще более тонкое наблюдение, бытовавшее^жювсей ве­роятности, в среде «торговых крестьян»: «Продорожился, ничего не нажил, а продешевил, п© два раза оборотил — нажива и есть» (Пословицы, 527). Вместе с тем принималась во внимание и психологическая подоплека отно­шений покупателя и продавца: «Не похваля, не продашь; не отззрщ нет ку­пишь» (Пословицы, 526).

Крестьянский опыт свидетельствовал, ч*гв участие в рыночных отноше­ниях сопряжено с возможностью потерпеть убытки («Барыши с убытками на одних санях /на одном полозу/ ездят; в одном кармане живут» /1, 51/), Крестьяне понимали, что занятие предпринимательством несет в себе долю неизбежжшо риска: «Барыши любить, накладов не бегать» (1,51); «Не бойся убытка, так придут и барыши» (IV, 459). Участвуя в рыночных отношениях, крестьяне выработали представление об относительности как количества? дежег («Не в счете детги, а в цене»), так и уровня цен («Цена*хороша, а не будет^барыша» /IV, 578/), т.е. при высокой цене и большого количества де­нег могло не хватить для совершения покупки, как и высокие цены не всегда гарантировали торговую прибыль. В условиях многообразия товарно-де­нежных отношений требовалось умение точно подсчитывать получаемый дшед,» вводя самет© себя в заблуждение о степени выгодности сделки (от­сюда пошло насмешливое выражение «Взять барыша¹ баш на баш»: рубль на рубль — 1,51).

Также, как крестьяне прогнозировали погодные условия и будущий урвдсайдоог пытались определить направление рыночной конъюнктуры и в соответствии ш ней выработать предпринимательскую стратегию. Опыт по­добной прогностической деятельности отражался, например, в таких наблю­дениях и даже суевериях, как «Коли полевая мышь вьет гнездо высоко (в хлебе на корню), то ценйг на хлеб будут высокия; когда вплоть у земли — низкия»; «Если мыши нагрызут хлеб сверху, то дорог будет; снизу, дешев; а сбоку, средняя цена» (Щ 367)р «Хорош урожай — продавай раньше; плох урожай — продавай позже» (IV, 508% Ввдметили они и определенную зако-

218

 

номерность в колебании рыночных цен, когда низкие цены вызывали сокра­щение предложения товара, тем самым способствуя последующему повыше­нию цен («Дешевое на дорогое выводит» — 1, 434). Представление крестьян о соотношении потребительского спроса и предложения выражает послови­ца «Мало в привозе, много в запросе» (Пословицы, 153). Влияние запрети­тельных или таможенных мер государства на рыночный спрос подмечено в пословице «На запретный товар весь базар» (кидается) (1,621).

Малотоварность крестьянского хозяйства, отдаленность рынков нераз­витость путей сообщения, кредита и кооперации неизбежно порождали су­ществование института скупщиков и торговых посредников, от которых крестьяне находились в крепкой зависимости («Кулак не сласть, а без него не шасть» — II, 216). Их деятельность порой носила характер своеобразного «рэкета». «Маклака не обойдешь, не объедешь» (II, 291) — говорили кресть­яне, имея в виду, что посредники нередко встречали хлебные обозы н&%гути к рынку, принуждая продавать зерно по заниженным ценам.

Легко ориентируясь в рыночной обстановке, скупщики использовали различные способы обмера и обвеса крестьян-продавцов. Не в состоянии предотвратить обман, они вынуждены были смиряться с неизбежным, уте­шая себя тем, что «Всех плутней кулаков и маклаков не перечтешь» (III, 131). «От обману не набережешься» (И, 600). Тем не менее, в тех случаях, когда рыночные отношения не обезличивали товар и участников торговли, честность была необходимым условием взаимовыгодных отношений («Об­маном барыша не наторгуешь» (II, 600); «Торгуй правдою, больше барыша будет» — III, 379.) Более того, в подобных отношениях порой приходилось идти на заведомый убыток: «Не до барыша, была бы слава хороша»; «Лучше с убытком торговать, чем с барышом воровать» (1, 51). Носившее натураль­но-потребительский характер хозяйство крестьян было очень чувствительно к колебаниям погодных и рыночных условий. Тонкая грань отделяла кре­стьянское благополучие от бедственного положения. «Всяко случается, и пироги едим, и без хлеба сидим» (IV, 226) — говорили об этом сами крестья­не. Нередко вступать в отношения купли-продажи их заставляло не жела­ние шиэлучить прибыль, нажить барыши, а самая безысходная нужда. Даже в урожайшжё годы у беднейших крестьян ряда губфний собственного хлеба не хватало до «нови» и они вынуждень^Йыли прикупать его или брать в долг в счет будущих отработок у зажиточных односельчан или помещиков. Именно в их среде сложились поговорки, показывающие зависимое положе­ние крестшн на рмнке: «Дешев хлеб, коли деньги есть» (1, 434); «Дорог хлеб, коли денег нет» (1, 474). Причем нехватка хлеба часто вызывалась его осенними продажами по низким ценам с целью получить деньги для уплаты податей. «Дешева рожь, так наведет на то ж!» (что нечем подати платить) — {$¥, 101) — говорили крестьяне. Настоятельная потребность в деньгах не позволяла крестьянам дожидаться осенью более высоких продажных цен, а

219

 

нужда в хлеое зимой и весной заставляла прикупать его по возросшим це­нам. Горькой иронией пронизаны рисующие это положение пословицы и поговорки: «Нужда цещ>1 не ждет» (IV, 578); «Хлеб продать, дешев хлеб; хлеб купить, дорог хлеб!» (1, 434); «Плох базар, коли хлеба купить неначто» (1, 37). Имея в виду вышесказанное, становятся понятны выражения, под­черкивавшие нетребовательность крестьян к уровню своего благосостояния: «Хлеба с нужу (или: с брюхо), одежи с ношу, денег в подать» и т.п. (см.: По­словицы, 104).

Проникновение в деревню товарно-денежных отношений сопровожда­лось вытеснением общинной взаимопомощи кредитными отношениями. Мирская взаимопомощь, как правило, не предполагала возникновение ка­бальной зависимости в случае задержки или невозвращения занятого. Свое­временный и полный возврат займа был порой делом нелегким и независя­щим от личных усилий заемщика («Когда занял — знаю; когда отдам — не знаю»; «Займы, что путина /дальняя дорога — И.С./: знаешь, когда поехал, не знаешь, когда приехал» — 1, 580-581). Столь же неопределенной была и форма возвращения займа: «Долги собирать, что по миру идти: бери, что да­ют, да кланяйся!» (Пословицы, 537). Случаи возвращения должником заня­того в меньшем размере или худшего качества были нередки, порой нося умышленный характер («Без поджиду не займы» — 1, 581). Слаборазви-тость кредитно-денежных отношений, бедность должников и кредиторов, неопределенность сроков и условий возвращения займов порождали скеп­тицизм и недоверчивость к кредиту; «Не деньги, что у баушки, а деньги, что в запазушке»; «В лесу не дуги, в копнах не хлеб (не сено), в долгу (в ссуде или в суде) не деньги»; «В копнах не сено, в людях (в потраве) не деньги» (1, 428).

Вместе с тем невозвращавшие займ должники осуждались («Займует — ^одит, а платит — обходит /так обходит кругом/» — 1,580).

Пословицы призывали не соблазняться кажущейся легкость поправки дел щггем займа, помнить об обязанности возвращать долги: «Всякие займы платежом красны»; «Сколько не занимать, а быть платить»; «Не мудрость занять, мудрость отдать» (1, 580-581). К тому же в реальности займ не мог стать долговременным источником безбедного существования («Займами не проживешь»; «Займом богат не будешь» —.1,581).

Залогом соблюдения условий продовольственного или денежного зай­ма у зажиточного односельчанина или помещика чаще всего служило обяза­тельство отработать в хозяйстве заимодавца личным трудом или трудом членов семьи заемщика («Заниматься — самому продаться» — 1, 580). И хо­тя пословицы и поговорки не свидетельствуют о распространении ростов­щичества, фактически «в рост» отдавался личный труд, востребованность которого чрезвычайно возрастала в страдную пору. При стечении неблаго­приятных обстоятельств заемщик мог стать неоплатным должником, по-

220

 

пасть в кабалу. Отработка долгов обычно приходилась на самую горячую пору (сев или уборка урожая). В результате крестьянин-должник мог упус­тить оптимальные сроки работ в своем хозяйстве, тем самым еще более уси­ливая его упадок («Голод мутит, а долг крушит» — Пословицы, 537). Уже сам факт займа свидетельствовал о безвыходном положении, в котором ока­зался заемщик («Займы та же кабала» — 1, 581). Поэтому такая гордость и довольство собой звучит в крестьянской поговорке: «Не кланяюсь богачу, свою рожь молочу!» (IV, 101).

Во взаимоотношениях крестьянского хозяйства с рынком считалось не­обходимым планирование расходов («Купишь лишнее — продашь нужное» - 1, 379), использование всех ресурсов собственного хозяйства для сокра­щения рыночных расходов («Домашняя копейка рубль бережет»/о непокуп­ном припасе/ — 1,466), умение избежать неразумного риска («Маленька бережь лучше большого барыша» — 1, 51), бережливость в обращении с день­гами («Береги денежку про черный день» — 1,427). Однозначно осуждалось и осмеивалось мотовство, пропивание доходов, равно как и неоправданная скупость: «Продает с барышом, а ходит нагишом» (либо скуп, либо пьян)
(Пословицы, 109); «Продал на рубль, пропил полтину, пробуянил другую - только и барыша, что голова болит» (1,51).

Интересно проследить, какие представления складывались у крестьян о богатстве и каково было их отношение к богатым. Без сомнения, на эти представления накладывали отпечаток уровень развития рыночных отноше­ний и степень имущественного и социального расслоения. В наиболее об­щем виде под богатством понималось обладание такими имуществом и деньгами, которые позволяли иметь сверх необходимого для удовлетворе­ния обычных крестьянских потребностей. Так, в Смоленской губернии бога­тым считался крестьянин, полностью обеспечивавший потребности семьи собственным хлебом. «Затем, — свидетельствует А. Н. Энгельгардт, — сте­пень зажиточности уже определялась тем временем, когда крестьянин начи­нает покупать хлеб: «до Рождества, до масляной, после Святой, только пе­ред «новью»¹. В таком понимании богатство тесно связывалось с личным трудом и обеспеченностью продовольствием, в корне отличаясь от понятия капитала как источника извлечения новой прибыли. Характерным для ры­ночного мышления являлось преобладание латентно существовавших пред­ставлений о получении «барышей» не от обращения капитала в какой-либо его форме, а от продажи товаров, произведенных личным трудом.

Вместе с тем, крестьяне видели разницу между богатством и довольст­вом, сытостью («Богатым быть трудно, а сытым /а довольным/ не мудрено» — 1, 102). Наживание богатства связывалось с умом («Богатство ум рождает /ум дает/» — 1,102); «Нет в голове, нет и в мошне» — II, 355), способностью

¹ Энгельгардт А. #. Из деревни: 12 писем, 1872-1887. М., 1987. С. 487.

221

 

самостоятельно мыслить («Смотря на людей, богат не будешь»), а владение — с умением им управлять («Ни конь без узды, ни богатство без ума» — 1, 102). Считалось, что владение богатством изменяло нравственные качества и жизненные ориентиры человека («Не тот человек в богатстве, что в нище­те» / 1, 102/; «Счастье бедному — алтын, богатому — миллион» — Послови­цы, 95). Неизменными спутниками богатства, по мнению крестьян, были скупость («Не от скудости /убожества/ скупость вышла, от богатства»), а также сила, неуступчивость и кичливость («Мужик богатый, что бык рога­тый» /1, 102/). Качества эти признавались неотъемлемыми для наживания богатства («Будешь богат, будешь и скуп / или: рогат — И. С/»), но и осуж­дались как несовместимые с нравственными идеалами общинной жизни («Богатство спеси сродни»; «Чем богатее /богаче/, тем скупее») (1,102).

Рост имущественного неравенства порождал социальные противоречия в среде крестьянства. Богатые односельчане получали нелестное прозвище, служившее одновременно и социальной характеристикой — «кулак». В от­ношении их сложилась ироническая поговорка «Кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь» (II, 215). Неприязнь к имевшим богатство и благопо­лучие на фоне нужды и страданий остальных выражалась в таких противо­поставлениях, как «Богатому житье, а бедному вытье»; «Бедность плачет, богатство скачет», в недобрых пожеланиях и стремлении избавиться от бо­гатых: «Бога хвалим, Христа величаем, богатого богатину проклинаем»; «У богатого богатины пива-меду много, да с камнем бы его в воду» (1,102).

Происхождение и рост богатства все более связывалось не с трудовой деятельностью, а с неправедными, несоответствовавшими христианской мо­рали делами и прямым обманом: «В аду не быть, богатства не нажить» (1, 102); «От трудов праведных не наживешь палат каменных» (IV, 436); «Бога­тому черти деньги куют» (1, 102); «Выучись плутовать, так будешь богат» (III, 131). В таком понимании «богатство» соприкасалось с мало распростра­ненным понятием «капитал», приобретая негативный, осуждающий отте­нок. Сознавая недостаточность личного труда на земле для обогащения («От трудов своих сыт будешь, а богат не будешь»), крестьяне почитали труд в качестве первоосновы материального благосостояния и нравственно­го поведения («Без труда нет добра»; «Труд кормит и одевает»; «Труд чело­века кормит, а лень портит») (IV, 436). Встречающиеся негативные опреде­ления крестьянского труда связаны, по нашему мнению, с подневольной или непосильной работой. Кроме того, разочарование в земледельческом труде, как будет показано ниже, порождалось экономической невозможно­стью прокормиться и уплатить подати с доходов от обработки земли.

С постройкой сети железных дорог в 60-х — первой половине 70-х годов XIX в. Россия стала теснее связана с мировым рынком. Снижение издержек перевозок, усиление спроса на хлеб и, соответственно, рост хлебных цен способствовали более широкому вовлечению крестьянского хозяйства в

222

 

предлринимательсшуш деятельность. В результате ослабляглись общинные связи и ведущую» ршш& в крестьянском сознании приобретали индивидуали­стические мотивы. Вероятно^ по этим причинам революэдщотжая агитация^ народников, предпринявших в первой половине 70-х годов* XIX в. знамени­тое «хождение в ж^род», не встретила ожидаемого ими отклика среди кре­стьянства.

Благоприятная рыночная конъюнктура порождала рост предпринима­тельской активности, крестьяме надеялись на поправку дел в случае хороше­го урожая и получение прибыли от продажи его излишков. Там, где позво­ляло наличие свободных земель, возникало как бы азартное зшледелж, сравнимо с происходившей в это время «горячкой» учредительства акцио­нерных обществ в сфере промышленности и железнодорожного строитель­ства. Крестьяне старались занять как можно большую площда» для получе­ния товарного хлеба, нередко забывая об осторожности и рискдо стать жерт­вой неурожая и голода, как это случилось в 1872—1873 гг. в Самар^дай гу­бернии.

Несколькими годами раньше подобную ситуацию переживали крестья­не Смоленской губернии. Проведение железных дорог и сопутствовавшая этому ломка старых рыночных связей, резкое ускорение рыночных оборотов были новыми для крестьян явлениями, перед которыми оказывался непри­меним их опыт участия в торговле на местных рынках. Новые рыночные ус­ловия несли вместе с благоприятной конъюнктурой и усиление рнежа поте­ри устойчивости крестьянским хозяйством в случае неурожая. Пережитый крестьянами Смоленской губернии голод 1867—1868 гг. оставил глубокий след в их памяти. В 1879 г., по свидетельству А. Н. Энгельгардта, когда «все ликовали, радовались, что заграницей неурожай, что требование на хлеб большое, что цены растут, что вывоз увеличивается, одни мужики не радо­вались, косо смотрели и на отправку хлеба к немцам, и на та, что массы луч­шего хлеба пережигаются на вино»¹. В голодные 1891—1892 гг. такое недо­вольство становилось причиной нападения крестьян на железнодорожные составы и захвата перевозимого в них хлеба².

Отношение к хлебу в крестьянском сознании было двойственным. С од­ной стороны, он являлся основным продуктом питания,т?>т урожая зерна за-; висело благополучие крестьянского хозяйства. С другой стороны, в поре­форменное время хлеб все чаще начинал играть роль товара, с которым вследствие избытка или из-за вынужденной товаризации крестьяне выходи­ли на рынок. Тем не менее, в крестьянской массе отношение к хлебу остава­лось освященным древними традициями земледелия, а на выражение отно­шения к хлебу как к товару существовало своеобразное «табу». Пожелание

 

Там же. С. 476.

Китпанина Т. М. Хлебная торговля России в 1875—1914 гг. Л., 1978. С. 42; Крестьянское движение в России в 1890-1900 гг. М., 1959. С. 606-607.

223

 

дороговизны хлеба (особенно в хлебонедостающих губерниях), рассматри­валось как грех, безнравственное поведение.

Не менее, если не более сложным было отношение крестьян к земле. В менталитете российского крестьянства сказывалась вековая привычка к обилию свободных пространств. Поэтому в крестьянской традиции отноше­ния собственности на землю определялись формулой «куда топор, коса и со­ха ходили», а приоритетной ценностью считался труд. Мужицкая вольность ассоциировалась с владением или правом пользования достаточным для ве­дения традиционной системы хозяйства количеством пахотной земли, выпа­сов, сенокосов и других угодий. С увеличением крестьянской семьи она имела право занимать пустующие земли и расчищать под пашню леса, или, в случае земельного утеснения, дополнительный надел выделялся при пере­деле общинных земель. Вследствие этого крестьяне были твердо уверены в том, что «На каждую душу ютова краюшка» (т. е. у нас, где землю делят по душам) (Пословицы, 93); «Дал бог роточек, даст и кусочек» (1,412).

Вполне закономерно, что ценность земли в тех условиях определялась не ее потенциальными возможностями и богатством, а вложенным в нее трудом («Не та земля дорога, где медведь живет, а та, где курица скребет» — 1, 678). Многоземелье делало экономически оправданным ведение экстен­сивного хозяйства, чрезвычайно зависимого от колебаний погодных усло­вий. Свое благополучие крестьяне видели не в количестве земли и даже не столько в ее качестве, сколько в благоприятных погодных условиях: «Бог не даст, и земля не родит»; «Не земля родит, а год»; «Не земля хлеб родит, а не­бо» (1,678). «Наудачу мужик и хлеб сеет» (IV, 471).

Иное отношение к земле существовало в малоземельных западных и юго-западных губерниях, где были более развиты рыночные отношения, слаба или совсем отсутствовала община, далеко зашел процесс расслоения крестьянства. Зажиточность крестьянина здесь зависела от количества обра­батываемой им земли, что нашло отражение в делении крестьян на имевших 20 десятин, гордо именовавшихся «полными хозяевами», и на «половин­ных», «четвертиннъго» и «огородников». На низшей ступени этой крестьян­ской социальной лестницы стояли безземельные: бобыли, батраки и работ­ники. Характерно, что владением даже небольшим количеством земли доро­жили как решающим отличием от безземельного состояния («Земельность небольшая, а все не бобыли» — 1, 679). Добровольный отказ от земли проис­ходил лишь в крайних случаях — при вымирании или постигшей физиче­ской немощи трудоспособных членов семьи, постоянной отлучке всей семьи на заработки и т.п. Наемный труд, батрачество считалось низким занятием, даже если доход от него значительно превосходил то, что могла дать земля. Крестьяне Московской губернии бросивших землю односельчан презри-

224

 

тельно называли «шалтаями», «гуляками», «пустырниками». Нет основа­ний оомневаться, что именно в малоземельных губерниях с более интенсив­ным сельским хозяйством было характерно бытование пословиц и погово­рок, утверждающих активную роль земледельца, например:-^Земля — тарел­ка: что положишь, то й возьмешь» (т. е. каково обработаешь, сколько назему /навозу — И. С/, каковы семена и пр.) (Пословицы, 905—906).

До реформы крестьяне были убеждены в том, что, хотя они лишены личных прав, но земля находится в их неотъемлемом пользовании. Способ осуществления крестьянской реформы, при котором вое крестьяне получа­ли земельный надел, сохранение общинных порядков укрепило их в пред­ставлении о своих исконных правах на землю. Причем абстрактному юриди­ческому понятию о праве собственности на землю при таком складе мышле­ния не оставалось места.

Противоречия в осуществлении реформы подводили новый фундамент под уже существовавший конфликт крестьянского сознания с окружавши­ми их реалиями. Продолжение временнообязанных отношений рассматри­валось крестьянами как предпосылка неизбежного разорения их собствен­ного хозяйства. Они ожидали «настоящую волю», упорно сопротивлялись отчуждению земли, находившейся в их пользовании сверх установленного для данной местности максимального надела. Характерной формой борьбы против уменьшения земельных наделов были отказы принимать уставные грамоты, нести прежние повинности и даже обрабатывать надельную землю, т. к. крестьяне считали, что таким образом они фактически закрепят за со­бой меньшие наделы.

Напротив, в регионах, где вследствие малонаселенности земля и ее аренда были дешевы, а наемный труд дорог, крестьяне считали выгодным отказаться от полного надела и связанных с ним повинностей и платежей, предпочитая получить четвертной, дарственный надел. Рассуждали они сле­дующим образом: «с десятиной (дарственной) мы бы прожили; ежели бы не­достаточно было оной, то у царя земли много, дал бы»². Еще одной сущест­венной причиной отказов от наделов было стремление наиболее зажиточ­ных крестьян избавиться от круговой поруки и зависимости от общины и приобрести землю в личную'собственность.

В желании крестьян быстрее освободиться от временнообязанных отно­шений огромное значение имел психологический фактор. К подневольной, барщинной работе всегда существовало негативное отношение как к мучи­тельной и тягостной обязанности. Наооборот, такая же по содержанию рабо­та в собственном хозяйстве воспринималась эмоционально положительно («На себя работа не барщина» — 1,49).

См.: Тихонов Б. В. Переселение в России во второй половине XIX в. М., 1978. С. 129. Крестьянское движение в России в 1861—1869 гг. М., 1964. С. 156.

225

 

В пореформенный период крестьяне центральных регионов интенсивно выталкивались на капиталистический рынок труда, т. к. не могли выплатить налоги и платежи с доходов от обработки наделов. Вторжение денежных от­ношений рассматривалось ими в данном случае как бедствие («Беда деньгу родит» — 1, 428). Необходимость в сторонних заработках отражалась в на­родном сознании в виде поговорок «Соха кормит, веретено одевает, а подати на стороне» (IV, 284); «Хлеб дома, а оброк на стороне» (1,466). Вместе с тем крестьяне стремились ни в коем случае не терять связь с землей («На сторо­не добывай, а дому не покидай» — 1, 466). Однако возможность заработать, не покидая дома, существовала не у всех; многим чтобы добыть денег прихо­дилось идти в дальний отход («Нужда научит калачи есть») т. е. погонит на работу наниз, где едят пшеницу (II, 76). Невозможность прокормиться зем­ледельческим трудом, отрыв от земли трагически переживалась крестьянст­вом: «От крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат» (II, 192); «Орем землю до глины, а едим мякину» (II, 689); «Меж сохи и бороны не кроешься (т. е. одной пашней не проживешь») (IV, 284).

При любой благоприятной возможности крестьяне забрасывали сто­ронние заработки, даже если они приносили хороший доход, и предпочита­ли заниматься исключительно своим хозяйством. Так поступили, например, крестьяне в Минской губернии, получившие по реформе 1861 г. достаточ­ный земельный надел¹. Ставшие зажиточными смоленские крестьяне, писал А. Н. Энгельгардт, прекратили отход в Москву: «Зачем в Москву ходить, — говорят мужики, — у нас и тут теперь Москва, работай только, не ленись! Еще больше, чем в Москве, заработаешь»².

В условиях быстрого прироста крестьянского населения и медленности осуществления прогрессивных изменений в земледелии, возрастания нало­гов и платежей, усиления товаризации сельскохозяйственного производства неизбежно обострялась проблема малоземелья. Как следствие этих процес­сов, происходила актуализация обычноправовых представлений крестьян. Уже в 70-е годы XIX в. в ряде губерний возникли упорные слухи о гряду­щем «черном переделе». Суть их сводилась к следующему: «Земля будет об­щая, для чего отберут ее у помещиков и разделят между крестьянами и по­мещиками по числу душ в семействах, что это и есть желание государя им­ператора и что поэтому дворяне покушались на жизнь его величества»³. В основе этой логической схемы лежали обычноправовые и наивно-монархи­ческие взгляды крестьян, и неудивительно, что неоднократно принимав­шиеся правительством меры по борьбе со слухами имели лишь временный успех. Новые общественные потрясения (русско-турецкая война, убийство

¹ Крестьянское движение в России в 1881—1889 гг. М., 1960. С. 312.

Энгельгардт А. Н. Указ. соч. С. 494.

Цит. по: Итенберг Б. С. Движение революционного народничества. М., 1965. С. 323— 324.

226

 

Александра II) способствовали возрождению и активизации слухов о пере­деле и прирезках земли. В конце-концов в борьбу с ментальной основой этих слухов вынужден был вступить император. Выступая перед волостны­ми старшинами и тминными войтами по случаю коронации, Александр III сказал получившие широкое распространение слова: «Когда вы разъедетесь по домам, передайте всем Мое сердечное спасибо; следуйте советам и руко­водству ваших предводителей дворянства и не верьте вздорным и нелепым слухам и толкам о переделах земли, даровых прирезках и тому подобному. Эти слухи распускаются Нашими врагами. Всякая собственность точно так­же как и ваша, должна быть неприкосновенна»¹. Впоследствии мысль о не­прикосновенности частной собственности на землю неоднократно повторял и Николай II².

Неоправдавшиеся надежды решить проблему малоземелья за счет по­мещичьего землевладения обратили крестьян на путь поиска внутренних резервов. В 80-х годах были возобновлены общинные переделы земли³. Кон­фликтность в отношениях с помещиками в 80—90-е годы XIX в. была сгла­жена падением хлебных цен. Воспользовавшись свертыванием или разоре­нием становившегося убыточным помещичьего хозяйства, натурально-по­требительское крестьянское хозяйство арендовало или скупало помещичьи земли, на обычноправовых условиях использовало принадлежавшие поме­щикам угодья. Однако с улучшением хозяйственной конъюнктуры в конце XIX — начале XX в. помещики стремились восстановить в полном объеме права на свои владения, используя огораживания, усиливая охрану угодий и вводя плату за пользование ими. Наряду с ростом арендных цен на землю и сокращением возможности заработков из-за промышленного кризиса это послужило горючим материалом для мощных крестьянских волнений в 1902 г. и в годы первой российской революции.

Было бы неправильным считать, что обрисованные в докладе черты крестьянского менталитета были в равной степени присущи всему кресть­янству. Не касаясь личностных особенностей и социальных различий кре­стьян, заметим, что степень выраженности рыночных черт в их менталитете решающим образом зависела от региональных условий. Мышление рыноч­ными категориями было более распространено в подгородских местностях и в регионах, имевших развитые связи с крупными рынками. В российской глубинке крестьяне по-прежнему имели характерный для натурально-по­требительского хозяйства склад ума.