Как системообразующий фактор
СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА
По мере того, как советский или коммунистический период нашей истории отодвигается в прошлое, меняется его общее восприятие. На рубеже 80—90-х гг. в нашей историографии и особенно в исторической публицистике имело место попытка сохранить прежнюю оценочную четкость, перебросив при этом плюсы на минусы, позитив на негатив. Но это была бы дань коммунистической традиции идеологического отрицания предшествующего исторического периода. К счастью, на этот раз жизнь быстро показала, что все гораздо сложнее, и требуется большая и кропотливая работа специалистов для выработки системы адекватных представлений, общих взглядов на данный отрезок родной истории. По нашему убеждению, существенную роль в этой работе должно сыграть усиление крестьянских сюжетов в российской исторической науке и усиление крестьяноведческой направленности этих исследований1. Это как раз и способствовало бы преодолению пресловутого разрыва времен, поскольку крестьянство и крестьянственность это то главное, что унаследовала Россия советская от России царской и демократической (послефевральской). И это намного глубже и существенней, чем те отличия, на которых мы привычно акцентировали внимание. Такой подход дает возможность преодолеть канонизированный в советские времена взгляд на первые полтора десятилетия Советской власти как на прорыв в авангард мирового прогресса и реализацию высшего типа общественного устройства. Но этот подход делает бессмысленной и альтернативную точку зрения некой аномалии, сбоя с нормального пути и сплошной цепочки фатальных для либерально-демократической модели ошибок и упущенных возможностей.
В этЬй связи несколько слов о проблеме исторических альтернатив, которой теперь, в частности, в работе семинара «Современные концепции аграрного
Этой цели призван служить постоянно действующий под эгидой Института российской истории РАН и Междисциплинарного академического центра социальных исследований (Интерцентра) теоретический семинар «Современные концепции аграрного развития». Публикации материалов семинара см.: Отечественная история, 1992, № 5; 1993. № 2, 6; 1994, №2. 276
развития», уделяется большое внимание1. В коммунистический период частичка «бы» была запретом для историков, т. к. по большому счету это ставило под сомнение тот оценочный ряд, который после выхода массовым тиражом «Краткого курса» сомнению не подлежал. В посткоммунистические времена широкое обращение к этому исследовательскому приему объясняется, видимо, многолетним табу, но косвенным образом работает на стереотип отклонения от нормы. Нам более близок взгляд на историю как на заведомую норму, как на резюмирующий вектор, равнодействующую огромного количества факторов, событий и фактов. Анализ событий родной истории с этих позиций дает ту перспективу, что в результате длительной совместной работы историков-фактографов и историков-концептуалистов (исторических социологов, по западной терминологии) будет все же нащупана та равнодействующая, которая и составит общий взгляд на советский период. Безальтернативность официальной советской историографии базировалась на том, что это общий взгляд уже был дан, и историческая фактура, противоречащая этой заданности, либо не рассматривалась, либо, в лучшем случае, подавлялась как второстепенная, несущественная. Упражнения же современных альтернативщиков могут оказаться бесперспективными для поиска этого общего взгляда в том смысле, что над ними довлеет бесконечный по своей сложности вопрос: мог ли российский вариант модернизации оказаться более похожим на немецкий, французский, английский, итальянский (а то и некий среднеарифметический европейский) по своим экономическим, социальным, политическим, культурным и т. п. характеристикам?
Может и не случайно, что в рамках именно современных крестьянских исследований возникло представление об уникальности вариантов перехода от крестьянских обществ к городским не только в масштабах регионов, но и для каждого отдельно взятого общества2. Так нет ли смысла оставить на время интересный, но явно затянувшийся спор о том, кто мы для Европы — органическая власть или законодатели мод и учителя жизни, — и сосредоточиться на своей уникальности? Предлагаемый ниже текст имеет скромную цель указать на одно из возможных направлений для таких размышлений. * * * В упомянутом споре между западниками и патриотами-почвенниками (который сегодня разбушевался с новой силой) был эпизод, когда одна из спорящих сторон в лице В. Засулич обратилась за разъяснениями к такому авторитету, как К. Маркс. Маркс ответил в том смысле, что господствующая
Эта проблема была одной из центральных в работе 4-го и 6-го заседаний семинара при обсуждении «истории контрфактов» Г. Хантера и Я. Ширмера (see: H. Hunter, J. M. Szyrmer. Faulty Foundations. Soviet Economic Policies, 1928—1940. Princeton Univ. Press, 1992; ch 6: New-Bolshevik Agricultural Policy and An Alternative) и книги М. Левина Russian Peasants and Soviet Power: A Study of Collectivization. Материалы готовятся к печати. Об этом см.: Отечественная история, 1993. № 2. С. 27. 277
форма собственности, а следовательно и весь общественный уклад России настолько далеки от таковых в Западной Европе, а тем более в Англии, что и путь дальнейшего развития российского общества имеет под собой совсем другую основу. /Исследование русской крестьянской общины, которое он предпринял в том числе и на оригинальных источниках, убедило его в том, «что община это основа социального возрождения в России. Но для того, чтобы она смогла выполнить эту свою роль, прежде всего необходимо оградить ее от губительных наскоков со всех сторон, а затем обеспечить нормальные условия для ее естественного развития»1. А за три месяца до своей смерти он писал дочери Л. Лафарг, чтЬ широкое хождение его теорий по Святой Руси поражает и восхищает его, дает чувство удовлетворения, поскольку наносит ущерб режиму, являющемуся настоящим оплотом старого общества2.
Казалось бы, налицо парадокс. С одной стороны, автор «Капитала» убежден, что идеи его разработаны не для России и неверно поняты российскими революционерами. С другой стороны, он рад, что эти идеи завоевывают популярность в России, полагая, что это может стать одним из фактором преобразования великой аграрной державы, глубинную основу преобразования которой он, напомним, видел в крестьянской общине. «Это великий парадокс современной истории, — писал 70 лет спустя один американский политолог, — что марксизм, который был неизменно враждебен к живущим и работающим на земле, во всех случаях пришел к власти на спинах возмущенных крестьян»3. В другом американском исследовании это названо «великой иронией современной истории»4. Для объяснения этой загадки в западной исследовательской литературе неоднократно рассматривалось, насколько различно было прочтение теоретического наследия Маркса-европейцами (включая российских меньшевиков) и большевиками во главе с Лениным. Ленин и сам этого не скрывал — достаточно обратиться к его статье «Марксизм и ревизионизм»5. Более перспективная линия поиска ответа состоит в исследовании того, как реальности большой крестьянской революции6 изменяли идеологию большевиков, приспосабливая ее к России7. 1 См.: Т. Shanin (td.) Late Marx and the Russion Road. N.Y. 1983. P. 124. 2 См.: Ibid. P. 71. D. Mitrany. Marx against the Peasant. A Study in Social Dogmatism. The Univ. of North Carolina Press, 1951. P. 1 cover. R. Laird, B. Laird. Soviet Communist and Agrarian Revolution. Harmondsworth, Middlesex, 1970. P. 49. Поли. собр. соч. Т. 17. В. П. Данилов датирует эту революцию 1902—1922 гг., и все большее число специалистов солидаризируется с такой постановкой вопроса. 278 Но почему марксизм — даже ив такой видоизмененной форме, как марксизм-ленинизм, — настолько мощно сработал как идеологическое обеспечение тзроцесса модернизации веэдикой крестьянской страны? Отвечая жа этот вопрос, необходимо, наряду с аакшодией теории большевиков-комму-нистав жо аграрно-крестьяшжшму вжросу, иметь в виду то -обстоятельство, что ааментальном уровне болшшшжжшз веет полшмческих партий России были наиболее близш к крестштаж И когда устремления огромного большинства крестьянства вступали в резонанс с дейстшшми большевиков, жестко ориентированных на власть, ш отечественной истории первой трети XX века происходим события, которые довшшю точно характеризуют популярное в недавнем прошлом слово «суд&боносные».
Тезис о ментальной близости большевиков с крестьянами прозвучит для кого-то совершенно невероятно. Поэтому приведем некоторые резоны ш его пользу. Американский социолог Г. Динерстайн, изучая проблему роли крестьянства в становлении коммунистического режима в России, рассматривал вопрос о специфике большевистской партии. Он, в частности,, констатировал, что большевики, по свидетельствам современников, думали, чувствовали и поступали иначе, чем другие интеллектуалы4- Иными словами, они были в непримиримой оппозиции по отношению ко всей остальной политической палитре города от буржуазных либералов и социал-демократов до реакционеров и черносотенцев. Не аналогичное ли отношение к хитросплетениям городской политики и риторики характеризует российское крестьянство?2 Возьмем к примеру, упомянутое выше различное прочтение теоретического наследия К. Маркса большевиками и меньшевиками. Последние, как и европейские социал-демократы, главным здесь увидели идею цивилизованного рынка, регулируемого либерально-демократическим государством, и возможность классового сотрудничества на этой основе всех слоев общества. Большевики же с особым вниманием отнеслись ко всем тем сочинениям Маркса, из которых можно сделать вывод, что коммунизм это отсутствие рыночных, товарно-денежных отношений, отсутствие бедности и богатства
Эта линия отрабатывается в статье Т. Шанина Ortodox Marxism and Lenin's Four-and-a-Half Agrariae Programmes: Peasants, Marx's Interpreters, Russian Revolution // T.Shanin. Defining Peasants. Basil Blackwell, 1990. См.: Н. Denerstine. Communist and the Russian Peasant. Glencoe, Illinois, 1955. P. 6. Подозрительность и враждебность крестьян по отношению к городу как общая закономерность аграрных обществ рассматривается, напр., в крестьяноведческих исследованиях Дж. Скотта и Э. Вульфа (см.: Отечественная история, 1992, № 5; 1993. № 6). На российском материале времен крестьянской революции этот вопрос поднимается в: The Peasant Dream: Russia 1905—1907 // Defining Peasants. Проблема особого мышления крестьян, непонимания и неприятия городской культуры неоднократно зафиксирована в российской публицистике и беллетристике; очень пронзительно она, например, звучит в коротком рассказе А. П. Чехова «Новая дача».
279
как идеал социальной справедливости. Чтобы долго не рассматривать, насколько это согласно с воззрениями и моральными установками крестьянства, вспомним лишь, что российские крестьяне говаривали: «Деньги — прах, ну их в тартарарах», «Пусти душу в ад — будешь богат», «Лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом» и т. п. В подтверждение обоснованности подобной постановки вопроса обратимся к авторитету такого выдающегося мыслителя, как Н. А. Бердяев: «Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма»1. Очень непривычно (особенно для современных легковесных трактовок), глубоко диалектично (в отличие от них же) Бердяев рассматривает личность Ленина, и косвенно подтверждает ментальную близость большевизма и российского крестьянства2. Во всяком случае, победу в грядущей русской революции он еще в 1907 г. предсказал именно большевикам, чем всегда гордился3. Э. Вульф в своей классической работе «Крестьяне» описывает интересную закономерность существования общины в крестьянских обществах. Оказывается, состояние общинных отношений в крестьянском обществе впрямую зависит от того, что собою представляет на данный момент политический режим в этом обществе. Если режим крепок и мощен и тем самым демонстрирует свою способность энергично претендовать на часть крестьянской продукции, то крестьяне всячески укрепляют традиционные общинные связи в ущерб частнособственническим тенденциям. Наоборот, если режим «поплыл», заигрался в либерализм, тогда эти тенденции, как правило, заметно набирают силу4. Как нам представляется, события социальной и политической истории России 10—20-х гг. дают чрезвычайно благодатный материал для рассмотрения действия этой закономерности. Находит здесь свое объяснение и неуспех аграрной реформы правительства П. А. Столыпина, и то поразительное историческое явление, для которого М. Левин даже вводит специальный термин — «архаизация» общества,5 т. е. ликвидация крестьянами всех последствий капиталистической эволюции деревни и практически полный возврат к общинным отношениям. А самое главное, что дает новый и очень сильный ракурс для рассмотрения хитросплетений социально-политических отношений нэповского периода. То, что крестьяне Тамбовщины, Сибири и Украины, а также одетые в бушлаты крестьяне-кронштадтцы заставили большевиков пойти на нэп, это Бердяев Я. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., Наука, 1990. С. 89. См.: там же. С. 98. См.: там же. С. 93. 4 См.: Е. R. Wolf. Peasants. Englewood CliftsNJ., 1966. P. 16-17. См.: М. Lewvn. Russia/USSR in Historical Motion: An Essay in Interpretation // The Russian Review/July 1991. Vol. 50. № 3. 280
уже общее место в историографии — как западной, так и советской. А вот социальные последствия поворота Советской власти к крестьянству, кажется, изучены недостаточно. «Архаизация» социальной структуры деревни была внешне обманчивой.1 Подобно известному в физике явлению, когда кусок металла «помнит» свою прежнюю форму и при благоприятных условиях может ее вновь принять, деревня помнила свое недавнее кулапко-батрацкое прошлое, и в условиях нэпа процессы расслоения деревни пошли форсированными темпами. Почему нэповские условия оказались для этого столь уж благоприятными — это, по-видимому, большой теоретический вопрос. Поэтому здесь отметим лишь ту специфическую сопряженность Советской власти и крестьянства, о которой идет речь. Налоговая политика в условиях твердого червонца и серебряного гривенника была по отношению к деревне очень специфической2. Основываясь на принципах марсизма-ленинизма, советское руководство стремилось рыночными средствами поддерживать в деревне отношения справедливости; кулака прижимали налогами, бедняка освобождали от них. Как и полтора десятилетия назад, эффект оказался прямо противоположен искомому: тогда административное форсирование естественных процессов разложения общины послужило ее консолидации; теперь административное стремление затормозить «естественно-форсированные» процессы расслоения деревни не дало необходимых власти результатов (о которых, впрочем, у власти было довольно смутное представление в силу крайней политизации этой проблемы в тогдашней партийно-фракционной борьбе3). Вместо этого был усиливающийся хлебозаготовительный кризис и импульсивная реакция со стороны режима на эту фатальную для него опасность. В окончательной схватке между дезорганизованным постнэповским крестьянством и консолидировавшимся на базе ленинизма-сталинизма режимом решающим стал 1933 г. Если встать на ту точку зрения, что страшный голод был преднамеренно организован режимом,4 то прийдется признать, что Советская власть выбрала для войны со своим крестьянством самое изуверское оружие, которым, однако, только и возможно было сломить
Об этом, полемизируя с М. Левиным, пишет В. П. Данилов в статье «Аграрная реформа и аграрная революция в России» в кн.: Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992. С. 320—321. См.: Данилов В. 77. Советская налоговая политика в доколхозной деревне // Октябрь и советское крестьянство. 1917—1927 гг. М., Наука, 1977. Эту проблему подробно анализирует М. Левин в: Russion Peasants and Sjviet Power, chapters 6-8,10-13. *t$* Эту точку зрения отстаивает, например, Р. Такер в: Stalin in Power. The Revolution from Above, 1928—1941. N.Y. London, 1990. P. 189—195. О том, что для самих крестьян это было очевидным фактом, см.: 77. Dinerstine. Op. cit. P. 35; Кондрашин В. В. Голод 1932—1933 годов в деревнях Поволжья. (По воспоминаниям очевидцев) // Новые страницы истории Отечества. Пенза, 1992. 281
крестьянское сопротивление. На исследовании1 (шзбого отношения крестьян к голоду и всему, что с ним связано, основана концепция «моральной экономики» крестьянства — одкггиз самых популярных и перспективных в современном крестьяноведении.1 Демонстрация политико-административным режимом своей способности организовать галод в наиболее хлебородных регионах страны стала концом крестьянского движения в России (т.е. концом реального противостояния крестьянства режиму, а значит и концом России как крестьянской страны) и началом перехода советского общинного крестьянства в новое качество. Параллельно шел процесс создания небывалыми темпами и небывалыми (административными) средствами городской индустрии и городской социальной структуры. Первым поколением советских горожан в большинстве были вчерашние крестьяне. Г. Хантер и Я. Ширмер^ приводят такие цифры: по сравнению с демографическим прогнозом Госплана, сделанным в 1928 г. на основе тогдашних тенденций роста народонаселения, перепись 1939 г. дала цифру общей численности, на 15 млн. меньшую; при этом сельских жителей оказалось меньше на 34 млн., а горожан — на 19 млн. бвдшше2. Крестьяне правдами и неправдами шли в города, спасаясь от голода, раскулачивания и т.п. и обеспечивая стройки пятилеток дармовой рабочей силой. Они несли с собой свой менталитет, свой крестьянский взгляд на жизнь, свои ценности. И это не могло не наложить существеннейшего отпечатка на всю систему советской общественно-экономической организации, сложившейся в главных своих чертах в 30-е годы3. Ограничимся здесь лишь перечислением наиболее важных черт кресть-янственности, которые перешли из деревни в советский город. Это прежде всего отсутствие рынка и соответствующих ему регуляторов социально-экономической жизни. В условиях переизбытка неквалифицированной рабочей силы в городах не было речи о рынке труда. А когда, начиная с 1933 г., основная продукция сельского хозяйства еягала закупаться по ценам в 10—12 раз ниже рыночных, потребительский рынок также надолго ушел в прошлое (и в будущее). Таким образом, деньги, в полном согласии с общинной традицией, начинают носить подчиненный характер в системе общественных отношений по сравнению с личными связями, знакомством, родством, т. е. всем тем, что именовалось неофициальным словом «блат» и присутствовало
1 См.:/. С. Scott. Moral Economy of the Peasant. Yale Univ. Press, 1976. 2 См.: H. Hunter, J. M. Szyrmer. Op. cit. P. 42-49. M. Левин даже ставит вопрос таким образом, что социальной базой сложившейся системы были коллективизированные крестьяне в деревнях и урбанизированные крестьяне в городах, т. к. к 1939 г. 67% населения страны по-прежнему крестьянствовали, а из оставшихся 33% большинство были недавние выходцы из села — см.: М. Lezmn. Russia/USSR in Historical Motion, p. 257-258. 282
в качестве мощной реальности на всех уровнях общественной жизни. «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Свое преломление в советском обществе нашел и такой чисто крестьянский ценностной ориентир, как «уверенность в завтрашнем дне». Если прежде таковую воплощал полный амбар и членство в общине, то теперь на первых порах это была рабочая продуктовая карточка и вера в крепость Советской власти. Особое отношение крестьян к продуктам питания, запечатленное в народной поговорке «без денег проживу — лишь бы хлеб был», и перманентные продовольственные трудности в советском обществе надолго отодвинули возрастание роли денег и товарно-денежных отношений. Слабая социальная инфраструктура как характерная черта советского общества во многом объясняется незначительной общественной потребности в ее развитии. В крестьянской семье все проблемы социально-бытового характера традиционно решались силами членов семьи. Это явление, в определенной мере общее для посткрестьянских обществ, заслуживает особого внимания исследователей1. С особым внимание исследователям советского периода необходимо отнестись и к тому, что содержится в крестьяноведческой литературе о специфике крестьянских верований; о неглубоком знании догмы (да и отсутствии такой потребности), но сугубо прагматическом отношении обрядо-орга-низационной стороне официальной религии (или идеологии).2 Кажется, это может пролить дополнительный свет на проблему относительной безболезненности перехода советского народа от православного христианства к коммунистической идеологии. Наконец, чисто по-крестьянски выглядит реакция советских горожан (не говоря уже о селянах) на разных этапах советского периода на действия властей. Тихое, пассивное сопротивление в пределах возможного, позволявшее как-то нейтрализовать, порой и сводить на нет наиболее одиозные действия партийно-политического руководства. Дж. Скотт пишет о том, что реальное народное отношение к политическому режиму возможно отслеживать на уровне фольклора3. Советский политический анекдот и городскую политическую частушку можно рассматривать и как прекрасный источник для историка в этом плане, и как свидетельство верности традициям аграрного общества. * * * Итак, судьба российского общества в XX в. действительно оказалась очень тесно связана с крестьянской общиной. Более внимательное рассмот-
Т. Шанин рассматривает это в рамках проблемы т. наз. «эксполярной экономики». См.: Expolary Economies: A Political Economy of Margins // Defining Peasants... ■*?м.: E. R. Wolf. Op. cit. P. 96-106;/.C. Scott. Op.cit. P. 219-225. 3 Cm. J. C. Scott. Ibid. P. 233-239. 283
рение советского периода его развития с этих позиций должно способствовать более глубокому пониманию его теперешнего состояния. А это та основа, на которой только и возможны взвешенные, более пригодные для нашего общества реформы1. Нежелание и неготовность современных реформаторов считаться с реальностями деревни и «рыночная конъюнктурщица» идеологов реформ убедительно показаны С. А. Никольским в: Аграрные реформы и крестьянство. Радикал-интеллигентские мечтания действительность // Октябрь, 1993, № 8. 284 С. В. Кузнецов (Институт этнологии и антропологии РАН)
ВЕРА И ОБРЯДНОСТЬ
Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|