Изменение менталитета крестьян в девятнадца1 ом веке? 3 глава

А.П. КОРЕЛИН — Почему такая ностальгия по крестьянству? Если будущее за предпринимательским хозяйством на земле, то раскрестьянивание — положительный про­цесс, и зачем возрождать прошлое?

А В. ГОРДОН — Не стоит противопоставлять возрождение крестьянского хозяйства утверждению предпринимательства. По-моему, развитие семейных хозяйств и является оптимальным путем внедрения предпринимательских принципов в современной россий­ской деревне. Эти хозяйства лучше защищены от неблагоприятного воздействия рынка, слабее отторгаются своим окружением, более приспособлены к господствующей системе АПК. Немаловажный фактор — сложившееся в национальном сознании под влиянием раз­личных идейных течений предубеждение к предпринимательству в его традиционно-капи­талистическом виде.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА — Вы не могли бы назвать основные этапы изменения целостно­сти в крестьянском сознании?

373

 

A.В. ГОРДОН — Если подходить исторически, это процесс, уходящий истоками в доклассовую эпоху. Одной из точек отсчета можно считать выделение священнослужителей.
Оно означало, что земледелие перестает быть непосредственным священнодействием и ну­ждается в своем освящении. Жреческая обрядность, а затем распространение этических ве­роучений воссоздавали духовную целостность уже в измененном виде. Ход восполнения
крестьянского сознания требовал посредника — лицо, символ, институт.

В новейшей истории нашей деревни поворотным моментом многие считают 60-е го­ды. Обретение права выезда, переход к фиксированной зарплате, зажим подсобного хозяй­ства, концентрация производства с ликвидацией традиционных форм его территориальной организации — все это с равных сторон подрывало сохранившиеся устои крестьянского микрокосма.

B. П. ДАНИЛОВ — Позвольте мне реплику в этой связи. 60-е годы — действительно
очень важный рубеж. Заканчивало свою жизнь поколение крестьян, начавших трудиться
еще в доколхозную эпоху, для которых и в колхозе крестьянский труд оставался смыслом
жизни. А вот после 60-х доярка может не пойти доить коров, если это не ее смена.

М. А. РАХМАТУЛИН — То, что Вы придерживаетесь романтики Глеба Успенского, мне ясно. В этом отношении очень важна заключительная фраза из текста вашего докла­да: "Мировосприятие крестьян пронизано ощущением причастности к этой великой силе мироздания, связи своей жизни с космическим порядком». Каким образом пензенский му­жик ощущал свою включенность в космическое мироздание? Как это сказывалось в его хо­зяйствовании на земле?

А. В. ГОРДОН — Включенность в мироздание — архетипическое ядро крестьянского самосознания. Ею проникнуты все аграрные культы. Надежным свидетельством, широко документируемым этнографическими наблюдениями в российской деревне вплоть до кон­ца прошлого века, служит аграрно-календарная обрядность. Сутью ее было поддержание в критические моменты нормального хода природных явлений, благоприятного для произра­стания посевов, приплода скота, для воспроизводства в конечном счете земледельческого социума. Ощущению глубокого смысла действа соответствовали эмоциональный подъем и духовная сосредоточенность участников.

Обряды освящали все хозяйственные операции, воодушевляя крестьян и настраивая их на тяжелый напряженный труд. По мироощущению участников, их настроенности на безотчетную трату сил, максимальную самоотдачу крестьянская страда воссоздавала атмо­сферу аграрно-календарного действа, о чем свидетельствуют описания страды как трудово­го праздника, сохраненные русской классикой, да и фактические результаты в виде сверше­ния огромного объема работы в кратчайшие сроки.

Высказывания Г.Успенского о власти земледельца не дань народнической «романти­ке», а отражение крестьянских представлений о сращенности своего труда с могуществен­ным природным процессом воспроизводства жизни. Фатальность этой объективной сра­щенности оседала в крестьянском сознании не только проклятием от своей зависимости, но и радостью творения, придававшей страде ощущение праздника, не только покорностью судьбе, но и настроем на максимум собственных усилий. Своеобразный крестьянский «максимализм» воспроизводился и в капиталистическую эпоху. В рыночной стихии, как и в неконтролируемом природном процессе, крестьянин что-то пытается предугадать, какие-то причинно-следственные связи примечает, а главное делает все от него зависящее для со­хранения хозяйства.

Б. И. ГРЕКОВ — Я бы расширил постановку вопроса, обратившись к целостности менталитета всего русского народа. В связи с этим каково, по Вашему, соотношение мента­литета крестьянского и русского менталитета в целом? В какой степени чувство хозяина

374

 

было присуще правящему классу России, а может быть его представители чувствовали се­бя временщиками? Как все это сочетается с традициями крестьянства?

А. В. ГОРДОН — Я не готов отвечать по поводу связи крестьянского сознания с мен­талитетом других слов русского общества, поскольку специально не занимался ими. Что же касается соотношения крестьянской духовности с этносознанием, отвечу кратко: свойства русского народа во многом типичны для народа, который до позднейшего времени оставал­ся крестьянским. Даже в индустриальную эпоху социалистическое планирование не смогло преодолеть культурно и психологически укорененной ритмики земледельческого труда. Более того, импульсивность и страдная психология, крестьянская способность к предель­ному кратковременному напряжению сил использовалась в авральной методике выполне­ния производственных планов. В большинстве случаев из нашей новейшей истории следу­ет различать именно крестьянские черты национальной психологии и их использование правящим слоем, манипулирование отдельными традициями ради утверждения нового об­щественного устройства (уравнительность распределения, упразднение собственности на землю, принудительный коллективизм).

ВЕЧЕРНЕЕ ЗАСЕДАНИЕ

Председательствует Д. ФИЛ Д.

Обсуждение доклада О. Ю. Яхшияна

«Собственность в менталитете русских крестьян

(по источникам второйполовины XIX — первой четверти XX вв.)»

 

Ю. П. БОКАРЕВ — Я усматриваю некоторое противоречие в Ваших суждениях. С од­ной стороны, Вы говорите об определенной недоразвитости крестьянского отношения к собственности. Собственность не конституировалась в менталитете русского крестьянства как самостоятельная ценность. С другой стороны, Вы очень четко видите грань между по­ниманием собственности русским крестьянством и западным пониманием собственности. Видите ли Вы возможность трансформации традиционного русско-крестьянского отноше­ния к собственности в западное?

О. Ю. ЯХШИЯН — Здесь нет противоречия. Говоря об институциональной и мен­тальной недостаточности собственности в русском крестьянском обществе, подразумева­ешь тем самым наличие некоего образца ее «достаточности». Образец этот — западного происхождения. Только в таком контексте и следует воспринимать оценки типа «неполно­та» или, как Вы выразились, «недоразвитость» применительно к характеристике положе­ния собственности в жизненном укладе и в системе ценностей русских крестьян.

Что же касается возможности трансформации...Мне эта проблема видится следую­щим образом. Ментальность западноевропейского крестьянства добуржуазна, протобуржу-азна. Ментальность же нашего крестьянства небуржуазна, если не антибуржуазна. Конеч­но, и в менталитете того крестьянства, и в менталитете нашего есть общее, объясняемое общностью структуры и характера производительных сил, общностью типа хозяйствова­ния. Но добуржуазность одного и небуржуазность другого есть следствие ментального осо­бенного, объясняемого различием конкретных и долгое время сохранявшихся условий, в которых объективно находились крестьяне стран Западной Европы и России. Что это за ус­ловия? Природно-климатические условия, влияние которых на исторические судьбы рус­ского крестьянства исследует Л. В. Милов. Условия непрекращавшейся на протяжении не­скольких веков борьбы за национально-государственное выживание. Условия культурные, религиозные. Условия, связанные с развитием товарно-денежных отношений, внутреннего

375

 

и внешнего рынков, ростом городов и промышленности и т. д. Трансформация ментального особенного могла бы состояться только в случае радикального и необратимого изменения вышеперечисленных условий. Если принять эту точку зрения, то вопрос о возможности превращения ментального русско-крестьянского отношения к собственности в отношение, типологически близкое к западному, приобретает почти риторический характер.

Л. Г. ГОРИЧЕВА — Византийское право не имело никакого влияния на обычное кре­стьянское право?

О. Ю. ЯХШИЯН — Я не вижу следов такого влияния. Исследователи еще и в XIX ве­ке противопоставляли правовые обычаи русского крестьянства римско-правовым подхо­дам. И потом, какими путями могло осуществляться такое влияние? В непосредственный контакт с Византией вступали, все-таки, не земледельцы-славяне. Постоянно взаимодейст­вовать с греками приходилось князьям, дружинникам и купцам. Так, может быть, имело место влияние византийского права на представителей властного эшелона Древней Руси, а уж затем, через правотворчество власти — на крестьянские обычаи? Источники, напротив, свидетельствуют о неприятии русскими византийского законодательства, особенно в во­просах регулирования собственности.В договоре Олега с Греками говорилось, что тяжбы по кражам решаются по «Русскому закону», предполагавшему штраф в размере тройной стоимости украденной вещи. Но это до принятия христианства, а после? Князь Владимир под влиянием священнослужителей начал было карать смертью за воровство, но вскоре восстановил штрафы. Таким образом, не приходится говорить о рецепции византийского права в законотворчестве Древней Руси.

В. В. БАБАШКИН — У меня два вопроса. Первый — о принципиальной разнице в от­ношении к собственности в менталитете крестьянства и дворянства, явственно проявив­шейся на рубеже веков. Не могли бы Вы это объяснить? И второй вопрос — о естественно­сти тягла для крестьянского менталитета. Это действительно было так?

О. Ю. ЯХШИЯН — На мой взгляд, действительно, где-то к концу XVIII века факти­чески свершился социокультурный раскол российского общества. В среде господствующе­го класса прижились и культивировались ценностные ориентации, чуждые традиционным, тем, которых продолжали придерживаться крестьяне. Очень показательна тенденция, свя­занная с отношением дворянства к собственности: утверждение майората, разведение соб­ственности и службы с переходом к необязательности последней, приватизация владельче­ских прав на крестьян и на землю, требование возмездности государственного вмешатель­ства в дворянскую собственность и т.п. Нечего и говорить, что крестьянские представления о собственности в целом и о характере помещичьих прав, в частности, соответствующей эволюции не претерпели. В новых правовых, идейных и психологических условиях смени­лось несколько поколений российского дворянства. Этого вполне достаточно для измене­ния существенных аспектов ментальности данного слоя. Задайтесь, например, вопросом f ментальности представителей господствующего класса, принимавших участие в подготов­ке «великой реформы» 1861 года. Вы обнаружите чисто европейские представления о соб­ственности^ Конечно, надо делать скидку на понятное обострение классового чувства. Й факт качественного изменения ментальности господствующего класса за послепетровский период сомнений не вызывает. Равно как и факт сохранявшейся приверженности крестьян­ства традиционной системе представлений и традиционному образу жизни.

Вопрос о естественности тягла. Естественным и органичным было представление i том, что каждое сословие служит государству по-своему, и тягло — способ крестьянское служения. В нем смысл и оправдание крестьянского хозяйствования: кормить Россию, кор мить Власть как необходимое для «держания» России социально-групповое образована трудиться, выполняя те или иные требования Власти. Тягло было органично в условк

376

 

синкретизма власти и собственности, государственного и частного. Подтверждение этому в докладе содержится. Там, в частности, говорится о нормообразующей роли принципа необ­ходимости тягла в обычном крестьянском праве. Это значит, что само тягло формирова­лось как обычай, как потребность, ощущавшаяся самим крестьянством. Община продемон­стрировала такую предрасположенность к тяглу, общинные механизмы оказались столь приспособленными к тяглу, что в свое время Б. Н. Чичерин выдвинул концепцию о насаж­дении общинной формы организации крестьянства самой Властью в тягловых целях. И по­том, в ряде докладов, представленных на конференции, акцентируется мысль об изначаль­ной ментальной интегрированности крестьянства в государственную общность. А ведь это положение включает в себя как составную часть идею о естественности тягла для ментали­тета русских крестьян.

Обсуждение доклада Д. Рэнсела «"Старые младенцы" в русской деревне»

Л. Н. ВДОВИНА — Не кажется ли Вам, что есть неисчерпаемые возможности для объяснения тех демографических проблем, которые Вы поднимаете, с точки зрения право­славного вероисповедания? Ведь женщина объясняла во многом трагедию потери ребенка: бог дал — бог взял. Это одно объяснение. И второе объяснение: младенцы — это ангелы.Это понимание, мне кажется, объясняет очень многое. Вы не согласны?

Д. РЭНСЕЛ — Мы встречаем такое объяснение везде, и у современных женщин, кото­рых мы опрашивали, у всех есть такое объяснение. Я писал об этом в докладе.

О. Г. БУХОВЕЦ — В докладе Вы пишете о том несовпадении в подходе, который от­мечался у врачей и у жителей деревни в отношении смертей младенцев. «Доктора и другие городские наблюдатели имели неглубокое понимание обязанностей деревенских женщин, которые вынуждали их порой корове больше уделять внимания, чем ребенку». Здесь, ко­нечно, несовпадение культурных матриц. Вы, конструируя это, конечно, интересовались, а каково было количественное соотношение среди профессионалов-медиков тех, кто пони­мал крестьянское отношение к смерти, и тех, кто, как городской житель, не понимал. Пыта­лись ли Вы проследить описания врачей по этой проблеме?

В. П. ДАНИЛОВ — Учитывали ли Вы в своем исследовании то, что врачи, которые делали эти записи понимали или не понимали деревенский образ мыслей, деревенскую ментальность.

Д. РЭНСЕЛ — Как это можно измерить? Были те, кто с большим сочувствием отно­сились к крестьянским женщинам. Но большинство просто с ужасом смотрели на поведе­ние крестьянок в отношении детей. Они думали, что эти дети почти брошены. Конечно, это можно было объяснить тем, что во время летней страды всем надо было работать в поле.

Эти врачи были действительно очень образованные люди, их можно даже сравнивать с городскими западными профессионалами, и для них крестьянский мир был чем-то очень странным., Может быть, это было не у всех, но у большинства. Таково мое мнение.

Г. Е. КОРНИЛОВ — Профессор Рэнсел, правомерно ли употребление Вами термина «демографическая революция» в отношении России конца XIX — начала XX века? Мне ка­жется более правомерным употребление термина «демографический переход». Каковы хронологические рамки этого демографического перехода в России?

Д. РЭНСЕЛ — Я с Вами согласен. Просто я читал внигу Вишневского под названием «Демографическая революция» и думал, что здесь принято именно так говорить. Конечно, это переход. У нас это так и называется — «demographic transition». Это подчеркивает про­цесс.

 

377

 

Г. Е. КОРНИЛОВ — Считаете ли Вы, что этот демографический переход начинается в России с начала века?

Д. РЭНСЕЛ — Да, считаю. Но до конца этого перехода еще далеко. Снижение смерт­ности началось еще до конца прошлого века.

A. В. ГОРДОН — Уважаемый коллега, Вы во время своих иссле­
дований обнаружили нетрадиционные способы демографического поведения, то есть

регулирования рождаемости и предупреждения нежелательной беременности? Не помню, в Вашем докладе или в каком-то другом прозвучала мысль о том, что не было таких спосо­бов, но я располагаю другими материалами.

Д. РЭНСЕЛ — Я не хотел сказать, что таких способов не было в России. У всех жен­щин такие знания были. Например, они знали, что долгое кормление грудью защищает от нежелательной беременности, и они это использовали. И еще я не знаю точно, сколько, но часть этих женщин использовали способ прерывания коитуса. У старых женщин мы узна­ли, что после войны были разрешены аборты, хотя раньше отношение к ним было отрица-тельным.Но случаев скрытых абортов в деревнях было много.

Обсуждение доклада В. В. Кондрашина «Голод в крестьянском менталитете»

 

Д. ИБРАГИМОВА — Каково содержание анкеты, по которой опрашивались жители Поволжья? Каким образом отбирались субъекты воспоминаний, поскольку прошло более 60 лет?

B. В. КОНДРАШИН — Этот источник я не рассматриваю как единственно достовер­
ный и ни в коем случае не абсолютизирую его. Я составил вопросы анкеты, исходя из
имеющихся представлений о том, что такое голод в принципе, каким он был и теоретически
мог быть в России. Вопросы были составлены на основе анализа отечественной историче­
ской и художественно-публицистической литературы на тему голода в истории России.
Они были самые простые: был ли голод в вашей деревне? Была ли засуха накануне голода?
Помогало ли вам государство? Умер ли кто-то в вашей семье от голода?

Методика опроса была такая. Анкетирование и запись разговора на магнитофонную ленту проводились с каждым конкретным человеком изолированно от остальных, по одним и тем же вопросам. Ответы анализировались в комплексе. Думается, что если в деревне оп­рошены 10—15 человек — старожилов и из них десять указывают, что в 1932—1933 годах в этом населенном пункте и соседних был голод, причиной его стало то, что государство вы­везло хлеб, дело доходило до людоедства и т. д. — этому можно верить. Анкеты заверялись печатью сельского совета и подписью давшего интервью очевидца.

Что касается субъективности. Конечно, она присутствует. Но в субъективных оценках очевидцев все-таки можно найти рациональное зерно. Если 10 человек говорят одно и то же, этому можно верить и данный источник вполне достоверный. Особенно, если это каса­ется фольклора. Ведь частушки, пословицы, поговорки в разных деревнях примерно одного и того же смыслового содержания. Другое дело, когда они появились, на сколько лет позд­нее? Думается, что они появились в тридцатые-сороковые годы, так сказать «по свежим следам». Например, такие: «Дранку, барду, кукурузу Советскому Союзу, а рожь, пшеницу отправили заграницу», «Когда Ленин умирал, Сталину наказывал, крестьянам хлеба не да­вать и деньги не показывать». Подобного рода пословицы и поговорки отложились и сохра­нились в народной памяти. Фольклор — это зеркало крестьянского менталитета. Это очень хороший источник. И если его возможно восстановить с помощью такой, или другой мето­дики, это необходимо делать незамедлительно. Очевидцы исторических событий эпохи ре­волюций, гражданской войны, двадцатых-тридцатых годов уходят.

378

 

М. А. РАХМАТУЛИН — Мне показалось, что Вы придаете решающее значение при определении менталитета крестьянства, в частности, пословицам и поговоркам. Учитывае­те ли Вы при этом ситуативность возникновения такого рода фольклора? Это во-первых.

И, во-вторых, постулируемым в них сентенциям всегда можно найти противополож­ные. Говоря об отношении крестьян к труду, Вы в качестве примера приводили пословицы. Но здесь я Вам тоже могу привести очень распространенную среди крестьян пословицу, что «работа не волк и в лес не убежит». Можно ли на основе таких фольклорных данных так твердо выводить мнение о менталитете крестьянства?

В. В. КОНДРАШИН — Конечно, нельзя. Фольклор не исчерпывает всех источников по крестьянскому менталитету. Но это очень важный источник. И я его, еще раз повторяю, не абсолютизирую. Действительно, народных пословиц, свидетельствующих о недобросо­вестном отношении крестьян к труду предостаточно, но доминирующим фактором все-та­ки было трудолюбие. Оно всегда преобладало над ленью. Если фольклорные источники ис­пользовать в комплексе с другими, то станет очевидным, что фольклор, как правило, не об­манывает. Народная оценка событий не намного расходится с истиной. Это мое глубокое убеждение. Конечно все пословицы ситуативны и т. д. Но если берется большой регион, разные деревни, в разных районах и выясняется, что везде примерно один и тот же фольк­лор, что же, этому не придавать значения? А если эти оценки подтверждаются еще и архив­ными документами? Я не замыкаюсь на этом источнике. Я просто считаю, что он очень ва­жен и необходим при изучении крестьянского менталитета.

И. Е. ЗЕЛЕНИН — Вы делаете один побочный вывод, но принципиального характе­ра. И я прошу Вас ответить, насколько он подкреплен аргументами. Это вывод, что голод 1932—1933 гг. завершил 1000-летнюю историю русского крестьянства. Крестьянство как бы прекратило свое существование и прекратилось всякое его сопротивление. Вы эти выво­ды сделали только на основании материалов по 1932—1933 гг., или Вы как-то пытались проследить, проанализировать и последующие события?

В. В. КОНДРАШИН — Я, может быть, допустил ошибку, не акцентировав должным образом во вступительном слове, что доклад был написан не о голоде в истории России (в том числе голоде 1932—1933 годов), а о голоде в крестьянском менталитете в истории Рос­сии. Поэтому Ваш вопрос скорее на другую, конкретно-историческую тему. Тем не менее, если говорить о голое 1932—1933 годов, то хорошо известно, что он был неразрывно связан с насильственной коллективизацией. Именно в период коллективизации «Рубикон» был перейден. Обратного пути в крестьянскую Россию с господством мелкого, единоличного, натурально-потребительского хозяйства уже не было. Я не писал, что в период голода по­гибло крестьянство. Речь идет о том, что коллективизация и голод 1932—1933 годов стали переломным моментом в тысячелетней истории традиционной крестьянской России, когда ей был нанесен смертельный удар с точки зрения ее исторической перспективы. Но это не значит, что именно в 1932—1933 годах в России перестало существовать само крестьянство.

Во все времена крестьяне боялись голода, старались избежать его и отчаянно боро­лись всеми средствами за выживание, сохранение своего хозяйства. Вспомним крестьян­ское движение периода гражданской войны, накануне голода 1921—1922 годов («чапанка», «вилочное восстание», «зеленое движение», «антоновщина»). Массовым крестьянское дви­жение было и в годы сплошной коллективизации. Оно было жестоко подавлено. Именно в ходе насильственной коллективизации крестьянству ломают хребет, разрушают традици­онный образ жизни, ставят на колени, обрекают на мучительный голод. После 1932 года вряд ли можно говорить о крестьянском движении как факторе общественно-политиче­ской жизни страны. Вот здесь и можно увидеть некий символ исторического перелома в ис­тории крестьянской России.

379

 

И. Е. ЗЕЛЕНИН — Но голод все-таки не все крестьянство охватил, а только часть.

В. В. КОНДРАШИН — Я говорю о тенденции, о главном — что перелом наступил и наступил в основных, определяющих сельскохозяйственное производство, регионах стра­ны.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА — Виктор Викторович, профессор Хок тоже использует термин «голод», «голодание», пишет о хроническом недоедании и, насколько я понимаю, он вкла­дывает иное понимание в трактовку этих терминов. Отсюда различные методики исследо­вания этой проблемы. П. Сорокин в 1922 г. дал определение голода. Насколько же продви­нулась наша историография, наши представления о голоде по сравнению с работами П.Со­рокина.

В. В. КОНДРАШИН — Могу сказать, что я поддерживаю основные идеи П.Сороки­на. История свидетельствует, что возникновение коммунистической идеологии, т. е. урав­нительной, коммунистического движения, связано с бедностью. В России, такой огромной крестьянской стране, победили коммунисты. Почему? Кто осуществлял коммунистиче­ский эксперимент в деревне и каким образом? П.Сорокин отмечал, что все это было не слу­чайным и было связано с материальным положением населения.

Что касается современной историографии, то в последнее время и ранее опубликова­но достаточно работ на эту тему.

В теоретическом отношении, что считать голодом? Здесь я могу поспорить с уважае­мым профессором Хоком. В дореволюционной России, конечно, не наблюдался какой-то беспрерывный сплошной голод, охватывающий всю страну. Но то, что большие зерновые районы в результате неблагоприятных климатических условий, развития рыночных отно­шений и других причин оказались в очень тяжелом положении — это факт. На этот счет имеется достаточно источников и вполне достоверных. Другое дело, когда речь идет о ста­тистике. Здесь, безусловно, нужно все смотреть и проверять. Если заглянуть в различные энциклопедии и энциклопедические словари, работы историков, то там говорится и об «аб­солютном голоде», и об «относительном», о «хроническом недоедании». Некоторые счита­ют, что хроническое недоедание — это и есть голод, другие, что голод — это когда налицо массовая смертность населения, а хроническое недоедание еще не голод и т.п. Моя точка зрения такова, что о голоде как факторе исторического прошлого России можно говорить лишь тогда, когда установлено, что в то время голодало огромное количество населения, по крайней мере отдельные районы страны, в эпицентре непосредственно от голода и вызван­ных им болезней умирали люди, массовой была смертность на этой цочве детей и стариков. О хроническом недоедании можно судить по распространению болезней, связанных с пло­хим питанием. Например, в дореволюционном Поволжье, в национальных районах деревня была очень бедной, и земская статистика зафиксировала распространение там болезней по­добного рода (большое количество-рахитичных детей и т. д.).

Обсуждение доклада Л. Н. Вдовиной

«Крестьянское понимание права на землю eXVIIIe.

(по материалам челобитных монастырских крестьян)»

 

Л. Н. ВДОВИНА — излагает основное содержание доклада.

Обсуждение доклада Е. Н. Марасиновой

«Вотчинник или помещик? Эпистолярные источники о психологии российского

Дворянина землевладельца второй половины XVIII в.»

 

380

 

В. П. ДАНИЛОВ — В ментальности русского дворянства рассматриваемого времени сохранилась какая-то традиция единственного оправдания своего положения обязанно­стью военной службы: участие в войне, смерть на войне?

Е. Н. МАРАСИНОВА — Нужно сказать вообще о сложности мотивационной струк­туры личности. Конечно, они не сводили смысл своей социальной реализации только к во­енной службе, не менее почетна и не менее престижна была служба гражданская. Но в это же время появляются, причем, на мой взгляд, в пределах одной личности, не исключая чи-новно-бюрократических ориентации, и стремления к внутренней самореализации. Так по­является одновременно крупный государственный деятель, статс-секретарь, и поэт в одном лице, я имею в виду Державина. Но, что касается аграрного развития России, то здесь роль дворянина как землевладельца* призванного обеспечить процветание хозяйства, была ми­нимальной в плане ее осознания. Даже больше было ответственности как душевладельца, но менее как владельца земли.

А. П. КОРЕЛИН — В Вашем докладе использован очень большой объем эпистоляр­ного материала, но достаточно ли писем для аргументации Ваших положений?

Е. Н. МАРАСИНОВА — В докладе специфика источниковой базы была подробно оговорена. Да, действительно, я основываюсь на источниках, вышедших из среды дворян­ской элиты. Но что мы понимаем под этой элитой? Я думаю, это даже не элита, а конгломе­рат элит. Мы можем здесь говорить об аристократии чина, т.е. дворянства, которое было приближено ко двору, можем говорить о родовой аристократии, которая была удалена от двора, но, тем не менее, хранила родовую фамильную гордость. Мы можем говорить, нако­нец, об аристократии духа, я настаиваю на этом термине, потому что среди этой, может быть, не четко ограниченной социальной группы могло не быть и родовых дворян, могло не быть и представителей сановной знати, но, тем не менее, мощное интеллектуальное начало в этой среде уже зародилось и формировало именно интеллектуальную аристократию дво­рянства. Они отражали наиболее мощную и характеризующую лицо этого сословия на­правленность развития сознания, это именно и была та самая группа, говоря словами Бе­линского, в среде которой совершалось историческое развитие России.

Э. ВЕРНЕР — Я прочитал Ваш доклад с большим интересом. Вы постоянно исполь­зуете в докладе термин «феодал», почему? Мне кажется, что суть Вашего доклада входит в реальное противоречие с значением термина «феодал».

Е. Н. МАРАСИНОВА — Если мы будем говорить конкретно об этом понятии, то мы выйдем вообще на проблему понимания феодализма и на вопрос о многовариантности фео­дализма. Если мы будем брать понятия «феодал» или «аристократия» в том значении, в ка­ком они фигурируют, скажем, для средневековья западноевропейского образца, то тогда, конечно, мы должны корректировать эти понятия применительно к России. Но в моем кон­тексте и в понятие «аристократия», и в понятие «феодал» я вкладываю значение, скажем, более изолированно русское и работающее на русском материале, не вдаваясь в проблемы сравнительного анализа и собственно социологического наполнения этих понятий для рус­ского материала. Скажем, это более описательно-эмоциональные термины, в какой-то сте­пени синонимичные понятию дворянства российского.

⇐ Предыдущая18192021222324252627Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: