Изменение менталитета крестьян в девятнадца1 ом веке? 4 глава

Л. Г. ГОРИЧЕВА — В середине XVIII века образовались экономические общества и они просуществовали до 1918 г., были основой экономических изысканий и полевых работ. Таким образом, это были первые импульсы культурного земледелия.

Е. Н. МАРАСИНОВА — Да, безусловно, я отмечала уже, что это период образования достаточно мощного, гуманитарно образованного слоя в среде дворянства, связанный с ве­ком русского Просвещения, когда в среде российского господствующего сословия возника­ет стремление к просвещенному культурному хозяйствованию, обмену опытом. Но эта тен-

381

 

денция охватила главным образом образованную верхушку дворянства. И, второе, она ни в коей мере не противоречила устремленности и направленности социальной реализации дворянина именно в сфере императорской государственной службы, и уже вторично его реализации и самореализации как владельца земли и поместья.

Д. ФИЛД — Мне кажется, что Ваша методика, то есть контент-анализ выборки писем является очень перспективной, судя по тексту Вашего доклада. Я желал бы знать, на каком основании сделанаэта выборка из массы в 3000 писем.

Е. Н. МАРАСИНОВА — В работе привлечены опубликованные письма. Каждый ав-ишр, эпистолярный комплекс которого привлечен к контент-анализу, имел право выска­заться ровно столько раз, сколько и другие авторы. Комплекс, который был обработан с по­мощью методики контент-анализа, это 2000 писем, 50 авторе® по 40 писем. Но в целом при­влечен материал около 3000 писем и количество авторов больше.

 

* * *

Л. В. МИЛОВ — Я хотел бы сказать по поводу докладов Марасиновой и Вдовиной. Здесь поднимался вопрос о том, что эпистолярное наследие, представляющее дворянскую элиту, является с точки зрения репрезентативности не таким уж твердым основанием. Это перекликается с вопросом об организации в XVIII веке Вольного экономического общества и вопросами профессионального отношения к земельной собственности, ведению хозяйст­ва дворян. Несколько лет тому назад я занимался фигурой А. Т. Болотова. И наткнулся в его наследии на грустные слова, обращенные к ученому секретарю ВЭО Нартову. Это са­мый конец 90-х годов XVIII века. Он пишет о своем полном разочаровании в работе ВЭО. Болотов говорит, что он в течение десяти лет, как проклятый, издавал журнал, посвящен­ный вопросам сельского хозяйства и домоводства. И никакого отклика. Ни один русский помещик никакого интереса к деятельности общества не проявил.

И второй момент. Это личное отношение, сложившееся у самого Болотова к ВЭО. Де­ло в том, что я нашел новое сочинение Болотова. Это трехтомное издание, которое называ­ется «Деревенское зеркало или общенародная книжка». Это издание вышло в конце XVIII века анонимно и использовалось учеными как некое анонимное произведение. Я устано­вил, что это Болотов. Эта работа была премирована ВЭО. Ей присудили золотую медаль, большую денежную премию и т. д. Но, как всегда, конкурс был анонимный.Когда раскрыли конверт и прочитали наставление авторам, то оказалось, что автор распорядился все награ­ды передать академику Севергину.

1Эю> "обстоятельство заставило меня еще раз проработать все вопросы, связанные с ат­рибуцией этого произведения Болотову. Я пришел к выводу, что сам Болотов был уже на­столько равнодушен к этим деятелям, которые заседали в Петербурге, что даже не приехал, не проявил никакого интереса, и вообще поручил получить награду своему знакомому, уче­ному секретарю ВЭО, каковым в тот период был академик Севергин. Вот вам реальная кар­тина.

Это доказывает хозяйственную инертность помещичьей массы, причем не элиты, а во­обще в целом помещичьего сословия к вопросам, связанным с ведением хозяйства.

В «Деревенском зеркале» и в ряде других сочинений Болотов выдвигает очень инте­ресные идеи, связанные с тем, что дворянство вообще ждет гибель, это абсолютно безна­дежный класс, не умеющий хозяйствовать, что скоро на их место придут купцы, предпри­ниматели, интеллигенция и т. д., и это чувствовал человек, писавший в XVIII веке. Единст­венный выход в поддержании помещичьих имений — это хороший профессиональный

382

 

управитель. Поэтому в книжке «ДеревенЕЬбФе зеркало», а ш&теваваяена. как популярное со­чинение, обращенное к народу, главный герой — управитель дворянского иксенмя, некий Правдинин: образцовый приказчик — знающий, добрый, требовательный шт. д.

Вот такая была ситуация с дворянами. Что касается доклада Л. Н. Вдовиной, в работе факты собраны, я считаю, сенсационные, и не с точки зрения возможности анализа кресть­янской ментальности, а с точки зрения характера и эволюции русской общины. Ведь речь идет о том, что в нашей марксистской историографии затвержен тезшг о тощ что русская соседская община — это марка, чуть видоизмененная и т. д. Но марка — это союз землевла­дельцев, союз земельных собственников. В марке — это полярность: «общее» и «особен­ное», то есть «общее» и «частное». Она выражается в том, что есть ager publicus и есть двор, усадьба, которая является неприкосновенной личной собственностью, которая не подлежит никаким вторжениям.

А что мы видим в докладе Людмилы Николаевны? Крестьянские переделы покушаются на крестьянскую усадьбу, на крестьянский двор, на крестьянские строения, будь то хозяйственные или иные. То есть никакой марки нет в конце XVIII века!Это особая община, особым образом эволюционирующая и с течением времени обретавшая все боль­шую силу общинных институтов.

Д. ФИЛД — Мы находим то, о чем речь идет и в докладе О. Яхшияна о 20-х годах. Это опять благоприобретенная собственность у крестьян, которая была подвергнута переделам в 20-х годах.

О. БУХОВЕЦ — Сюжеты, на которых я сейчас остановлюсь, считаю необходимым поднять именно в связи с представленными докладами общего характера, которые призва­ны задавать тон нашему симпозиуму. Сегодня достаточно часто затрагивалась проблема крестьянской ментальности, крестьянского сознания. Так вот, я полагаю, что и в тезисах докладов, и в полемике, которая потом начиналась, совершенно недостаточно прозвучала такая важная тема как синкретизм сознания. Для массового сознания вообще синкретизм — это важнейшая его характеристика, а для крестьянского — тем более.

Проиллюстрирую на примере двух сюжетов. А. Н. Сахаров сегодня задал трудный во­прос В. П. Данилову по поводу монархизма. Виктор Петрович, вполне обоснованно сослав­шись на семнадцатый год, сказал о том, что крестьянство было республикански настроено. Это бесспорно лишь отчасти: даже в XX веке крестьяне продолжали оставаться массовой опорой для некоторых превращенных форм монархизма. Превращенных в том смысле, что отношение к Ленину, а затем и к Сталину сущностно было монархическим. Что касается Сталина, то это отношение вообще феноменально: ведь, казалось бы; социально-экономи­ческая, политическая и правовая практика сталинизма по отношению к крестьянству мак­симально должна была бы «освободить» деревню от монархических надежд. Но этого не произошло. Так что явление антимонархизма образца 1917 г., одномерно воспринимаемое, неизбежно приводит к заблуждению в понимании его сути. Да, в 1917 году крестьянство вследствие того, что была дискредитирована историческая царская власть, персонифициро­ванная в Николае II, республикански высказывалось вполне искренне, а потом на протяже­нии 20-х гг. оно и пассивно, и активно, но все-таки было социальной массовой опорой боль­шевистской диктатуры.

Приведенный пример характеризует явление «синкретизма» во времени. Но он имеет измерение и в пространстве. Вот, в частности, мы постоянно оперируем понятием «кресть­янство», забывая или же чисто ритуально ссылаясь на то, что это, мол, целый «космос», но затем оперируем с ним уже как с чем-то нераздельным, монолитным. А в действительности это мириады конкретных селений и там-то как раз синкретизм сознания максимально дает о себе знать. Могу сослаться на опыт работы с источниками по началу XX века, по периоду

383

 

первой революции. Там можно наблюдать, как одни и те же крестьяне, в одних и тех же до­кументах, если анализировать их на уровне источниковой совокупности, высказывали тре­бования, суждения, лозунги, диаметрально противоположные по своему политическому со­держанию.

Второй вопрос, который я хотел бы в этой связи осветить. Владимир Александрович говорил в своем докладе о такой характеристике крестьянской ментальности, как ее целост­ность. Но нужно постоянно помнить, что это целостность особого свойства, целостность синкретическая. Опыт нашего симпозиума говорит о том, что такие твердо существующие в нашем сознании понятия, как крестьянство, национальный характер, — они именно проч­ные, твердые, но вместе с тем и смутные.

В. В. БАБАШКИН - Я заметил, что участники подобных мероприятий часто задают вопросы с единственной целью сравнить ответ со своим собственным вариантом — в луч­шем случае, чтобы что-то для себя уточнить и добавить; в худшем, чтобы с раздражением констатировать несовпадение. У менясегодня в ряде случаев возникала потребность задать вопрос, но у докладчиков и без меня хватало работы. Поэтому хочу коротко поделиться своими соображениям по трем из этих незаданных вопросов.

Предмет моего особого интереса — что и в каком виде унаследовала на социально-ге­нетическом уровне, на уровне менталитета огромного большинства населения, Россия со­ветская от России царской. Поэтому в докладе, представленном сегодня В. П. Даниловым, я с особым интересом читал о глубоко укорененной в менталитете российского крестьянства общинности, перешедшей в советское время, и о видении мира в логике «мы» и «они» как одной из характерных черт общинной ментальности. Вопрос: в каких формах эта особен­ность советских крестьян и горожан (в большинстве своем, вчерашних сельчан) находила свое проявление в нашей послереволюционной истории? Не помогло ли это, скажем, успешному развертыванию в поздненэповский период пропагандистской кампании о непо­средственной военной угрозе с Запада? Может быть и «железный занавес» опустился по нашим границам очень органично — а ведь это неотъемлемое условие для установления то­талитарного режима в стране (тоже, кстати, весьма согласного с общинным, соборным ми­роощущением)? А если вспомнить описанные в литературе вспышки бессмысленной агрес­сивности в российкой деревне, находившие выход в организованных массовых драках, не проливает ли это свет в сочетании с общинным «мы-они» на то, с какой готовностью вспы­хивала в городах в 30-е годы массовая ненависть к «врагам народа"? Наконец, не просуще­ствовало ли благополучно это мировосприятие до наших дней? Вспомним, в каких терми­нах совсем недавно рассуждали рядовые советские граждане о партийно-государственной номенклатуре, а теперь очень часто говорят о номенклатуре демократической (мешая ее с загадочным кланом нуворишей) — разве не «мы-они"? Вот только некоторые направления размышлений, которые будит первый вопрос.

Вопрос второй у меня возник в связи с докладом Л. В. Милова, и он непосредственно связан с первым: не является ли сложная система верований, поверий, обычаев и обрядов, тесно связанная с сельской церковью и иногда называемая народной религией, важнейшей формой классового самосознания русских крестьян-общинников, осознания ими своего «мы"? Не затем ли, скажем, присутствует в этой религии черт, что только крестьянин или возвращающийся в родную деревню с царской службы солдат может его обмануть, пере­хитрить? Никто из «них» не может, а крестьянин может. Если это так, то стоит ли удив­ляться, что советский крестьянин достаточно часто проявлял эту свою способность обма­нуть «черта», забивая свою скотину, подлежащую коллективизации, поливая ночью кипя^ ком облагаемые налогом плодовые деревья на приусадебном участке — да мало ли? Сюда примыкает еще одна догадка, в направлении которой интересно было бы поразмыслить:

384

 

«их» грамотность и образованность дается большим трудом, а крестьянская сметка и ухват­ка дана ему природой и деревенскими университетами, и она лучше, добротнее (вспомним любимый образ Иванушки-дурачка). Здесь мы сталкиваемся с одним из проявлений кри­чаще двойственной, противоречивой крестьянской души, т.к. хорошо известно, что кресть­яне уважали образованных, испытывали даже какое-то благоговейное чувство перед ними и в то же время в глубине души презирали их образованность. Не это ли качество крестьян­ской ментальности облегчило в СССР широкую пропаганду парадоксального по своей сути лозунга, что, мол «они» там, по ту сторону «железного занавеса», живут Бог знает как, а мы здесь — по уму, в лучшем и передовом обществе планеты? И еще два слова о двойственно­сти крестьянской души. В докладе Л. В. Милова есть поразившее меня наблюдение, что в ней каким-то образом сочетаются хрестоматийное крестьянское трудолюбие и нерадивость по формуле «и так сойдет». Это кажется невероятным, но аргументировано автором очень убедительно. Если это так, то с одной стороны, это лишнее подтверждение крестьянской практичности и приспособляемости; с другой стороны, это проливает некий дополнитель­ный свет на некоторые хорошо известные особенности советских технологий, когда дорогая импортная техника доводилась до ума кувалдой, жилец нового дома начинал с многочис­ленных переделок сделанного строителями и т. п.

И третий мой вопрос связан с докладом Д. Филда. Доклад хорош, информативен и ис­черпывает заявленную проблему, но вот какой вопрос: есть ли какие-то существенные от­личия в общей трактовке самого термина «социальная история» в России и на Западе (у «нас» и у «вас»)? Надеюсь, у меня будет возможность позже обсудить этот вопрос с проф. Филдом, но сейчас я хотел бы предостеречь присутствующих от одной очень опасной, с мо­ей точки зрения, иллюзии — от иллюзии, что мы уже широко занимаемся тем, что на Запа­де принято называть социальной историей. Чтобы долго не объясняться, приведу один при­мер. Совсем недавно на одном международном семинаре западноевропейские коллеги очень упорно предлагали нам поделиться своим опытом изучения и преподавания социаль­ной истории. И нарвались на интересный вопрос историка партии (до недавнего прошлого — теперь, как водится, заведующего кафедрой истории Отечества): о чем вы все время гово­рите, история-то общества — как же она может быть не социальной? Хороший вопрос, но широкие круги историков-соотечественников, даже если они станут отчаянно спорить с этим, сильно проникнуты знаменитым «народ и партия — едины» (и истории их тождест­венны). Поэтому я хотел бы закончить пожеланием, чтобы наше понимание социальной ис­тории как можно скорее перекочевывало со страниц спецлитературы в учебники для сту­дентов и школьников.

И. Н. СЛЕПНЕВ — Я с большим интересом ознакомился с докладом профессора С. Хока, и поскольку мне близки проблемы, затронутые в нем, я позволю себе остановиться в своем выступлении только на этом докладе. Хотя в докладе, казалось бы, прямо не решают­ся вопросы, связанные с ментальностью, но в нем затрагиваются тенденции, имевшие место во времени большой протяженности, используя термин Школы Анналов. Следовательно, речь идет как раз о тех границах, в рамках которых формировалась ментальность.

Читая доклад, я попытался привлечь некоторые данные, которые профессор Хок ис­пользует только косвенно, ссылаясь, например, на исследования А. С. Нифонтова об уро­жайности в России во второй половине XIX века. На мой взгляд, эти данные не менее по­лезны, чем сведения об изменении продолжительности жизни.

Здесь несколько раз упоминалось о том, что неважно, что произрастает или что и в ка­ком объеме собирается на полях, а самое главное — что окажется в желудке. Можно согла­ситься с этим положением, но необходимо внести уточнения. Такая ситуация может быть более характерна для Индии, где урожай собирается два раза в год, где в случае неурожая

385

 

на полях можно перейти на подножный корм. Но в случае с Россией необходимо внести уточнения. Зимой в России важно не то, что находилось на далях, а то, что находится в за­кромах. Есть в закромах, будет и на столе, говорили крестьяне. Поэтому, на мой взгляд, данные о валовом сборе, о сборе зерна на душу населения, чрезвычайно важны.

За пореформенное сорокалетие, то есть с 1860 по 1900 гг. валовые сборы зерна на на­дельных землях увеличились с 1,3 до 1,8 примерно на четверть, урожайность увеличилась примерно на 30%, с 29 до 39 пудов. В то же время, сельское население увеличилось более, чем на 64%, почти на 2/3. В пересчете на душу сокращение производства хлеба произошло с 23,7 пудов до 20,8 пудов, т.е. основной продукт, производимый и потребляемый крестья­нами, в расчете на душу населения сокращался. И казалось бы, можно вести речь о сущест­вовании мальтузианского кризиса, о котором говорил профессор Хок. Но эти данные были бы еще более полезными, если их проанализировать на погубернском уровне. И что же ока­зывается в этом случае?

Рост валового сбора и урожаев происходил в России, несмотря на оставшиеся почти неизменными площади зерновых. На первый взгляд, это должно свидетельствовать о пре­обладании тенденций к интенсификации зернового производства в крестьянском хозяйст­ве. Но такой вывод требует дополнительной проверки. Почему? Дело в том, что в России было две тенденции. Несмотря на то, что в общем территория пашни не изменялась, проис­ходило изменение пашни по отдельным районам. Можно выделить два основных региона: район, в котором зерновые посевы сокращались, и район, в котором они расширялись. Эти тенденции компенсировали друг друга, в итоге получался почти нулевой прирост.

Но сокращение пашни шло в районах старопашенных, где издавна формировалось яд­ро российского государства, в то время, как не менее значительное увеличение происходи­ло в районах юго-восточных, восточных и южных, то есть в районах нового земледелия. Это, на мой взгляд, свидетельствует о том, что сокращение посевных площадей шло в ос­новном за счет менее плодородных и малоудобных земель. В обороте оставались более пло­дородные земли и они давали более высокие урожаи, в то время как в районах с расширяв­шимися площадями включались в оборот более плодородные пашни, что также давало уве­личение урожайности.

Как было отмечено, рост урожайности и валовых сборов не смогли уравновесить тен­денцию к снижению среднедушевого производства зерна из-за более быстрого прироста на­селения. Но снижение подушевых сборов происходило неповсеместно. Существовала тен­денция к разделению зерновых районов на хлебонедостающие, к которым принадлежали старопашенные западные, северные и центральные районы, где была большая урожайность, и вторая группа — районы хлебоизбыточные, то есть южные, юго-восточные и восточные с относительно низкой урожайностью и преобладанием экстенсивных способов ведения сельского хозяйства. Т.е. происходил рост доли в товарном производстве зерна, производи­мого крестьянскими хозяйствами, ведущими экстенсивное зерновое хозяйство и в большей мере подверженными неблагоприятным природным условиям. Поэтому изменение при­родных условий — засуха, градобитие, морозы, ранние и поздние холода — уменьшали уро­жай и действовали потрясающе на всю российскую экономику.

Эти потрясения особенно ярко видны по колебаниям зернового экспорта России, ко­торый, если представить его графиком, представлял целую цепь пиков и резких спадов.

Профессор Хок высказал сомнение в том, что высокий прирост населения не был вре­ден для экономического развития, то есть рост населения не препятствовал экономическо­му развитию. Действительно, исследованиями земских статистиков было выявлено, что наиболее высокая урожайность, наиболее интенсивное сельскохозяйственное производство велось в районах с наибольшей плотностью населения. Высокий рост населения обеспечи-

386

 

вал и потребности промышленности в рабочей силе, способствовал индустриальному раз­витию России.

В устном выступлении профессора Хока была высказана мысль о том, что преставле­ния о массовой смертности являются необоснованными. Думаю что это действительно так. Данные статистики свидетельствуют, что в России происходил непрерывный рост населения. В работах А. М. Анфимова приводятся сведения о том, какое влияние оказал неуро­жайный 1891 год на прирост населения в России. В 1892 г. в России зафиксирован прирост населения, но темпы его замедлились, причем на весьма значительную цифру — 5,5%, 654 тыс.чел.

И в заключение. Мне кажется, что при характеристике уровня жизни нельзя исходить только из показателей роста продолжительности жизни. Происходило снижение производства зерна на душу населения. Но в то же время происходил и рост населения. Как выйти из этой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Необходимы сравнительные истори­ческие исследования с другими странами и прежде всего со странами Западной Европы, где также были неурожаи.

М. А. РАХМАТУЛИН — Должен сказать, что я не хотел уступать» поскольку счи­таю, что реализовался в своих вопросах, на большую часть которых так и не получил ясного и четкого ответа. Мне очень понравилось выступление В. Бабашкина, особенно его послед­нее предостережение, чтобы у нас не создавалась иллюзия того, что мы вплотную присту­пили к изучению социальной истории.

Я бы, пожалуй, предупредил собравшихся о второй опасности, которая, мне кажется, нам грозит, — от новой идеологизированности подхода в изучении всех этих проблем под новым термином «ментальность». К сожалению, ведь мы так для себя и не решили, что же это такое. В перерыве я опросил семь человек, и не встретил ни одного совпадающего отве­та в понимании этого термина. Более того, никто не мог сказать, есть ли различие и право­мерно ли употребление двух понятий — «ментальность» и «менталитет».

Почему я говорю об опасности новой идеологизации? Дело в том, что одно время мы упорно приписывали крестьянству наличие у него теоретически осознанного уровня созна­ния, т.е. идеологии. (Из зала: при классовом подходе). Да, при классовом подходе. Потом приглушенно, а потом все более смело начали говорить о социальной психологии, предпо­лагающей мировосприятие крестьянина на эмоциональном уровне. Но это «нехорошо» по отношению к русскому крестьянству, которое всегда «отличалось» от всех остальных кре­стьян мира. Это — «особенность» нашего российского крестьянства. И вот здесь-то появля­ется спасительный термин «ментальность», под которую мы подводим все позитивное, но забываем, во-первых, о его общественной инертности, о косности его мышления, о его изо­лированности от внешнего мира, о его упорном желании делить мир на «мы» и «они». А еще более страшное — о его упорной приверженности к знаменитому нашему российскому «авось», что ведет к социальной пассивности. И здесь мне бы хотелось отметить колоссаль­ную отрицательную роль православной церкви, две идеи которой — идея непротивления и идея смирения — сыграли отрицательную роль в становлении гражданского общества в России, в том числе и крестьянства.

Эти мои соображения, может быть, позволят откорректировать несколько идеализи­рованный подход в обрисовке нашего российского крестьянства.

Теперь мне хотелось бы сказать о трех докладах. О докладе С. Хока я говорить не бу­ду, поскольку его подробно разобрал предыдущий выступающий. Хочу только сказать, что статья С. Хока будет предметом рассмотрения на редколлегии журнала «Отечественная ис­тория». Я ее внимательно прочитал и могу отметить совершенно нетрадиционный для на­шей историографии подход, оригинальность выводов, поэтому к этой статье у меня бес-

387

 

спорно положительное отношение, хотя в каких-то частностях, в том числе, скажем, с при­ложением теории Мальтуса к российской действительности, я согласиться не могу. Мне ка­жется, здесь автор не совсем пока убедителен. (А. П. Корелин: это статья спорная, очень спорная, и этим-то как раз она и хороша...). Да, она спорная. Но здесь нет ничего плохого, поскольку это способствует решению проблемы.

Теперь в отношении темы о голоде. Капитальное использование при исследовании та­кого рода тем в качестве решающего аргумента материалов паремиографии, в том числе по­словиц и поговорок, не совсем оправдано. Абсолютно правы те исследователи, которые ут­верждают, что, обращаясь к пословицам и поговоркам, можно решить все, что угодно. Это зависит только от субъективного выбора исследователя. Набор их таков, что на каждый по­ложительный пример можно привести контрпример отрицательного характера. Поэтому паремиографический материал в лучшем случае может служить иллюстрацией, либо нуж­но найти такую методику анализа пословиц и поговорок, которая давала бы стопроцентную уверенность в том, что они являются именно отражением уровня сознания крестьянства на тот или иной период. Притом учтите, мы ведь в большинстве случаев не знаем времени воз­никновения этих поговорок и пословиц. И потом мы не знаем, по какому поводу они созда­вались, а ведь это существенно, без этого использовать их как исторический источник про­сто, на мой взгляд, некорректно.

Теперь в отношении доклада Е. Н. Марасиновой. Во-первых, нужно отметить, что очень хорошо, что есть такой руководитель (я имею в виду Л. В. Милова), который нам до­полнительно разъясняет важность и сущностное значение такого рода доклада. Мы много на эту тему говорили уже, но вот возникает такой вопрос. Вы все знаете, что дворянство российское делилось на разные категории: было мелкопоместное дворянство, было средне-поместное, было крупное и была элита. Смотрите, анализируются письма 40 представите­лей элиты, не смешивайте с крупным вотчинным дворянством, которое было в провинции, основная часть дворянства была сосредоточена в провинции. Я целиком могу согласиться с большинством выводов докладчика, если будет одно сущностное ограничение: все сказан­ное относится только лишь к элите дворянства, приближенного к двору. Применительно только к этому слою дворянства можно говорить о конкурентной борьбе среди дворянства в целом. Ну, скажите, какая может быть конкурентная борьба между дворянами в далекой Пензенской или Тамбовской губернии и находившимися в двух наших столицах? Мне ка­жется, что все это требует уточнения.

388

 

 

ИЮНЯ 1994 г.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

 

 

Утреннее заседание.

Председательствует В. П. ДАНИЛОВ.

Обсуждение доклада Т.Эммонса (США) «Проблемы сщиалъной^ттеграции

("Слияние сословий " в русском земстве)»

 

В. П. ДАНИЛОВ — Попытки создания всесословного земства в начале XX века были уже запоздалыми. А в 70—80-х годах, когда начиналось создание земской организации, бы­ла еще возможность преодолеть глубокое противостояние, или это было изначально невоз­можно в силу противоположности ментальности крестьянской и удивительно эгоистичной и не умной ментальности господствующих классов России?

Т. ЭММОНС — В докладе я привожу размышления Александра Корнилова об убий­стве Александра II, свидетелем которого он чуть не стал, будучи тогда студентом Петер­бургского университета.Он считал, когда писал свои мемуары в конце 1917 — начале 1918 гг., что если бы не было убийства царя, то проекты Лорис-Меликова в области крестьянско­го вопроса и земского самоуправления осуществились бы, и земское самоуправление полу­чило бы нужный фундамент в форме мелких земских единиц для процесса социальной щ§-теграции.Он считал, что тогда это было еще не поздно.

В. П. ДАНИЛОВ — Само суждение Корнилова — хорошее подтверждение того, что и здесь представители интеллигенции оказались слишком недалекими и слишком эгоистич­ными, чтобы судьбу такой страны решать в зависимости от этого злосчастного покушения.

Т. ЭММОНС -— Об этом можно, конечно, поспорить, но то, что было поздно в начале века, т.е. накануне 1 Мировой войны, это точно. Интересно просто, что хорошо информиро­ванный современник был того же мнения.

И. Н. СЛЕПНЕВ — Насколько была эффективна земская медицина и санитария, спо­собствовала ли она уменьшению смертности среди населения?

Т.ЭММОНС — Я не специалист по этой части и больше того, что было сказано при обсуждении вчера, я не могу добавить.

Ю. Г. АЛЕКСАНДРОВ — В свете Вашего опыта изучения земских органов как со­словных институтов, как Вы оценили бы перспективы того движения, которое наметилось сейчас в России по возрождению института земства?

Т. ЭММОНС — О современном движении я очень мало знаю, я слышал, конечно, об этом. Насколько можно соединить в каком-то смысле, хотя бы культурном, земское про­шлое и современные нужды, я представления не имею.

Л. А. ТУЛЬЦЕВА — Сейчас были противопоставлены культура дворянская и культу­ра крестьянская. Мне кажется, была все-таки существенная разница между культурой дво­рян городских и дворян сельских. Быт в плане ментальном, на очень тонком уровне нацио­нального самосознания, сельских дворян мало отличался от крестьянского быта.

Т. ЭММОНС — Во-первых, конечно, в рамках такого доклада или, даже можно ска­зать, тезисов доклада, тенденция к абсолютизации неизбежна. И, во-вторых, я в докладе сказал, что в

389

 

глазах крестьян, в масштабе всей страны, городская, дворянская, официальная куль­туры, — это все одно. Дворянская культура — это не что-то отдельное от городской культу­ры, от городского быта и мира.

B. В. БАБАШКИН — Я впервые встретил такую трактовку сталинской политики как
социальная интеграция. Какую, с Вашей точки зрения, роль в этой социальной интеграции
сыграла та гигантская мясорубка, которая перемолола большинство представителей город­
ских сословий?

И вторая часть вопроса: как Вы рассматриваете в этой общей связи социальную инте­грацию, которая складывалась во время сталинского правления?

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: