 |
Сонет. Стеклянный музыкант. Судовой журнал
|
|
|
|
Сонет
Текут росы серебряные слёзы
По брошенному ржавому мечу,
Я сплю, отринув грусть житейской прозы,
О часе пробуждения молчу.
Я не желаю горечи познаний,
Я не хочу прощаться с чистотой
Волшебных снов с реальностью на грани,
С надежд невинных хрупкой красотой.
Пускай близки зимы зловещей тени,
Пьянеет мир от близости войны,
Я буду спать в саду, где куст сирени
Цветёт под сенью выжженной стены.
Пусть много зла творится под луной,
Печали гнёт не властен надо мной.
Сонет-2
Промозглый парк окован тусклой медью,
Глядят гнедые клёны в зеркала
Фонтанов – мутных глаз осенней ведьмы,
Ложится плющ на мрамор львиных лап.
Заносит пыль надгробия ушедших
И ангелов, что плачут у крестов,
Бутоны роз, до времени отцветших,
Величественный храм – навек пустой.
И как не думать, видя гибель лета,
Что впереди дыхание зимы?
Не долго, царским пурпуром одеты,
Пребудут в чинной роскоши холмы.
Звенят подковой вьюг январских кони,
Погибнет осень, как ни грей в ладонях.
Сонет-3
Мои мечты – движенье балерины,
Неуловимы – вмиг простынет след,
Мои надежды – сполохи рябины,
Узоры на серебряном стекле.
Пернатым сновидениям не спится,
В моих ладонях, может, и тепло,
Но просят бурь воинственные птицы,
Но просит ветра пёстрое крыло.
Гадая, что готовит год грядущий,
Они стремятся выпорхнуть в окно,
Играет вальс, и маятник запущен,
В бокалы льётся старое вино.
Скрипит крыльцо. Мой гость устал с дороги.
Входи, король зимы, в свои чертоги.
Сонет-4
Бесстрастна ночь, остёр растущий месяц,
Львы, Рыси, Знаменосцы, Скорпионы
Несутся вскачь сплетеньем арабесок
|
|
|
По крыльям вороного небосклона.
Взгляни на расписной узорный купол,
На блики звёзд, что светят нам от века,
Покажется бессмысленным и глупым
Короткий путь простого человека.
И всё ж, как серебро на бархат брызнет,
Шепчу сквозь смех безжалостной зимы я:
Ваш свет красив, но холоден, безжизнен,
Вы гордецы, бездушные, немые.
Пускай извечны звёзды в поднебесье,
Они мертвы. Жива – скитальца песня.
Сонет-5
Разбит витраж, звенящие осколки
Рассыпаны по шахматному полу.
Ночной туман ложится тонким шёлком,
Неласков и колюч вечерний холод.
Темнеет небосвод от крыл вороньих,
И всё сильней изорваны, измяты
В моих сухих истёртых в кровь ладонях
Тетрадные листы в случайных датах.
Уходит белизна опавших лилий,
Уж лепестки их – тонкая бумага.
Я бросить вызов времени бессилен –
Давно покрылась ржавчиною шпага.
Лишь эхо отвечает медным гулом:
«Всему свой срок… Твоё уже минуло».
Старший мой брат…
Старший мой брат был вороном и медведем,
Лучше него никто не ковал кольчуг,
В годы войны ходили к нему соседи
За волшебством его золочённых рук.
Были его мечи как один отважны,
Закалены в заклятиях, как в огне,
Только какой-то сплетник шепнул однажды:
«Слышали, перевёртыш у нас кузнец»?
И понеслась по снежным холмам охота,
Много борзых тем вечером он задрал,
Только нашли несчастного у болота,
Он бы не спасся – сам же ковал кинжал.
Средний мой брат был рысью и перепёлкой,
Пряжу его не рвал никакой клинок,
Грели его одежды зимою долгой,
Плащ не горел в огне, под дождём не мок.
Но и его застали врасплох злодеи
В тёмных холмах, где ветер и крик ворон,
Где под луной медовой танцуют феи –
Там он и рвал ночами чудесный лён.
Эта погоня кончилась в самой чаще –
Долго сбивал охотников он с пути,
|
|
|
Жаль, подвело беднягу чутьё кошачье,
Жаль, на крыле подбитом не смог уйти.
Младшей сестре (неясыти и лисице)
Голос достался нежный, как звон ручья,
Песню её послушать слетались птицы –
От белокрылой чайки до соловья.
Не было на деревне невест завидней:
И работяща, и на язык остра…
Мне до сих пор и горько пред ней, и стыдно,
Что не смогла сберечь её от костра.
В день её смерти вспыхнул пожар нежданный,
В треске огня мерещился людям вой,
Зверя искали все – и больной, и пьяный,
Не замечая птицы над головой.
С этой поры крестьянам в селе не спится,
Здесь колдунам и лекарям не помочь.
Я превращаюсь в горлицу и волчицу.
Я прихожу, когда наступает ночь.
Стеклянный музыкант
Искристый снег струится строго ввысь,
Тьма растеклась по небу кляксой липкой,
Я разобьюсь – ты только прикоснись,
Взмахни смычком – я заиграю скрипкой.
Я отзовусь морозной дрожью струн,
Сращу порезы, трещины и раны,
Прочти мотив из вязи хрупких рун –
Я зазвучу сплетеньем труб органа.
Пусть на просвет тонки мои крыла,
Пусть лёд в груди железной не расплавишь –
Я раскалюсь и мир сожгу дотла,
Притронься лишь к фарфору белых клавиш.
Твоей тоске я верный друг и страж,
Стеклянный ангел в чешуе дракона,
Разбей же мой готический витраж,
Позволь мне петь осколков тонким звоном.
Позволь играть и арфой, и трубой,
Быть, менестрель, твоим клинком и жалом,
Нырять в метель без страха за тобой,
Смеяться бурей, искры сечь металлом.
Я буду славить битвы и пиры,
Я лягу флейтой в ласковую руку.
Я – инструмент, что создан для игры,
Так пропусти по мне потоки звуков.
Судовой журнал
Август. Двадцать первое. Год – девятый (Тысяча шестьсот, по полудни – два), снова отплываем из Тринидада, видим одинокие острова. Скоро мы заглянем на Гваделупу, в Сальвадор, Гильермо и Санта-Крус, купим кофе, хлопок, вино и крупы, в целости доставим бесценный груз. Здесь ходило множество капитанов, к каждому Фортуна была добра. Скоро мы доставим наш груз бананов, специй, шоколада и серебра. Сколько горизонтов – Китай, Египет, шёлк, фарфор, индийские жемчуга… но чего мечтать, коль бокал не выпит? Впереди – испанские берега.
Первое. Сентябрь. Туман сгустился. Думаю, Тобаго нам не видать. Мой помощник Энтони вновь напился, боцман Теодоро – ему под стать. Жалуется вслух навигатор Артур: «Рифов в этих водах полным-полно…». Я один по-прежнему верю картам, прячу от матросов своё вино. Я уже ходил здесь, я знаю воды, парус шит на совесть и крепок киль, не затем я в море скитался годы, чтоб не пережить этот чёртов штиль.
|
|
|
Вот уже четвёртое. Месяц тот же. Ветер, наконец-то, подул опять, всё морскою солью впивался в кожу, флаг с высокой мачты хотел сорвать. Был он, к сожалению, не попутный, и пришёл, конечно же, не один, вмиг на море сделалось неуютно, чудились мне всюду смешки ундин. Лео, рулевой, повалился навзничь, я, немедля, сам подхватил штурвал. Прочие в каютах закрыли ставни, море наступает – за валом вал… Флаг летит ко дну, трепеща и маясь, полностью под воду ушла корма… Я твержу, что выстою, не сломаюсь, я и не такие видал шторма…
Пятое. Сентябрь. Рассвет. Дождливо. Судно наше – в щепки. Припасов нет. Остров. Узкий пляж. Полоса прилива. Человечьих ног не отыщешь след. Нет ни дикарей, ни крестьян, ни лодок, ветер бьёт по спинам – точь-в-точь как плеть. Если бы мы знали, чьи это воды… Карта отсырела – не посмотреть. Я развёл костёр – может, кто увидит? Юнга вместе с коком пошли в обход, фруктов соберут, приготовят мидий. Я, конечно, верю, что нам свезёт…
Близится октябрь. Изучен остров. Он необитаем и очень мал. Жить здесь оказалось довольно просто: много птичих гнёзд у прибрежных скал. Здесь немало рыб, черепах и крабов, кок из них готовит отличный суп. Мы грустим без песен портовых пабов, ветра в парусах, что был всем нам люб. Но пока мы живы, пока мы вместе, и на побережье горит костёр, думается нам – унывать ни к чести, дым увидит чей-то пытливый взор…
Первое. Январь. Здравствуй, год десятый. Мы живём без крыши над головой: хижины порушил циклон проклятый, вот уже фунтамент зарос травой. Я твержу, что скоро мы будем дома, небо станет чище и голубей, сердце успокоим вином и ромом, дальше – Абиссиния и Бомбей… Только вот матросы не слишком верят, да и я почти что не верю сам, мы ютимся в тесной сырой пещере, каждый вечер молимся небесам…
|
|
|
Третье. Март. Молитвы мои не слышат. Кажется, я долго не протяну. Артур сильно болен, он еле дышит, Лео уж два дня как пошёл ко дну. Теодоро лодку разбил о скалы – тяжело со сломанною рукой… Право слово, луче б меня не стало, лучше б капитаном был кто другой…
Август. Вот уж год, как мы здесь застряли. Жаль, что четверых из нас с нами нет. Пятый на подходе – наш кок едва ли встретит завтра нового дня рассвет. Как мы без него – я и сам не знаю, будем есть руками сырую плоть. Дом опять разрушен – прогнили сваи, ветер продолжает в лицо колоть…
Март. Прошло два года. В полку убытки – многих лихорадка с собой взяла. Утром я рыбачил – промок до нитки, раздобыл две рыбины для стола. Всех не накормить, сам я есть не буду, рыба – для больных, остальным – гарнир. Пламя еле тлеет. Я верю в чудо. В то, что справедлив наш жестокий мир. Кто-то должен выжить на зло проклятьям, принести в Испанию эту весть: Капитан Рамирез был предан братьям, он не забывал что такое «честь»…
Осень. Что за месяц – увы, не знаю. Для чего вообще я веду журнал? Я вчера весь вечер стоял у края, солью ветра северного дышал. Думал, если прыгнуть – всё будет быстро, я умру как истиный мореход, крикнув на прощанье: «Аста ла виста! Дальше – без меня. Не тоскуй, народ! ». Так и не решился. Труслив я, верно, или правда верю, что кто-то ждёт? Может быть, та девушка из таверны с голосом, что сладок, как пьяный мёд?..
Лето. И не вспомнить, какого года. Минуло лет пять или, может, шесть. Дует лёгкий бриз, хороша погода…Только яйца чаек устали есть. Было сорок пять нас – теперь пятнадцать (или, нет, тринадцать… не всё ль равно? ). Те, кому в живых повезло остаться, с участью смирились своей давно. Мы уже не ждём никого, поверьте, к горизонту не обращаем глаз. Молимся мы впредь об одном – о смерти, чтоб она за всеми явилась в раз…
Я не помню год, и число – тем паче. Десять ли, пятнацать ли долгих лет? Об одном я ныне молю удачу: сгинуть поскорей за друзьями вслед. Уж свершилось всё, чего я боялся, смысла нет кормить языки костра. Худшее сбылось – я один остался, бедный Теодоро погиб вчера. Если вы прочтёте мою записку, если вы отыщите мой скелет, передайте это друзьям и близким, тем, кого сегодня со мною нет: крепкой моя вера была как скалы, жаль, что суждено ей уснуть в гробу. Капитан Рамирез был славный малый, только не сумел обхитрить судьбу.
|
|
|
