 |
Пагубные перпендикуляры предшествующего 1 глава
|
|
|
|
Размытые радужной грязью, с разбросанными ржавыми гильзами улицы наполнялись отталкивающего вида ларьками, продающими шоколадные пистолеты. И сжимая шершавой от клея и масла рукой виниловые пластинки в пожелтевших картонных футлярах, Фокс, голодный и усталый, шел вдоль бесконечной стены, исписанной псевдоанархистскими слоганами. На углу его ждал очередной городской бродяга, сидящий на холодном асфальте. Фокс остановился, и, не сводя взгляда с черных потрескавшихся ступней, достал из кармана липкий металл и хладнокровно навёл дуло на исцарапанную лысину.
-Я, наверное, лет пять не ел шоколада…
На грязных пальцах появились коричневые разводы.
-А я, наверное, лет пять не был дома… - он соскользнул по стене вниз и сел рядом со стариком.
Ну что, будем обниматься?
Одаренные тобою желают тебе счастья и долгой жизни – а теперь ещё и славы. Что-то в этом духе: «Картавые это гениальные люди. Я вижу, ты будешь знаменитым». И бла-бла-бла.
Фокс только злорадно усмехнулся:
-За душой у меня ни гроша, и я ничего не хочу.
Размытая радужной грязью, та самая улица, где когда-то покоилось кладбище пожелтевших ларьков, озарилась мерцающим светом; заволакивая пустые пространства и обнажив свои шрамы, отстраняла соседние дома – тяжёлая «Тень».
Когда избавляешься от желаний и чувств, становишься неуязвимым.
Твоё мнение – мнение слабого и загнанного человека, твоя позиция – позиция «Зеро» - не может помогать отрёкшийся от Спасителя на восходе солнца.
Ну скажи же – скажи, что со мной не так: я изголодался по сторонним мнениям, по общению, по обманам, по иллюзиям, по амнезии, по тебе. Скажи всю правду о том, кем я стал.
И всегда-то ты хотела уехать в маленькую деревушку возле моря. Чтобы исчезнуть. Но правда в том, что море у тебя внутри, а вокруг – только суша.
|
|
|
В чате на сайте у Фокса – лишь грязная перебранка, унижения, шантаж. И неужто ты всему этому веришь после всех наших писем друг другу? Старый турник, черемуха, баскетбольная площадка, и облупленная клумба – пересечения стольких жизней. Встречи во дворе, походы на Остров, сотни деревянных столиков, с которых мы сметали вчерашние крошки. Бор – лёжа спиной на тусклых стеблях в тени сосен. Спутанные мысли о молниеносной свободе. И не думаю, что кто-то повторит наши подвиги.
Не веришь? Я практически научился, я практически выбрался – весь этот антураж, окружающий меня – лишь следствие ничего не стоящих диалогов между фигурами шахматной доски. Я перешагивал с крыши одного дома на другой, я проходил сквозь стены – я стал почти невидимым. Но они подготавливали для меня всё новые и новые подколки. Теперь моё имя у каждого на слуху – разве они не добились, чего хотели? Спрашиваю, спрашиваю, спрашиваю: «Как выбраться из этой Тюрьмы, если Бог – Надзиратель?» Ты говоришь, что все они – просто свиньи, которые даже и не задумываются над тем, что вообще происходит, что вообще всё это значит. Обманутые свинушки, да? Но знаешь – ведь меня тоже провели вокруг пальца – теперь я не могу даже спать спокойно – и как бы я ни старался, я не могу вернуть свою безызвестность. Все эти люди никогда не откроются, никогда не скажут ничего искреннего – но я же открылся, детка, - я же сделал. А что толку – бежать некуда – Надзиратель криво улыбается и двигает на несколько делений вперёд очередную фигурку. Если бы у тебя были крылья … - ничего бы не изменилось.
А теперь ты в меня ещё и не веришь – «всё это мне не к лицу, я изменился».
Фокс мусолил в руке мятые бумажки.
Я и взялся за всё это, потому что понял – некуда бежать. Это всего лишь угол, где я просиживаю своё наказание.
|
|
|
«Даже в почерке – написанном рукой слове – человек отражает себя, не говоря уже о рисунке: другие этого не видят и говорят – говно».
Я помню твои слова.
«Я устала уговаривать кого-то, никому ничего не интересно: у меня просто руки опускаются, хочется кричать от отчаяния - поэтому я наблюдаю за людьми, а не знакомлюсь с ними. В большинстве своём (а точнее все) – они тупые сволочи, которым плевать на тебя, если только ты им не выгоден».
И эти твои слова, Хеночка, я тоже помню.
В моём случае, - Фокс поправил блестящий черный галстук, который сдавливал его дыхание, ты смотришь только на то, что снаружи – внутри другое. Внутри меня – мои собственные трупы за такой-то год. И пустота. И отсутствие. И я держусь за всё это как придурок, будто это что-либо значит, будто в этих формах есть что-то, что не должно быть забыто, что-то посыпанное священными крошками свежего батона, надломленного твоими руками в городских садах.
Фокса тошнило, и про себя он усмехался: «Я сделал популярными шоколадные пистолеты, марши поездов и уходить в тень – но я до сих пор не отвык ночевать под небом открытым на остроугольном асфальте. Потому что все они ну никак не поймут, что единственное от чего я получаю реальное удовольствие – это писать хокку своей собственной блевотиной на городском асфальте. Во всём остальном отсутствие – отсутствие эмоций, мыслей и движения. Отсутствие дыхания».
Встал и пошел! Встал и пошел! «На залитой росой поляне встаёт мертвая тишина, поднимая за собой, моё мертвое тело» Календарь говорит – на циферблат посмотри. А на циферблате – то самое лето. Фокс внимательно следит за своими действиями со стороны – издалека. И под его пристальным взглядом его мертвое тело встречает на пути своем парня, который утверждает на полном серьёзе, что с ним разговаривают высотки – они так и манят его забраться к себе на крышу. Встал и пошёл!
-Раньше я тоже думал, что, спрыгнув с обрыва – я вырвусь отсюда. Но это обман. Очередная иллюзия.
И в результате оказывается, что этот гуляка живет в том же студенческом общежитии – что он увлекается дзеном, и облазил вдоль и поперёк весь бор в поисках уединенного места для медитаций – Фокс, неужели ты этого не предвидел?
|
|
|
А знаешь, что обидное самое? – Ты вчитываешься во все эти статьи – ты, наверное, наизусть их знаешь – почему же ты просто не возьмешь – да и не позвонишь мне?
Мертвое тело Фокса – пристальный взгляд – глаза-в-глаза – поверх безразборно снующих туда-сюда теней – и за головой того самого паренька в гавайской рубашке промелькнул еле уловимый силуэт Джонни Пяточки; где-то между сугробами и нагретыми летним солнцем камнями прошмыгнул табун маленьких пятиклассниц: и всё это было знамением Новой Попытки. Фокс, неужели ты этого не предвидел?
Глупые прозвища, чтобы избежать серьезности символизма, общие интересы, чтобы внаглую потянуть время. Конечно, мы не возьмёмся за руки, и даже обниматься не будем. Мы, может быть, подерёмся даже, чтобы не выделяться из разношерстной толпы. А позже после многочисленных лекций на двоих по религиям древнего востока, проходящих на протертом до дыр красном диване, после раз-два-три-кто-больше выпитых бутылок с вином под общие аплодисменты совместным стихам, после миллиона наших приверженцев, прилипших носами к своим оконным стеклам, после того как открылась «Тень», после того как в туалете мы обнаружили тот злосчастный труп очередной передознувшейся нимфоманки, после исчезновения всех детских площадок – позже - наступило Великое Отчуждение, и треснувшие в области запястий мы разбрелись по углам затемненным.
Ты же хотела услышать, как я познакомился с Кидисом? – Фокс смахнул с лица белую пыль – Только не говори мне, что я в очередной раз рассказываю тебе о Треугольниках – Треугольниках-безумцах, Треугольниках-творцах. Ни слова о Треугольниках. Я издам лишь вздох один – о Треугольника Вершине. Она смотрит на меня откуда-то издалека - сверху. Она всегда была путеводной звездою для Кидиса. Но всегда по всей строгости судила только меня. Сколько мы лет знакомы – даже смешно – магическое число, идеальный возраст, чтобы умереть (Ведь, да?). А сколько раз за это время мы разговаривали друг с другом – можно по пальцам пересчитать. Конечно, мы письма писали … – ты писала мне письма, на некоторые из которых я отвечал. Думаешь, мне было плевать? Облезлая синяя краска турника и размытые дождём чернила красного маркера. К чему вообще всё это словосмешение? – В той школьной анкете, которую ты мне заполнить дала, и которую я благополучно замуровал в картонную тюрьму между Фрэнком Заппой и Робертом Смитом, в графе «религиозные взгляды» ты вывела курсивом «Catcher in the rye». Так вот – у нас одинаковые религиозные взгляды.
|
|
|
Фокс, прихрамывая, направился в сторону набережной.
-Он вернулся, чтобы доказать всем, что он ещё способен затмить вас своей тенью! - гул раздувал небрежно зачесанные волосы – и за барной стойкой уже никого – стэйдж-дайвинг начался на ещё пустующей сцене – Кидису померещилось даже, что он слышит хруст шоколадных пистолетов: «Не может этого быть… просто мешанина из вчерашних дней… Когда уже наступит Сегодня, в котором нас и не будет?» - и он обнял Вилку за талию, и как два бойца, помеченных временем, абсолютно одни, они сидели на местах для беременных женщин, потягивая безалкогольный мохито.
-Как говорится – идеальная пара в параллельной вселенной.
-И самый неприступный человек в мире – на сцене.
Фокс, исчезающий в тусклых отблесках тысячи финских озёр.
Шаг назад.
Фокс, лежащий на холодном асфальте в запачканном собственной кровью черном костюме.
Шаг назад.
Фокс-студент, у которого ни гроша за душой, ночующий у случайных знакомых.
Шаг назад.
Встал и пошёл!
В коридоре он сталкивается с почти невидимой девушкой, успев выхватить рассеянным взглядом надпись «Johnny» на её майке: на мокрый от снега линолеум падает цветной дождь из таблеток. «Колёса или просто таблетки от головной боли? Колёса или просто таблетки от головной боли?» - Фокс судорожно мечется по сцене возле видавшей виды вахтёрши. Девушка быстро собирает всё с пола, молниеносно за углом исчезая. Анальгетики, нахрен! Чувак, открывай дверь входную – и ты увидишь табун маленьких пятиклассниц.
Колёса – это просто таблетки от головной боли. А шоколадные пистолеты – это сладкая жесть.
-Слушай, я сочинил песню на Муратносыре.
***
В дальнем ящике стола, под обрывками твоих писем, я храню ту самую кассету, - демку, изменившую ход истории, растасканную на сэмплы, раздавшую себя миллионам идиотов, разбрызганную в предвкушении в моих неумелых руках, – Фокс, собирая мысли в клубок, изучал онемевшим взором фарфоровую фигурку девчушки, сказочной явно, буквально из ниоткуда вырисовавшейся чуть ли не под самым носом его, существующей, похоже, в его воображении, да и только, балансирующей на краю стола, устланного засаленной скатертью, и посылающей воздушные поцелуи с ухмылкой язвительной.
|
|
|
«ПЛЭЙ»
Как же сбежать из этой тюрьмы? Коридоры улиц, освещённые уличными фонарями, запорошенные снегом спорт-площадки – и сомкнув веки в пустоте чёрной комнаты, чувствуешь – присутствие. Внезапно открывшаяся форточка, испуганные воробьи – затвердевшие городские пейзажи представляют собой унылое зрелище.
Бросая взгляд в мутное белое небо, считая снежинки, оставляющие горький осадок на языке – снять шапку и подставить лицо ледяному ветру. Вновь зайти в здание школы, чтобы понять, как дурак, как всё изменилось. Осторожно приоткрыв дверь, чтобы выйти – покумекать и вернуться вновь, чтобы с твердым сердцем хотя бы краешком глаза ещё раз присмотреться к Девочке без имени.
Как же сбежать из этой тюрьмы? Чем диетическая кола отличается от обычной? Почему так трудно стереть человека из своей памяти? – на эти и другие вопросы на нашей наивной конвенции на наболевшую тематику – отвечает специальный приглашенный гость - Девочка без имени. Проснувшись в три часа ночи, она перешнуровывает свои кеды на новый лад, потому что так надо, - давай не тупи. И решив прогуляться по раздроченным кулуарам, она к своему удивлению обнаруживает, ты приколись, - что лежит на холодном кафеле в женском ватерклозете на энном этаже энной общаги энного вуза. Черно-белые плитки заставляют магическим образом её сердце учащенно биться. Она растирает виски, и, пытаясь добраться до ближайшей стены, отпечатывает на полу свою пятерню кровавыми красками. Да и пофиг ваще. Плевать – плевать – плевать!
Почему ай-поп лучше обычного эм-пэ-три плеера?
Сколько же лет прошло – Девочка без имени тоже когда-то была школьницей. О, хочу я заметить: что очень странные способы повернуть время вспять вы избрали, миледи. И на фоне картонных лавочек их посиневшие от холода и бухла лица под рассредоточенным взглядом покажутся лицами мраморных статуй. Затеряться среди представителей нового поколения.
-Что ты такое юзаешь, что тебя так прёт?
Это новые приключения в Хай-Фай. Здесь мы будем говорить не о тех, кто успел, а о тех, кто опоздал. При чём опоздал ни на год, ни на два – а на дохрена. И ни самолёт, ни автобус, ни рабочая смена – не являются конструктивными положениями в данной теории о лунном вулканизме. Опоздание на целую жизнь – «жизнь» как временной и субъективный показатель отдельно взятого в пинцет предсказуемости представителя кассетной ленты. ТэДэКа Си-90 – это новые приключения в Хай-Фай, и нажимая на кнопку «Рекордить», мы приближаемся к «я-начинаю-всё-заново», опаздывая на две жизни вперёд, мы открываем прелести «стороны Бэ».
На сторону «Бэ» Девочка без имени записала своё послание, дрожащее, но девственно динамическое. Ещё не грянул цифровой бум, и, прокладывая свой путь через шаркающее шипение, её грациозно глумливый голос глаголет истину.
-Вокруг одни дураки…и они обзывают меня – они меня обзывают и так и сяк.
В стародавние времена гаражных распродаж, когда облупленную общественность интересовали лишь риторические вопросы, Девочка без имени, незамеченная и укрытая шерстяным пледом, записывала на плёнку моей жизни, однако, ответы.
С сегодняшнего дня её завывающие голоса витают в воздухе, который я вдыхаю в заплесневелые легкие. Этот воздух энного века - воплощение андеграунда, чужой для своих и свой для чужих – он проспиртован бодягой из ближайшей богемной аптеки, и обжалован на скоропостижном собрании по делу о деяниях человеческих.
Девочка без имени – здесь и сейчас. Там и тогда – лишь Имя без девочки. Смотрите - вот прямо сейчас, перед вами раскатисто расправляет сгорбленные спины поколение спид-кора, поколение, в очередной раз популязировавшее скаканье на ссаных скакалках саморазрушения. И Девочка без имени, скинув и предварительно скомкав тёплое одеяло, предсказуемо и предвзято вписывает свои инициалы и подпись в лист посещаемости. Она – прямой потомок папочки Пустозвона, без матери, даже без мачехи – во истину представитель сегодняшнего дня. И что мы видим? Пустую строку.
-Здоровки. Чё каво?
-Что ты юзаешь, что тебя так прёт?
Они отличаются от нас, дамы и господа. Они носят иную, так сказать, униформу. Они спят под другими небесами.
Когда они продирают глаза, они пялятся на полуразрушенные клумбы с изменчивыми цветами магнолий. На заднем плане меняются застоявшиеся декорации – в тени домов черные сгустки мрака откручивают от газона гаечным ключом против часовой стрелки оскалившийся ствол черёмухи. И эта не лишенная изящества композиция из полуразрушенных клумб была когда-то фонтаном, и, между прочим, он даже работал, и в нём купались кудахчущие куклы барби. По-моему вечереет - они просиживали здесь задницы всю ночь напролет и спали, как убитые, днём – и теперь пробил час – печально продрать глаза. Бельчик, последней из всех, возвращается к реальности, слегка негодуя, с сонной улыбкой и сладким посапыванием:
-Дайте кто-нить сигарету – мне так хуёво.
-Что ты юзаешь, что тебя так прёт?
-Я юзаю сладкую жесть.
Товарищи, я никоим образом не смогу понять тех, кто, сидя на своей колокольне, считает, что мы просто жжём электричество: нифига - мы работаем, трудимся в поте лица! Мы приходим из параллельных миров, и изменяясь, изменяем под себя всё в округе. Иногда, конечно, нам бывает попросту пофигу, и в таких случаях мы, желчно отхаркиваясь, громогласно пропеваем: Плевать – плевать – плевать! И перемены происходят сами собой, без нашего ведома – но, однако, с нашей лёгкой руки. Когда она перекрасилась в чёрный, я про себя переливчато произнес: она стала ещё сексуальней. Когда она перекрасилась в красный, я стал героически гладить её по голове ещё чаще, чем прежде. Когда она набила свой первый партак, я дьявольски умиленно, с размашистым рвением улыбнулся и прикинулся ласковым зайчиком – а её чёртовы жесты – меня от них прёт не по-детски, и меня по-предательски прёт от этой сладкой плавленой жести.
Бельчик, пошатываясь, одним рьяным рывком встала с лавки – она подстать главнокомандующему в воробьиной стае затягивалась серотониновой сижкой и смотрела на всех, по её мнению, подчиненных - сверху вниз – а есть ведь и другое слово для таких праздничных случаев – вталово!
-Эй, - она щёлкала пальцами перед носами приспешников, - Вы все – все до единого - объебосы. Ибо вы не секёте совсем, что такое сладкая жесть. Ибо вы ваще, ну ваще не слыхивали ничего о Джонни, мать её, Пяточке. А ты знаешь её? А ты знаешь? То-то же! Ни больше, ни меньше: вы всего лишь – обдолбанные объебосы!
И Бельчик закатилась, схватившись за пуза арбузик, раскатистым ржачем – в подъезде, странно соскользнув со стены, об бетонный пол разбилось забытое дворником оконное стекло. А она всё вдыхала и вдыхала, будто бы и с жадностью даже, табачный дым через носоглотку, и улыбалась словно дикарка. Шипение быстрорастворимых анальгетиков и истоптанные в самом смазливом в мире слэме слипоны.
-Ваши мысли – какаха. Ваша музыка – блевотня. И вы сами, ни больше, ни меньше, не премину повториться – всего лишь обдолбанные объебосы!
А кто вам сказал (пальцем тыкните мне в него), что всё будет так просто, как в сливочное масло нож. Кто вам сказал, что в заброшенных песочницах от цивилизации, и даже от Бога, внезапно, на «раз-два-три», появятся пески пустынь? И кто вам вообще намекнул так несуразно, что пустыня (представьте себе) – это зеркало? Почему же – надавим на логику – когда я смотрюсь в зеркало, я не вижу ни коим боком пустыню? А ребятня умирает на майских праздниках веселой гурьбой. Ребятня выкидывает старые надоевшие игрушки, забравшись на крыши домов, и они орошают дерматиновым дождем окаянную землю. А когда тусуется ребятня – из лопаток у них, разрывая спинные мышцы, вырастают миниатюрные крылья.
-Сегодня я ухожу в «Тень». Вот дьявол: мне так нравится эта фразео-финтифлюшка – «уходить в тень». Она – такая - просто ми-ми-ми! Кстати я Вичка: можно просто - Вилка. Без церемоний - я вам предвзято признаюсь: вы, воробьята, все такие бухие и окосевшие от косячков – просто ми-ми-ми, – Вилка изогнулась всем витиеватым телом, оттопырив будто бы невзначай одну ножку, и в обязательном порядке приложила ладони в перламутровых перчатках к своим шаловливо запекшимся румянцем щёчкам: Ай-ай-ай – грозила Вилка пальчиком непослушным девочкам и мальчикам, вальяжно вертя в воздухе плёткой, и между делом примеряясь, к кому бы уже досконально доебаться.
-Сегодня там будет по определению клёво. Потому что там будет – он. А он – это всё – всё на свете, вообразимое и невообразимое. Да-да, он просто – ми-ми-ми. Он – генератор галлюциногена и галантности – гремучая смесь из плевков и пылающего пламени – и имя ему Ф-ф-фокс, - фыркнула она, как офигевшая в конец фифа, и занялась любимым делом - начала резать тяжелым тесаком своего разительно взвинченного взгляда поникшую духом молодую плоть, распластавшуюся перед ней в энном количестве в дальнем дворовом закутке.
-Что-то заболталась я с вами, сладкие – пора прощаться. И сколько же вас здесь – всех не оближешь. Слушайтесь предков и без презрения, плиз. А ты,- она, прищурившись, подмигнула Бельчику и обмотала, словно ошейник, свою плётку вокруг её скукожившийся в один миг шеи, - Ты слишком много пиздишь для паиньки, и поэтому в наказание пойдёшь, беспрекословно подчинившись, со мной.
Джонни Пяточка или Просто Джонни села на переднее сидение попутки и пристегнулась – она нервно покусывала нижнюю губу. Вилка медленно и протяжно с лёгким привкусом тошноты во рту и с налетом неугомонности на нёбе поднимала вверх руки - хотела дотянуться до огромной перекошенной в сметане луны. Кидис прошмыгнул тенью в тельняшке в просвете арки, бросив неказистый нарывистый взор в глубину дерьмового пьяного дворика.
Всё изменилось раз и навсегда. Вы в один голос спросите, как болванчики: В худшую или лучшую сторону? Есть только сторона «А» и сторона «Бэ» - нет такого понятия, как «хорошо» – и нет ничего такого, что можно было бы заклеймить словом «плохо». Существует только – шипение. И мы, как один, подобно спаянному всемирному организму, слышим его: с безоговорочной отчетливостью мы слышим шипение быстрорастворимых анальгетиков – и это не что иное, как грустное дыхание над малюсеньким микрофоном, встроенным в корпус пыльного Панасоника.
-Вы нихера ни в чём не шарите! Она существует, придурки. Она не глюк! Это вы – обдолбанные глюки! – кричала, как будто её режут, связанная, волочащаяся по прессованному чернозему, цепляющаяся зубами за траву Бельчик, упразднено удаляющаяся непрерывным спектром в таящей точке уличного зазеркалья.
-Ну и кто же она – Джонни – мать её – Пяточка?!
А кто такая Девочка без имени? Она – отражение пустыни в зеркале, очерченном по контуру пятнами засохшей пенки для бритья.
«СТОП»
***
Бэтти, приезжай ко мне на чай. У меня есть пряники: полепим из них зверушек. Я тут вспомнил одну хуйню – я вспомнил тебя. И в памяти всплыли сразу же кой-какие мои вопросы. На которые, ты так и не дала ответов. И я даже вспомнил в кои-то веки те ответы, которые бы ты могла дать на эти вопросы. И часок-другой размышлял: эти воспоминания относятся к прошлому – или же к будущему? Время – такая херня – оно злополучно запутывает. Совершенно случайно начнешь отмерять его в другую сторону в надежде, что всё-таки угадал направление – и окончательно и бесповоротно слетишь слабонервно с катушек. А ты совсем, мне кажется, уже опупела. Потому что так предсказуемо играешь в молчанку. Приезжай – завяжем бантики на небе, выкорчеванном за решетками на окнах. И захвати с собой какую-нибудь книжку: пригодится – распугивать соседей по койкам. Как думаешь, мне подходит фамилия Постояльцев – если нет, то расскажи о себе. Расскажи о своей фотосессии для обложки имокор альбома, случившейся тем или этим летом. Эй, Бэтти, - приезжай ко мне на чай.
Остросюжетно зыркаешь на пирамиды балконных эркеров, заворожено глядишь на снежные таблицы деревьев. Это иней, сибирский иней – на твоём пригородном поджаром лице. И глаза наливаются кровью, и веки слащаво слипаются, и из трясущейся жестяной банки, вложенной в шелушащиеся ладони, расплескивается по ледяным горкам, моментально застывая стуженой коркой, бурлящая жижа быдлопойла. Я был малышом метр с кепкой, взял санки-ледянки, катался всю ночь до утра – пришёл в дом под кайфом, и, блея барашком, тихонько бредил от температуры под сорок, валяясь пристыжено на половичке. А потом лёг на месяц в больничку в обнимку с красивой тётей на обложке журнала, вырванного силком в последний момент из моей потаенной заначки. В тот день я заглядывал в окна на первых этажах виниловых домиков, и на моей госдеповской сетчатке отпечатался предновогодний эротический дух рождества. Потом я приноровился, и напав со спины, в один присест исколотил снеговика до полусмерти. И красный-прекрасный свалился без чувств в сугроб. Наверное, там я и сдох – и не было никакой больницы в помине, и не было ничегошеньки в принципе, и меня тоже не было никогда. И за пару секунд до отключки – по небу, я это видел как божий день, пролетел сахарный, раскрашенный вручную Иисус. Вооруженный волшебной палочкой и безмятежным оскалом. «Лив фаст, дай янг» - прошептал мне его одноглазый горб. Но я-то куда круче Иисуса – я Мишка на Севере, расплавившийся под толстым тявкающим снегом. В свои семь с половиной лет.
Теперь я живу припеваючи, опять днями-ночами листаю журнальчики. Изучаю свои заплёванные от усердства эскизы. Скучаю, ведь я же скучный.
Жизнь, я считаю, удалась, на славу.
Со мной по соседству жила-была одна девчушка – она не курила, она просто стояла на лестничной площадке, как столб. То тут, то там, напевая парам-пам-пам, приезжие парни шли выкидывать слаженным строем мусор. Она их встречала, они с ней курили, и молча, пёрлись, поджав хвост, по домам. Мне часто снится этот прокуренный вхлам подъезд – так часто, что я, как сучка взвизгивая, хочу обратно в общагу. На цыпочках шляться по плитке, дабы ничего не опрокинуть и познакомиться с местным швейцаром - швейцаркой по жизни, послушно прирождённым мечтателем кассетной эпохи – той самой, крутой и ещё круче, стоящей скабрезно на лестничной клетке, словно со свисающими между ног яйцами, всегда в одной и той же зелёной майке с надписью «Jhonny» и с русой головой на плече, с соседкой моей мечты. И она непременно научит меня рисовать. Будто бы как вчера: выходишь, садишься, как на коня, на виадук перил, и жмёшь на полную. Решетка за решёткою, и дверь за дверью, и падаешь широченным размахом штанов ей в прямиком в ноги.
-Джонни Пяточка, или можно - Просто Джонни.
О, да!
Пропрёмся друг от друга, Джонни!
И мы пропёрлись! Ну а потом она, как и всегда это бывает у нас в общаге, где каждая, даже самая задрипанная, лав-стори – это отсылка к сказке о Золушке, - познакомилась с супер-звездой и нахуй съебала. Жалко мне её даже – ой как жалко-то. Да и себя тоже. Жрали с набитыми ртами суши, залпом запивая их черничным лимонадом, а после того, как починили прохудившуюся ванную, играли целыми днями напролет в догоняшки, бегая, как умалишенные, по территории целого города. Кидались друг на друга, как очумелые подростки. А потом бац – и она встретила жёлтенькую звезду, потряхивающую худощавой жопкой. И только я знаю, куда она делась на самом деле. Как успокаивающие друг друга преданными поцелуями малолетние лесбиянки. Всем было пофиг-нафиг: все эти черти могли покурить под паскудным ночником и в полном одиночестве без посторонних взглядов зелёноватых и всегда взволнованных глазёнок. А я не мог. Не мог и всё тут. Был такой период у меня – в буквальном смысле возраст подкачал – и я всё-таки съехал с катушек. Был скучным, стал ещё скучнее. Взял семь с половинной грамм – нафигачился, как фунтик, исключенный из френд-зоны пидорастичного клоуна - и переехал на другую хату.
В поисках Джонни.
АКТ первый.
Её лицо преобразилось, сжавшись в недовольной гримасе, словно после весёлой гулянки в какой-нибудь студенческой забегаловке она обнаружила в счете, принесенном официанткой с лисьей хитрой мордахой, четыре лишних коктейля, которые никто не заказывал, да плюс ко всему ещё и бабских. Но ровно через секунду, забыв, о чём это Фокс вообще говорил, она закатилась раскатистым смехом:
-Ка… ка.. какой повод!? Ну!.. Что сёдня празднуем?
-День рождение кого-то.
-Что?!
НИХРЕНА. АКТ второй.
-Фокс, да скажи ты им уже, чтобы они заткнулись – я нихрена тебя не слышу!
-Щас всё будет, Джонни.
Он сполз с кровати, нащупал валяющийся на полу изрисованный корректором со всеми этими смайлами и абсурдной орнаментальщиной Панасоник и нажал на кнопку «стоп».
И гундящие голоса стихли сию же секунду.
Этикетки от шоколадных батончиков, блестящая эмаль разноцветных, будто бы радиоактивных, таблеток – помечают острые углы задымлённой комнаты. Это тарелка, это палитра, это пепельница, это пуля вам между глаз. Это жёлтый телефон с круглыми черными кнопками, восседающий по-царски на гладкой поверхности белозубой тумбочки, это мольберт, отчуждённо подпирающий стену, это пачка перевернутых стульев, это кровать. Она же легким движением мысли, присыпанной пудрой животворящего желания, превращается в обеденный стол, потом в рабочий кабинет, и постепенно – раз – и вот вам место для тусовок:
-На ней можно спать хоть вдесятером!
-Ответ засчитан, Джонни.
АКТ третий.
Описание комнаты.
-Ну наконец-то они заткнулись – они ушли? Они ушли! Вот не надо мне тут - не звала я этих мудил!
-Это всего лишь магнитофон. Тут нет никого кроме тебя и меня, милая.
Изучаешь тягучее пространство, слегка вздрагивая от мысли об Орехах. От Орехов у неё распухают гланды. И она выкидывает ненужные конфеты в окно. «Не те, не те, не те».
Занавеска.
Вот такой вот попадос. История о том, как человек проводил свои будни. Три притопа, три прихлопа, затасканные до посинения в аквариуме с протухшей водой, и приправленные парой капель соуса Табаско для пущего драматизма. Будто бы я подслушивал все их разговоры за картонной стенкой, а успел записать лишь саму суть. Но и её хватит в принципе. Мелочи важны, но мы ведь не мелочные. Мы, Фокс-Кидис, слушающие двенадцать часов подряд старые зажеванные кассеты наших стар-трэковых репетиций.
Бэтти идёт по улице, и с ней легко познакомиться. Подходишь такой, морда тяпкой - и спрашиваешь:
-Из какой ты эпохи Бэтти?
И получаешь позитивный ответ. Который бы Бэтти могла дать.
И потом по видику посмотришь – «Я знаю, что вы делали прошлым летом».
НИХРЕНА.
Но это ложь.
***
Вся моя жизнь – это убийственно смешная, стилистически близкая к комедии, напичканная окрошкой из саблезубого секса, вспотевших подмышек, постеров с репродукциями поп-арта и кинетических схем онтогенеза, плаксивая поездочка автостопом вдоль побережья без каких-либо поблажек для туземцев.
Восторженно закрываешь глаза в душевой, и в насильственном порыве, с упраздненной улыбкой на холодном лице, вспоминаешь затяжные оргазмы на бравых безотказных лицах берлинских блондинок и ричмондских рыжих. Земной шар похабно вертится обшарпанным глобусом в раболепных ручищах одаренного дармоеда. Забываешься под искаженными информационными потоками на сеансе гидромассажа до запредельности – так, что в один прекрасный момент, вслепую выворачивая рукоятки тревожности, неосознанно врезаешься, разбившись в лепешку, в железнодорожный тупик. Сжав жгутом непослушную вену, прагматично ввинчиваю, вискарю исповедовавшись, сюръекцию декстрокеруакина, то час же, как к себе домой, проникающего под мою обмокшую гусиную кожу и растекающегося разморено по чреву.
|
|
|
