Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 20 глава
Я провел вечер с Линчем. Я спросил его, что он испытывал, когдачествовали Мерроу. Дикое ликование, ответил он, какой-то экстаз, спазмы в груди, желаниерасплакаться. Он тоже что-то орал. Но, добавил Линч, в те минуты он и невспомнил о Мерроу, было в этом что-то противоестественное, мрачное иодновременно комичное - хвастун и сквернослов Мерроу с огромной головой ималенькими ногами, получающий символ извечных человеческих усилий отстоятьмосты, крепости и возвышенности в борьбе со своим злейшим врагом -человеком. По мнению Линча, сцена на плацу должна бы подсказать генералу,что ему надо поскорее вернуться в Лондон, к своему привычному комфорту.Щелканье конуса на ветру словно поторапливало генерала. "Очень странно, -заметил Линч хриплым, усталым голосом. - Будто кто-то другой воспользовалсямоей глоткой". Позднее, уже вечером, мы заговорили о храбрости, и Линч внезапносказал, что во время боевых вылетов его терзают приступы дикого страха. "Да,да! - сказал он старческим голосом. - С самого первого рейда". Нечтоподобное замечалось за ним даже в его безоблачные дни, когда он выступал понашему радиовещанию. Он не сомневался, что когда-нибудь сами откроются люкии он вывалится вместе с ними в пустоту, или самолет вот-вот взорвется, илиразвалятся стенки "крепости". Страх то усиливался, то ослабевал, иногда Линчцелыми днями не мог избавиться от него, иногда же почти вовсе не испытывал. - Ну вот, теперь ты знаешь, - закончил он и взглянул на меня, словностыдясь. Я решил в тот же вечер, прежде чем лечь спать, зайти к доктору Ренделлуи настойчиво попросить его отстранить Линча от полетов. Кид ушел, а я почувствовал себя на седьмом небе при мысли о том, какхорошо у меня все сложилось. Дэфни! Любимая! Какой же я счастливчик! Не знаюпочему, - может, из-за того, что когда я возвращался в общежитие, на базеобъявили состояние боевой готовности, - я решил отложить до утра разговор сдоктором о Киде. Разговор так и не состоялся.
Глубокой ночью мне приснился ужасный сон - ужасный потому, что я скорееслышал, чем видел его. Точнее, я ничего не видел, а только слышал. Звукиврывались в гробовую тишину сна без сновидений. Слышался чей-то голос, но яне мог разбрать чей: мой собственный или кто-то другой обращался ко мне;возможно, мой, но я не мог сказать, с кем разговаривал: с Линчем, Мерроу, ссамим собой или с кем-то еще. Я ощущал присутствие Линча, Мерроу и,по-моему, некоторых других летчиков. Дэфни не было. Твердо и властно голоспроизносил одну только фразу: "Завтра ты умрешь". Я сразу проснулся с забившимся сердцем. В первые минуты я несомневался, что голос, если даже это говорил я сам, обращался ко мне; явскочил с кровати и встал посредине комнаты, чувствуя себя потерянным иобреченным. Потом, словно все это не приснилось мне, а происходило наяву, мнезахотелось узнать, какой завтра будет день. Если полночь еще не наступила,то, очевидно, суббота, двадцать четвертое. Если же полночь прошла, тогдадвадцать четвертое уже наступило, и я или кто-то другой получает отсрочку довоскресенья. Я пошарил по столу в изголовье кровати, нашел часы и по светящемусяциферблату попытался определить время, но не смог разглядеть цифр; все ещесодрогаясь от страха, я прошел через холл в уборную, где горел свет, и,прищурившись, взглянул на часы. Час семнадцать... Суббота уже наступила. Значит - воскресенье. Но, возможно, и невоскресенье. Голос во сне мог и ошибиться; когда человек проводит всю ночьна ногах, он даже в первые утренние часы, после полуночи, все еще говорит"завтра", подразумевая, что оно наступит сразу же после темноты. Я вернулся на кровать и долго лежал, не в силах подавить дрожь. Потом япогрузился в глубокую-глубокую пучину сна, но, как мне показалось, почтисразу проснулся, по обыкновению, за миг до того, как луч света от фонаряСалли упал мне на лицо. Да, Салли уже пришел. - Вставай, мой мальчик. Почти три тридцать. Инструктаж в четыре. Некоторое время сон оставался лишь смутным воспоминанием; очевидно, втечение нескольких минут полного забытья перед приходом Салли он успелвыветриться из моей памяти. Однако за завтраком я внезапно вспомнил все. Меня затрясло, как влихорадке. Направляясь на инструктаж, я встретил доктора Ренделла и остановил его.По-моему, я хотел поговорить с ним о Киде Линче, но вместо этого спросил: - Ну как Прайен? - Выписался и будет снова летать. Анализ стула на амебы отрицательный.Никаких особых заболеваний не обнаружено. Посоветуйте Мерроу немножкоприголубить Прайена. - Вы смеетесь. Я хотел спросить дока о моем сне. Что он значил. - Тогда приголубьте Прайена вы, - сказал врач уже на ходу. Потомповернул голову и добавил: - Ну, а уж коль скоро вы будете этим заниматься,приголубьте заодно и своего командира. Все это было слишком уж запутано. А я слишком волновался, чтобыподумать, что, собственно, хотел сказать доктор.
Нас проинструктировали для самого продолжительного из всех рейдов,предпринимавшихся до сих пор VIII воздушной армией; предстояло совершитьналет на "Нордиск летметалл" - завод по выработке магния, алюминия и нитратав Херойе, в Норвегии. По сообщению Стива Мэрике, строительство заводазаканчивал немецкий химический трест "И.Г. Фарбениндустри", и предприятиенаходилось в эксплуатации всего три недели; наш визит должен был оказатьсядля немцев полной неожиданностью. Мы вылетели в дымке, при средней облачности в нашем районе Англии и привидимости не больше двух миль. В тот день впервые мы отправлялись в рейс вплохую погоду, ориентируясь на пути к месту сбора группы по сигналамприводного маяка, а позднее, при построении в боевой порядок, руководствуясьуказаниями трех радиомаяков, и подобное новшество усиливало мой страх. НадСеверным морем под нами стлалась сплошная низкая облачность, и в течениедолгих часов мы летели над ней. Но вверху небо оставалось чистым. К счастью,в соответствии с инструктажем мы почти до самого объекта летели сразу же надоблаками, на высоте около пяти тысяч футов, так что нам не пришлось долгопользоваться кислородными масками. Страх не проходил. У меня не возникалосомнений, что сон окажется пророческим. Я только спрашивал себя, какой деньимел в виду голос. Я много думал о холодном море, скрытом под облаками. Шторми Питерс обещал, что как раз перед побережьем Норвегии облачностьотрежет как ножом; так оно и случилось, и над целью видимость составляла ужемиль тридцать. Некоторые авиагруппы (в рейде участвовало девять групп),очевидно, не смогли сразу обнаружить объект и пошли на второй заход, но мысбросили бомбы с первого. Налет оказался успешным; как выяснилось, намудалось вывести завод из строя, а точность, с которой мы сбросили бомбы,произвела на норвежцев сильное впечатление. Нас встретил довольно слабыйогонь зенитной артиллерии. На всем протяжении полета не больше сорокавражеских истребителей пыталось атаковать соединение, а так как наша группалетела в центре боевого построения, мы избежали столкновения с противником. В общем, рейд оказался нетрудным, хотя и долгим, но, глядя на меня,никто бы этого не сказал, я все время был в напряжении, все время ждал, чтосон вот-вот начнет сбываться. Меня слишком занимали собственные страхи,чтобы наблюдать, как вел себя Мерроу. В тот вечер я чувствовал себя очень утомленным - сказывалась почтибессонная ночь и десятичасовой, трудный для меня дневной полет, так что вклубе, вечером после ужина, я с трудом сдерживался, чтобы не заснуть, и снетерпением ждал, когда смогу наконец как следует выспаться. Тут, в клубе, и застал нас приказ готовиться к очередному боевомувылету, и в ответ послышались восклицания, отнюдь не говорившие об избыткепатриотизма. Но мы еще не знали, что ожидает нас, - только потом сталоизвестно, что предстоит первый из целой серии рейдов, впоследствии названнойнами "Июльским блицем". За семь дней "Телу" предстояло совершить шестьбоевых вылетов. После объявления готовности я позвонил Дэфни по телефону, пожаловалсяна усталость, сообщил о назначенном на завтра рейде и сказал, что она можетпобыть в Кембридже, пока нам не дадут отдых и пока я не приду в себя. Яобещал ей позвонить снова. У меня уже пропал всякий сон, и хотя я поспешилулечься в постель, но долго не мог уснуть. В течение дня я столько передумало своем сне, что у меня распухла голова, и в ту ночь мне почти удалось недумать о нем. Время от времени воспоминание о сильном и твердом голосенастойчиво всплывало в моем сознании, но всякий раз мне удавалось безособого страха отгонять его. За ночь я продумал во всех деталях своюдискуссию с доктором Ренделлом о проблемах Кида Линча и почему-то вперемежаемых сном ночных раздумьях рассердился сначала на дока, потом наМерроу, потом на генерала Икера, который временами представал передо мной воблике Мерроу. Я говорил генералу, что нам нужен более тщательныйинструктаж, что порядок сбора самолетов в воздухе нуждается в улучшении, чтовремя на сбор следует сократить, что период ожидания между инструктажем ивзлетом надо уменьшить. Генерал (в облике Мерроу) выглядел предупредительными внимательным... Я основательно облегчил душу и, видимо, спал больше, чеммне показалось.
Когда Салли пришел разбудить меня, я уже проснулся и поднялся с твердойуверенностью, что ни на минуту не сомкнул глаз; я чувствовал себя совершенноизмученным. Тем не менее в то утро я с удивлением обнаружил, что больше незамыкаюсь в самом себе и замечаю вокруг многое из того, что не замечалраньше. Еще накануне я был пленником собственных страхов, а сейчасчувствовал себя более восприимчивым ко всему, слышал, что говорили люди,реагировал на окружающее. Прежде всего на поведение Мерроу. Базза, видимо, опьянила странная овация, устроенная в его честь два дняназад, во время церемонии вручения наград, и сейчас он переживал мучительнозатянувшееся похмелье. Настроение у него было отвратительное. Вместе с темон, очевидно, считал своим долгом разыгрывать из себя самого блестящегопилота во всей авиагруппе; слишком уж небрежно, явно напоказ, управлял онсамолетом, особенно в те моменты, когда надо было уклониться от зенитногоогня. "Боже милосердный! - заметил Хендаун после нашего возвращения. - Даон, как видно, считает, что способен выиграть войну в одиночку и наодноместном самолете!" Мы совершили налет на верфи подводных лодок "Блом и Восс" в Гамбурге.Наша группа летела замыкающей и оскандалилась. Перед Гамбургом погодаухудшилась, плотность облачного покрова увеличилась с пяти до семи баллов, имы не смогли обнаружить цель, так как, помимо облаков, город окутывал густойдым. Мэрике, между прочим, сообщил нам, что накануне ночью английские ВВСпроизвели разрушительный налет на Гамбург, но нам еще никогда не приходилосьвидеть на следующее утро результатов ночного налета английскихбомбардировщиков, чему мы, каждый по-своему, очень удивлялись. Удивление Мерроу выразилось в том, что он вновь принялся подгонять свойэкипаж. - Макс, ты на цели, ты на цели? - Я ничего не вижу, кроме дыма. - Давай ищи, парень! Я вспомнил совет доктора Ренделла быть помягче с Мерроу и сказал: - Ты отлично справился со своей задачей, Базз, и точно вывел нас нацель. Но если все покрыто дымом, тут уж ничего не поделаешь. - Боумен, поцелуй меня в одно место и помалкивай. Мы прилетели сюдабомбить. Произнося последнюю фразу, он постепенно повышал голос, и слово"бомбить" прозвучало у него, как тот вопль, которым он во время каждогорейда встречал появление истребителей. Именно в это мгновение мне вновь особенно отчетливо припомнился мойсон, и я замер от ужаса. Или мне, или Мерроу - кому-то из нас предстоялоумереть в тот день. Однако мы вернулись домой благополучно, никто из нас не погиб. От крайней усталости я даже не почувствовал облегчения при мысли, чтомой сон, как все сны вообще, не обязательно должен сбыться. После ужина объявили новую - третью подряд - боевую готовность. Япозвонил Дэфни. - Очень сожалею, что ушла со службы, - ответила она.
Голова у меня не переставая болела с трех часов утра, с той минуты, какя проснулся. Во время инструктажа, когда Мэрике снова, второй день подряд,заговорил о Гамбурге, я впал в странное состояние, в памяти у меня возниклавереница воспоминаний, уходящих в прошлое, как уходят вдаль отображения впоставленных друг против друга зеркалах; Гамбург-Гамбург-Гамбург-Гамбург -как эхо затихающих криков. Во время предполетного осмотра самолетов мне всебыло безразлично - я на ходу пнул пневматики, включил переключатели и на томзакончил. Шел разговор о цели, но и он меня не заинтересовал. Малыш Сейлиннеобычным для него визгливым голосом утверждал, что Гамбургу достаточнодосталось и от английских ВВС, и от нас. - Не верю я, что нужны такие бессмысленные бомбежки! - крикнул он. - Да заткнись ты, Малыш! - с отвращением заметил Фарр. - Это делоразведки. Уж она-то знает, что именно надо бомбить. - Брось молоть чепуху, Фарр! - вмешался Брегнани, что означало,поскольку он говорил обычно обратное тому, что хотел сказать, его полноесогласие с Фарром. Нег принял сторону Малыша. - Да, но какой смысл бомбить верфи подводных лодок? По-моему, намговорили, что теперь надо уничтожать немецкие авиационные заводы, заводысинтетического каучука, нефтеперегонные и все такое, о чем рассказывалЖестяная Башка. Я не знал, что так сержанты прозвали Мэрике - видимо, из-за того, чтолоб у него отсвечивал, как металлический. Все мне было безразлично. В висках стучало. Руки и ноги казалисьсвинцовыми. Сначала нам пришлось лететь в легкой туманной дымке, поднимавшейся дошести тысяч футов, потом над ней, отчего земля казалась ближе, чем на самомделе. Как раз во время этого рейда Макс и забыл ввинтить в свои бомбывзрыватели, и после бомбежки, на пути к месту сбора самолетов, Мерроу повнутреннему телефону прочел Максу энергичную нотацию. Во время боевоговылета у него всего три обязанности: ввинтить взрыватели, открыть люки,сбросить бомбы. Мерроу здорово задел Макса словами о том, что тот хочетпроиграть войну. Но тут я увидел, что "Дом Эшер" получил повреждение. Сразу же, как только "крепости" достигли пункта сбора и началипостроение для возвращения домой, я отыскал взглядом самолет Линча, какделал всегда во время полета, пользуясь тем, что мы шли в ведущейэскадрилье, а они с Биссемером в первом звене нижней эскадрильи, ярдах вдвухстах от нас, чаще всего чуть позади задней кромки нашего правого крыла,иногда скрываясь под ним. Во время этого рейда истребители противника особойактивности не проявляли, но так как наша группа снова была замыкающей, немцысосредоточили свои усилия на нас; в тот момент, когда соединениеразворачивалось, чтобы лечь на обратный курс, я повернул голову и увидел"Дом Эшер" в полном порядке - он довольно далеко летел за нашим крылом. Нотут же краешком глаза я заметил, как справа от нас промелькнул МЕ-109, авзглянув еще раз, отчетливо увидел вспышку на самолете Линча. Заметил ее и Малыш Сейлин. - Лейтенант Боумен! - крикнул он по переговорному устройству. - Всамолет лейтенанта Линча только что попал снаряд. Пожалуй, никто другой, кроме Малыша, заметив, что мой друг оказался вбеде, не нашел бы нужным сказать мне об этом. - Не спускай с них глаз. Скажи, если они выбросятся. Сам я ни за что не смог бы взглянуть на самолет Линча. В течение всего бесконечного обратного пути я сидел, чувствуя, как ввисках, словно сжатых тисками, отдается каждый удар сердца, не в силахповернуть голову и посмотреть на "Дом Эшер" и полагаясь лишь на краткиедоклады Малыша Сейлина: самолет то немного отставал (отставший самолет - яэто знал - становился легкой добычей вражеских истребителей), то опятьнабирал скорость - у него, видимо, поврежден лишь один двигатель, - догонялсоединение и шел в строю, потом снова отставал и снова подтягивался... Нанего наскакивали истребители, но он все еще был среди нас, занимал своеместо в боевом порядке, летел с нами. Мы потеряли над Германией два самолета - "Аламо" и "Этот вас убьет";"Сумасшедший дом" совершил вынужденную посадку на воду в Ла-Манше;"Настоящий королевский" сел Сколторпе, а "Факельщик" в Поулбруке, однако"Дом Эшер" все время летел с нами. Делая круг перед заходом на посадку, самолет Линча нырнул в просветмежду облаками как раз против нас, когда мы уже снижались, и я заставил себявзглянуть на него; именно в эту минуту с самолета взлетели ярко-красныеракеты; на борту находятся раненые или убитые, освободите площадку дляпосадки, приготовьте санитарные машины. - Биссемео выпустил ракеты, - доложил я Мерроу по внутреннему телефону.- Давай освободим ему место, пусть сядет. Мерроу посмотрел на летавшие по кругу самолеты. - Какой из них? Я показал на "Дом Эшер". - Ну, ему еще надо две-три минуты для выхода на посадочную. Я снижаюсь. И тогда, в пику Мерроу и в нарушение всех установленных правил, я снеожиданной для самого себя смелостью потребовал: - Высадишь меня в конце взлетно-посадочной полосы. - Как хочешь, - с полным безразличием согласился Мерроу. Холодея от страха, я машинально выполнял в момент посадки своиобязанности, наблюдал за давлением и температурой, выпустил шасси и видел,как под тахометрами блеснул зеленый сигнальный огонек, проверил, закрепленали стойка выпущенного хвостового колеса, убедился, что клапаны жалюзиобтекателей закрыты, а затем стал докладывать Мерроу скорость снижения. Яслышал, как он, прервав меня, спросил у Малыша, все ли в порядке с нижнейтурелью и поставлены ли направленные вниз пулеметы в горизонтальноеположение. - Один пятьдесят один... Один сорок девять... Один сорок восемь... Одинсорок шесть... - Довольно! - скомандовал Мерроу. - Закрылки! Я выпустил закрылки, и Базз своими обычными мягкими прикосновениямиотрегулировал триммеры. Я продолжал докладывать скорость. Внизу в начале ВППпромелькнули черные следы пневматиков. Я даже не почувствовал, как мыкоснулись земли, но потом хвост самолета опустился, и заднее колесозапрыгало по полосе. Я убрал закрылки. Пронзительно заскрипели тормоза.Теперь мы катились с быстро затухающей скоростью, я потянул на себя рычаг вполу, слева от сиденья, чтобы разблокировать заднее колесо, и сталотстегивать свои привязные ремни. Мерроу свернул на рулежную дорожку иостановился, я протиснулся через передний аварийный люк и спрыгнул на землю,в струю ураганного ветра, поднятого четырьмя работавшими на холостом ходувинтами. Отскочив в сторону, я жестами показал Мерроу, что он может вестисамолет дальше, и, опережая его, побежал к взлетно-посадочной полосе. "Крепости" продолжали приземляться, но я потерял из виду "Дом Эшер". Напротивоположной стороне ВПП я увидел санитарные машины и пожарныйавтомобиль, и после того как "Пыхтящий клоп" развернулся и зарулил вслед за"Телом", я, нарушая все правила и инструкции, перебежал взлетно-посадочнуюполосу между самолетами и присоединился к тем, чья помощь моглапотребоваться с минуты на минуту. Среди них, подобно чудовищному пришельцуиз космоса, высился пожарный в белом асбестовом костюме, увенчанном шлемомсо слюдяным окошечком. При виде его я окончательно укрепился в мысли, чтовижу дурной сон. "Дом Эшер" прокатился до дальнего конца взлетно-посадочной полосы,миновал выходы на рулежные дорожки и остановился, и мне сразу бросилось вглаза, как сильно пострадал самолет. В обшивке около астрокупола виднеласьбольшая дыра - через нее пролезла бы овца; в средней части фюзеляжа чернелиеще два отверстия - сейчас в них торчали головы воздушных стрелков; ониухмылялись, как обезьяны, и только небу было известно, какое страданиетаилось за их спинами. Я первым поднялся на борт. Мне пришлось отстаивать свое право первымвойти в самолет. "На этой машине, - твердил я, - летает мой друг". ДокторРенделл - он оказался за моей спиной - пропустил меня вперед. Линча втащили в радиоотсек. Нет сил описать леденящую душу картину,открывшуюся моему взгляду. Этот след крови - крови моего друга, тянувшийсяиз пилотской кабины... Вы сами все поймете, если ознакомитесь с заключением доктора Ренделла,- он дал его мне прочитать в ту же ночь; я знал, как потрясло егослучившееся, - поэтому, может, он начинал не с самого главного: "Открытый перелом первого и второго пальцев кисти левой руки. Глубокая рана в правой половине грудной клетки. Проникающее ранение черепа крупным осколком 20-миллиметрового снаряда вобласти правой глазницы, повлекшее выпадение мозга". Вот это последнее было особенно непереносимо. Я думал о печальном юмореКида, о необыкновенно оригинальных мыслях, возникавших в этом мозгу сбыстротой сигналов автоматической телефонной станции огромного города; отом, как, должно быть, страдал этот мозг в темноте бессонной ночи, пытаясьосмыслить письмо, полученное Линчем от неверной жены; о замечательной памятиКида на стихи. "Ничего необыкновенного, - сказал он мне однажды. - Любойможет". Но многие ли могли? - Давайте уберем это отсюда, - распорядился доктор, набрсывая кожануюкуртку на то, что недавно было головой. "Это"... Меня потрясло, что доктор назвал останки моего друга, словнокакую-то вещь; я с гневом взглянул на Ренделла и с удивлением увидел на еголице, изрезанном глубокими морщинами и украшенном бородавками и пышнымиусами, такое же горе, какое испытывал сам. Теперь мне стало ясно, почемулюди доверялись доку Ренделлу. Человек не может так искусно играть вчеловечность. - Давайте, Боумен, беритесь, - сказал он. Доктор не хотел, чтобыкто-нибудь из экипажа прикоснулся к останкам Линча. Меня все больше мучила мысль, что это я виновен в смерти моего друга.Ведь я же хотел переговорить с доктором о Линче. И не переговорил. Это моявина. Моя, моя! Я убил его. Мы вынесли через главный люк прикрытое кожаной курткой "это" и по травенаправились к санитарным машинам. Меня начало трясти. - Тут недалеко, - сказал док. - Идите. Я пытался объяснить доктору, что убил своего друга, но мог лишьвымолвить: - Если бы вы только знали! - Я знаю, - ответил док. - Очень хорошо знаю. Однако он не знал. Знал один я. Выпустив из рук мертвые ноги Линча, яразрыдался и бросился бежать.
После ужина (я оставался в комнате, не в состоянии и думать о еде) порадио объявили, что назначенная на завтра боевая готовность отменяется; ктому времени я уже чувствовал себя в силах пойти повидать доктора Ренделла.Все больше и больше я сознавал свою вину; мне казалось, что я куда-то падаю;я не мог бороться с желанием рассказать Ренделлу, чего я не сделал и чтопоэтому сделал. Одно дело, выполняя воинский долг, убить немца с двадцатипяти тысяч футов высоты; другое - из-за преступной небрежности убить лучшегодруга. Было еще совсем светло. Наша амбулатория - три барака типа "Ниссен",соединенных крытыми коридорами, стояла на холме, в стороне от района стоянкии обслуживания самолетов и от общежитий в небольшой рощице, колеблемойлегким летним ветерком. На опушке росла трепетная осина, ее листьяповорачивались на ветру то светлой, то темной стороной с быстротой,недоступной флегматичным дубам и букам; я остановился как вкопанный и долголюбовался чудесным непрерывным мерцанием дерева. Зрелище беззвучнотрепетавших листьев успокоило меня, помогло отогнать мрачные мысли. Я пошел дальше. Нет, я не смогу открыть доктору свою душу - лучшеподождать встречи с Дэфни и все рассказать ей. Доктор Ренделл, усадив меня у себя в кабинете, мог бы говорить иговорить - утешать, упрекать за бегство, высказывать банальные сожаления поповоду смертей и утрат. Вместо этого он сел и стал ждать, пока не заговорюя. - Кто сообщит его жене? - Она получит телеграмму, как только сработает канцелярская машина.Возможно, через неделю. Не вижу причин, почему бы вам не написать ей. - Не хочу. - В таком случае она узнает из телеграммы. - Ну, а как с ним? - Вероятно, похороны состоятся завтра на американском военном кладбищев Кембридже. Вы, конечно, поедете. Я решил поехать; я увижу, как его будут опускать в могилу; я увижуДэфни и скажу ей, что убил его я. Бумаги на Линча лежали на письменном столедоктора, и он показал мне свое заключение, составленное, как он выразился,"ради порядка". Возможно, он думал, что сухой стиль медицинского заключениязаслонит в моей памяти картину, открывшуюся взгляду в радиоотсеке, но едва ядошел до упоминания о мозге, как волна дрожи прокатилась по всему моемутелу, ибо в случившемся был виновен я, мое легкомыслие, и я поднялся, чтобыуйти. - Минуточку, - сказал док, подошел к шкафчику, достал из флаконанесколько желтых таблеток и протянул мне. - Примите вечером, перед тем каклечь спать. Пилюли показались мне страшнее, чем возможность оказаться сбитым на"крепости". - Не хочу привыкать к этим проклятым штукам, - поморщился я. Доктор прочел мне краткую лекцию об успокаивающих средствах. - Все три? - Все три. Я направился в комнату Биссемера и, к своему крайнему раздражению,застал там Мерроу. Зачем ему понадобилось, да еще в столь поздний час,вмешиваться в дела Линча? Не мог же он прийти поговорить с этимничтожеством, командиром Линча, из уважения ко мне, и я понял, что неошибся, когда услышал, о чем они толкуют. Они спорили, как поступить свещами Линча. Биссемер хотел сложить их и отослать домой; Мерроу предлагалподелить среди друзей Линча. Должен сказать, что у нас практиковались и тоти другой способ распорядиться имуществом погибшего летчика, но тогда яподумал лишь о том, что вещи для Мерроу важнее человеческой жизни. Он хотелзаполучить кое-что из пожитков Линча. Я не выдержал и со злостью сказал Мерроу: - Ты просто хочешь наложить свою грязную лапу на его швейцарский ножик,не так ли? Ты же пытался купить его у Линча. Мерроу взглянул на меня (сдвинув брови, с разгорающимся на щекахрумянцем), как обычно смотрел на всякого, кто бросал ему вызов. - Послушай, ты, мерзкий ублюдок, - ответил он, - Я просто пытаюсьпридумать, как смягчить удар для его семьи. Вряд ли родным будет приятнополучить этот хлам. - Откуда тебе знать, что им приятно и что нет? Я чувствовал, что меня раздражает и жена Линча, и Мерроу, и война - ихвойна, - и особенно остро я сам, сам. Я сказал Биссемеру, что намереваюсь на следующий день поехать вКембридж, и спросил, не захочет ли он вместе со своим экипажемприсоединиться ко мне; он ответил, что согласен. Я обещал уточнить время укапеллана. - И вот еще что, - добавил я, обращаясь к Мерроу, - ты не поедешь снами. Впрочем, если хочешь, чтобы тебя вздули в Кембридже, можешьотправляться на автобусе вместе с отпускниками. - Чхать мне на тебя, - ответил Мерроу. - Знаешь, Боумен, ты ведешь себякак плаксивый младенец. Мы с тобой занимаемся мужским делом. Ведь на войне,между прочим, убивают и тех, кто летает на самолетах. И тут я действительно дошел до ребячества. - Ты, наверно, считаешь себя непобедимым воином, так, что ли? - Так, - ответил Мерроу и встал; казалось, грудь у него надувается уменя на глазах. - Считаю.
Я разузнал у капеллана Плейта о порядке завтрашних похорон и через негоже договорился, что для меня вырежут кусок из парашюта Линча, - с тех пор яносил его в виде шарфа. Потом я позвонил Дэфни. Рассказал ей о смерти Линча, о поездке вКембридж на похороны и вдруг потерял самообладание. Дэфни прекрасно меня знала. - Ты не должен себя винить, Боу, - сказала она. Я был так возбужден, что не мог по достоинству оценить ее удивительнуючуткость, и потому лишь ответил: - Завтра я расскажу тебе все. На следующее утро мы выехали в Кембридж на большом грузовике. Плейт,уже неоднократно выезжавший с подобной миссией, забрался в кабину шофера. Ясидел на твердой скамейке в кузове, в темной пещере с парусиновым верхом,вместе с девятью членами экипажа Линча, из которых не знал никого, заисключением Биссемера; они скорее были напуганы, чем опечалены тем, чтопроизошло при возвращении из Гамбурга; во время поездки явно нервничали,отпускали грубые шутки, и трудно было винить их за это. Мой друг лежал наполу грузовика в простом черном гробу, почти целиком покрытом большимамериканским флагом. Кладбище находилось на окраине древнего города и привело меня в ужассвоей промозглой сыростью и обилием свежих могил. Я вспомнил, как Линчоднажды обратил мое внимание на то, что гигантская липа, вздымавшая своюкрону над Пайк-Райлинг-холлом, была древнее нации, представители которойзанимали здание. Как много могильных холмов высилось здесь! Белые кресты вболее четком порядке, чем воинский строй, обозначали бессчетное количестволинчей. Низко подстриженная трава уже покрывала некоторые из могил. С одногоконца ряда холмиков, под которыми покоились останки офицеров (рангисоблюдались даже здесь), виднелось десять - двенадцать свежевырытых ям.Небольшой экскаватор с лязгом и натужным воем рыл новую могилу. Похороннаякоманда в комбинезонах выдвинула гроб Линча из грузовика, обвязала егосвисавшим с автопогрузчика стропом, и машина, управляемая нагловатыммассивным сержантом, словно отдуваясь, подкатила к первой из пустых ям.Сержант спросил капеллана Плейта, готов ли он, и тот утвердительно кивнул. - Эй, Валли! - крикнул сержант экскаваторщику, но грохот моторазаглушил его голос. Тогда сержант вложил два пальца в рот и пронзительносвистнул. Экскаваторщик обернулся. - Кончай! - закричал сержант и махнул,словно отправлял его в полет. Грохот внезапно стих. Плейт забормоталсоответствующую молитву. Биссемер стоял с разинутым ртом. Один из стрелков,высокий худой парень, заплакал. Гроб все еще висел над ямой; водительавтопогрузчика сидел в кабине и держал на коленях свою замызганную рабочуюкепку, и хотя его голова в знак положенного в таких случаях смирения искорби была чуть опущена, прищуренные глаза внимательно осматривали тех, ктостоял по краям могилы. Плейт снова кивнул сержанту. Проскрежетал стартер,мотор автопгрузчика заработал, сержант опустил строп, помощники обрезалиего, и сержант, отодвинув машину задним ходом, снова заглушил мотор.Капеллан нагнулся, взял горсть влажной земли и с последними словами,обрекавшими Эмброуза Линча на вечное одиночество, бросил в могилу; яуслышал, как она застучала по крышке гроба. Послышался одновременный рев нескольких моторов, автопогрузчик отъехалв сторону, экскаватор начал копать новую яму, и подполз маленький бульдозер,чтобы завалить могилу землей.
Дэфни ждала меня в нашей комнате. На кладбище я сдерживал свои чувства,надеясь выплакаться в ее объятиях, но при встрече с ней мои глаза осталисьсухими. Я обнял ее, почувствовал непреодолимое физическое желание иотпрянул. Взгляд Дэфни выражал готовность разделить мои переживания. Но она,по-видимому, затаила обиду - ради меня оставить выгодную работу лишь длятого, чтобы тосковать в одиночестве в пустых комнатах в Бертлеке иКембридже! - то потому, что нас отправили в дом отдыха, то из-за серииизнуривших и опустошивших меня рейдов. Любовь любовью, но тут у кого угоднолопнет терпение. И тем не менее она по-прежнему жила только мною. Она не позволила мне и заикнуться о какой-то своей вине. - Я никогда не встречала твоего друга Кида, - сразу заговорила Дэфни, -но после твоего рассказа у меня создалось впечатление, будто я знала еголично. Что-то в нем мне не нравилось. Меня неприятно поразили ее слова о моем друге, гроб которого только чтопокрыла земля. Я решил, что Дэф, видимо, не хочет ни с кем делить моюпривязанность. - Послушай, - сказал я. - Он был моим лучшим другом на базе. Только онодин говорил на моем, да и на твоем, если на то пошло, языке. Я делал вид, что никогда еще так не сердился на Дэфни; однако где-то вглубине души я почувствовал облегчение. Негодование не мешало мне ощущатьприятное щекотание радости, и все, что я с таким пафосом и пылом говорил взащиту своего друга, было лицемерием. Похвалы, которые я расточал в егоадрес, в ходе моего рассказа стали постепенно переходить в слезливыесетования. "Он обладал таким ясным умом. С ним я мог почти ни о чем недумать. В запасе у него всегда находилось дельное предложение. "Пойдем наэстрадный концерт..." "Пойдем пожрать..." Или, бывало, говорит: "У тебяглаза налились кровью, дай им отдохнуть". Когда мы завтракали вместе, онуговаривал меня съесть яичницу из порошка". - Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился? - Вот ты и объясни. - Потому, что ты ненавидел его. Я хотел рассердиться, но вместо этого рассмеялся - рассмеялся, боюсь,не над неуместностью и абсурдностью ее слов, а от смущения. Я почувствовалнеловкость. Мне надо бы плакать и каяться в своей ужасной вине, а я былспособен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни. - Ты что, с ума сошла? Да он был единственным из всех нас, у когохватало мужества ставить под сомнение многое из того, чем пичкают нас радиповышения боевого духа. Это тебе не Мерроу, он видел вещи в их подлинномсвете. Он относился ко мне, как старший брат. И вместе с тем я все больше приходил к выводу, что кое-что в поведенииЛинча действительно вызывало у меня возмущение. Последнее время он все чащевмешивался в мою личную жизнь, подсказывал, как я должен поступить, какдержаться с Мерроу, как вести себя в роли второго пилота, как пониматькнигу, которую он мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моемудругу, хотя я и нуждался в нем, - вернее, именно потому, что нуждался в немтак сильно. Чем яснее доходила до меня эта неприятная истина, тем сильнее мнехотелось поссориться с Дэфни. Я излил ей все, что думал о своей вине всмерти друга, и рассказал, как намеревался посоветоваться с докторомРенделлом о Киде. Но, говоря об этом, я уже понимал всю ненужность того, очем говорю. Я испытывал не чувство вины, а чувство облегчения, что снял сосвоей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостнымиказались мне мои рыдания, когда я бежал через летное поле) мне трудно былоотказаться от бесконечных упреков в свой адрес, и чем решительнее яотказывался, тем настойчивее заставлял Дэфни вознаграждать меня за этопоражение. Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое желание. Это делаломою болтовню еще более напыщенной. - Дорогой Боу, - заговорила Дэфни, - одно из открытий, которые женщинаделает в военное время, состоит в том, что война не превращает солдат всильных и жестоких людей - скорее наоборот: чем больше они воюют, тем большеделаются похожими на детей, тем больше ищут ласки и утешения. Даже вашМерроу. Спустя несколько минут она заметила: - Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у Линча было много такого,что тебе не нравилось. Я стал думать о других, лучших сторонах Линча, и печаль об его утратевернулась, и в ней, как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное.Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в ней и после своейсмерти. Я не забуду о нем, и это поможет мне жить. Я буду вспоминать оЛинче, и он еще долго останется живым - пусть не на вечные времена, но, вовсяком случае, дольше, чем другие.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
