Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 22 глава
В последующие минуты наше с Негом внимание было сосредоточено напроцедуре переливания топлива. Как оказалось, осколки снарядов пробили внескольких местах правое крыло (по словам Нега, из верхней турели он дажемог разглядеть землю через одну из пробоин), что нас очень встревожило, таккак грозило утечкой горючего, а мы находились слишком далеко от базы, да ктому же на трех двигателях, чтобы позволить себе роскошь потерять хотя быстолько бензина, сколько нужно для наполнения зажигалки. Хендаун орудовал скранами в бомбоотсеке, а я наблюдал за манометрами на доске приборов; у насбыло полдюжины баков - в них мы и переливали топливо, следя за тем, чтобыоно не уходило через пробоины; мы трудились минут тридцать и уже почтиуправились, когда Макс сообщил из носового отсека, что со стороны двух часовна небольшой высоте появилось звено двухмоторных истребителей. Хендаун вскарабкался наверх, в свою турель, я же объявил: - Внимание! Всем быть в готовности! За последний час с небольшим произошло так много всего, что мы почти незаметили, как пролетела передышка, которую дали нам истребители противника.Никогда еще "крепости" не проникали столь далеко в воздушное пространствоГермании, и это, видимо, застало немцев врасплох. Мы находились около Хакенбурга, милях в двадцати юго-восточнее Рура.Было начало пятого. В начавшейся вскоре атаке участвовало по меньшей мере двадцать пятьистребителей. Первой подверглась нападению следовавшая за нами группа, нопотом истребители стали беспокоить и нас. Из опыта предыдущих боев мы знали,что летчики немецких двухмоторных истребителей не отличались особыммастерством и, как правило, действовали довольно осторожно, пытаясьобстреливать "летающие крепости" ракетами или 20-миллиметровыми снарядами,оснащенными дистанционными взрывателями, с недосягамемого для нашихпулеметов расстояния. Однако налетевшая сейчас банда, видимо, и понятия неимела о робости "двухмоторных мальчиков" и наскакивала с решимостью,настойчивостью и свирепостью, какие нам редко доводилось наблюдать. Вскоре после начала атаки ко мне по внутреннему телефону обратилсяКлинт Хеверстроу: - Боу, ты не смог бы на минутку спуститься ко мне? - Что там у тебя? - Да вот это очередное изменение курса. Помоги мне свериться. Подобная просьба со стороны Хеверстроу показалась мне в высшей степенистранной, во время наших предыдущих вылетов он никогда не просил помощи.Макс - да, и не раз, но Клинт никогда. Я постучал Базза по плечу, показалвниз, и он кивнул. Я отстегнул ремни, освободился от всего остального ипрополз вниз, в носовую часть; Клинт сидел за своим столиком и дрожал как влихорадке. Я включился в кислородную магистраль на левой стенке его отсека инаклонился над столиком, пытаясь рассмотреть цифры, на которые показывалКлинт; пока я пытался разобраться в них, он проверил манометр кислороднойсистемы справа от себя и, обнаружив, что давление упало, отключил свою маскуот постоянной розетки и включился в мой переносный кислородный баллон. - А вот это зря, - заметил я. - Ты сейчас используешь мой кислород, амне через минуту надо возвращаться и вести самолет. - Не беспокойся, - ответил Клинт. - Мне сейчас станет легче. К счастью, я беспокоился. И в тот день беспокойство принесло мненеслыханную удачу: оно заставило меня вовремя покинуть застекленную кабинкуХеверстроу. Я снова попытался выяснить, что тревожит Клинта. Оказалось, тревожит его вовсе не курс. Он снял с правой руки перчатку ина стопке бумаги, лежавшей на приставном столике, большими буквами написал:"Поцеловал ли я самолет сегодня утром?" Бедняга Клинт! Вот что он хотел от меня. Он трепетал от страха, что,поднимаясь утром в машину, забыл проделать обычный ритуал - постучать стекомпо краям входного люка и облобызать обшивку самолета. Он, видимо, опасался,что без его заклинаний нам не гарантировано благополучное возвращение. Клинтсмотрел на меня через летные очки такими испуганными глазами и выгляделтаким расстроенным, что на мгновение я и сам заразился его нелепымиопасениями, - я не помнил, выполнял ли он свою церемонию сегодня утром.Впрочем, сегодняшнее утро казалось мне до головокружения далеким, я вообщеедва его помнил. Я почувствовал острый укол страха, но потом сообразил, чтонужно успокоить Клинта, снял перчатку, взял карандаш и написал: "Да". Клинт сразу повеселел и собрал все свои бумаги в аккуратную стопку. Япоказал ему на пулемет в окне справа, и он с готовностью бросился к нему. Перед тем как вернуться в свое кресло второго пилота, я повернулся ивзглянул в окно слева; где-то далеко-далеко, милях в девяноста чуть к югу,на высоту в несколько тысяч футов поднималась массивная черная башня дыма.Внизу, в свете убывающего дня, сквозь легкие, как хлопья шерсти, облакавиднелся узенький Рейн между Бонном и Кобленцем и крохотные жучки на егосеребристой полоске - наверно, немецкие баржи со срочными военными грузами.Прекрасный день. Я опустился на колени, прополз по проходу к своей кабине, с помощьюодной руки - в другой я держал переносный баллон с кислородом - протиснулсячерез люк и уже сидел на корточках между сиденьем Мерроу и моим, вытянуввверх правую руку, так что она повисла в воздухе, но прежде чем встать,посмотрел вперед и увидел, что со стороны двенадцати часов сверху на насзаходят четыре одномоторных истребителя, подкреплявших атаку первой группы.Наш самолет был ведущим; они собирались разделаться с нами; я это понимал. В течение нескольких следующих секунд мое поведение явно шло вразрез создравым смыслом. Мой защитный жилет лежал под сиденьем рядом со мной(возможно, я вспомнил о нем, скользнув по нему взглядом), и мне внезапнозахотелось так и остаться скорченным в три погибели, сжаться до предела,прикрыться легкой броней защитного жилета, хотя обычно я почти непользовался им, таким неудобным он показался после первых же рейдов. Япотянул жилет, но он не поддавался; я уперся ногами в стенку самолета иснова потянул, но жилет за что-то зацепился; в течение несколькихсумасшедших мгновений мне казалось, что моя жизнь всецело зависит от того,достану я жилет или нет, и я продолжал отчаянно тащить и дергать его, хотяразумнее всего было бы спокойно выяснить, за что он зацепился. В конце концов я отказался от своих попыток и уже начал подниматься,когда раздался ужасающий шум - ничего подобного мне еще не доводилосьслышать. Одновременно из носовой части по проходу промчался порыв леденящеговетра. Самолет встал на крыло и начал входить в штопор, и я едва успелброситься поперек своего сиденья и судорожно в него вцепиться. Казалось, мыпадаем.
Глава десятая. НА ЗЕМЛЕ
С 30 июля по 16 августа
Объявление об отмене состояния боевой готовности на ближайшие три днявылетело из громкоговорителей базы, как шумная стая ворон из рощи, гдестояли наши казармы, и означало - наконец-то! - окончание июльского "блица". Собрав последние силы, я поднялся с койки, на которой лежал одетый,помчался к телефонной будке в ойицерском клубе, позвонил в меблированныекомнаты в Кембридже, где жила Дэфни, и впервые за все время не застал еедома. Я посидел за пивом и потрепанным экземпляром "Панча" (в свое время еготайком принес в клуб Кид Линч), потом позвонил вторично, но Дэфни еще невернулась. Пытаясь скоротать время до следующего звонка, я прошел мимо доскиобъявлений у офицерского клуба и заметил приказ, гласивший, что американскимвоеннослужащим запрещается пользоваться железнодорожным транспортом на всевремя английских праздников с тридцатого июля (то есть с сегодняшнего дня)до третьего августа. От крайней усталости в голове у меня стоял туман, новсе же я смутно припомнил, что в день похорон Линча Дэфни упоминала об этихпраздниках. Упоминала ли она о своих планах на праздничные дни? Не помню. Авдруг она куда-нибудь уехала? Уехала на пять дней! Мне не давало покоя моерешение заключить с противником сепаратный мир и отречься от всего, чтосвязано с войной и убийством, в пользу самоотверженной любви, - решение,принятое перед самой посадкой после того рейда, - и мне было простонеобходимо поскорее повидаться с Дэфни и все ей рассказать. Я сновапозвонил, и снова безрезультатно. На этот раз ее квартирохозяйка миссисКоффин, так презиравшая американцев, отвечала с откровенной грубостью. Ячувствовал, что вот-вот сойду с ума. Прошу извинить, но не может ли миссисКоффин сказать, не уехала ли мисс Пул куда-нибудь на праздники... У неемеблированные комнаты, а не детективное агентство... Но мне нужно во что быто ни стало переговорить с мисс Пул... Миссис Коффин не в состоянииматериализовать мисс Пул из воздуха... Глупея от утомления и беспокойства, я спросил, не согласится ли миссисКоффин записать номер телефона и попросить мисс Пул позвонить мне сразу жепо возвращении. Мне показалось, что миссис Коффин записывает номер, но я немог сказать с уверенностью, так ли это было на самом деле. Едва я повесил трубку, беспокойство охватило меня с новой силой. А что,если кто-нибудь окажется в будке телефона-автомата в тот момент, когда Дэфнипопытается связаться со мной? А что, если миссис Коффин не услышит, как онавернется? А что, если она вернется поздно? А что, если вообще не вернется? Я пошел в бар, заказал двойную порцию виски и выпил одним глотком.Виски сразу ударило в голову, - видимо, сказалось мое состояние, и япроснулся около одиннадцати; я уснул в кожаном кресле, у меня онемели шея ирука. Еще полусонный, я кое-как доковылял на подгибающихся ногах до бара испросил у Данка Фармера, не звонил ли мне кто-нибудь по телефону-автомату,но Фармер, не расстававшийся с мечтой о переводе в строй и не видевший вовторых пилотах для себя никакого прока, прогнусавил: - Как вы думаете, под силу мне обслуживать дюжин шестьманьяков-алкоголиков и бегать отвечать на телефонные звонки? У меня всегодве руки. Он разворчался, и я понял, что на него нечего рассчитывать; я снованабрал номер Дэфни, и на этот раз телефон в Кембридже звонил, звонил,звонил; я понимал, что миссис Коффин скорее всего легла спать, но, скрежещазубами, не вешал трубку, и она в конце концов ответила, однако наотрезотказалась подняться наверх, к мисс Пул, но потом все же согласилась, иДэфни оказалась дома. Я участвовал в шести рейдах на протяжении семи дней, видел Кидамертвым, хорошо представлял, что такое самоотверженная любовь, хватилосновательный глоток виски, и все же только сейчас, услышав вновь голосДэфни, почувствовал себя пьяным и, повесив трубку, не знал, что говорил сами что отвечала моя Дэфни. Я смутно припоминал, что она собиралась поехать в Девоншир вместе сприятельницей по имени Джудит и что, кажется, обещала отказаться от поездкии встретиться со мной в Лондоне послезавтра (я сказал: "Боже, любимая, яхочу спать. Я хочу спать, спать, спать!"), то есть первого августав десятьчасов утра в обычном месте, на станции метро "Лейстер-сквер". Я почти несомневался, что так она и сказала. Падая на койку, я еще пытался установить, то ли я сам придумал какую-тоДжудит, то ли ее придумала Дэфни. Она никогда не упоминала при мне о близкойприятельнице по имени Джудит. Потом я двадцать часов спал.
После пробуждения я потратил остаток дня тридцать первого июля напоиски какой-нибудь возможности добраться завтра рано утром до Лондона. Вконце концов я отыскал майора, ухитрившегося раздобыть для себя штабнуюмашину, и он согласился разделить со мной компанию. Я пришел на место нашей встречи несколько позднее - в десять минутодиннадцатого. Дэфни обычно приходила на свидания раньше меня, в назначенноевремя я уже заставал ее на месте, но на этот раз первым пришел я. Городказался зловеще притихшим, опустошенным и ненужным, как испорченные часы, вкоторых уже не пульсирует время. Магазины были закрыты. День был воскресныйда к тому же праздничный. В туманном небе носились темные голуби. Газетныйкиоск - около него мы обычно встречались - оказался закрытым. Иногда мимоменя, подобно призраку, проплывал пустой красный автобус. Прошло полчаса, и я стал припоминать, что же все-таки сказала мне Дэфнинакануне по телефону. Я позвонил в Кембридж, но миссис Коффин не ответила. Явернулся на свой пост. Через час с четвертью у меня уже не оставалось сомнений, что никакойприятельницы Джудит не существует. Через два часа я вспомнил обещание Малыша Сейлина приехать утром вЛондон на транспортере; по безлюдным улицам я добрался до слдатского клубаКрасного Креста, где бывали члены нашего экипажа, когда получалиувольнительные в Лондон, и хотя сразу же понял, что в клубе нет ни души, всеже спросил у дежурившей в вестибюле престарелой простигосподи, не заглядывалли сюда сержант Сейлин, и она ответила, что я первый, кого она видит за всеутро. - Плохое начало в пасмурный день, - заметил я. - Не знаю. У вас не такое уж плохое лицо, но все вы, молодые офицеры,кажетесь мне одинаковыми. Вот почему я работаю в солдатском клубе - здесь неспутаешь одного солдата или сержанта с другим, в каждом из них есть что-тосвое. Вы меня понимаете? Я не понимал лишь одного: почему нужно стоять здесь и выслушиватьоскорбления от этой старой клячи; только потому, что я одинок? Я велелпередать Малышу Сейлину, если он появится, привет от второго пилота экипажа.Сказал также, что мой мальчик Сейлин человек с характером,хотя сам-то - отгоршка три вершка. Потом смылся. Я бродил по пустынным гулким улицам, насвистывал и пытался вернуть себемужество, но молчаливые, сырые стены отшвыривали мою песенку "О дамочка,будь добренькой!" прямо мне в зубы, и я умолк. Я подошел к "Белой башне" вСохо, потому что однажды мы побывали здесь с Дэфни, однако ресторан оказалсязакрытым, и мне пришлось уныло позавтракать в каком-то другом ресторане,представлявшем нечто среднее между "Альгамброй" и "Медисон-сквер-гарден"; взале, похожем на огромную пещеру, стук моей вилки о толстую тарелкуперекликался со стуком вилок двух других одиноких посетителей. Излюбопытства я заказал нечто, именовавшееся в меню "Болтуньей", и раскаялся. Потом я снова бродил, бродил. В Гайд-парке я видел грязную утку в пруду и свору собак, напомнившихмне банду горластых американских солдат; они гонялись за сукой инабрасывались друг на друга; казалось, в городе беспрепятственно хозяйничаютгрубые инстинкты. Я гулял по набережной и пытался здраво поразмыслить над принятымрешением любым путем бросить свою смертоубийственную работу, житьсамоотверженной любовью и для любви, но мне требовалась помощь Дэфни. Я встретил высокого полисмена и спросил, где находится галерея Тейта,он объяснил, как надо идти, а я поинтересовался, тот ли это музей, гдевыставлены пламенеющие закаты Тернера, и он ответил: "С вашего позволения,сэр, в галерее Тейта есть с десяток действительно замечательных полотенТернера. Я прекрасно помню два заката". Я отправился в галерею Тейта. Едва я вошел в музей, как у меня занылиноги, и я уже начал было размышлять, почему картины в музеях всегдавоздействуют не только на мое зрение, но и одновременно на ноги, как увиделодно из творений Тернера. Тонущее солнце, отраженное в воде, - это зрелище яне раз наблюдал из самолета, оранжево-пламенный свет, пронизывающий дымкувечернего неба перед наступлением глубоких сумерек, жгли мне глаза, готовыевот-вот увлажниться, и я почувствовал себя таким одиноким без Дэфни, чтопоспешил выйти на свежий воздух. Видимо, в моем состоянии полезнее было бы пойти пешком, но я так устал,что еле передвигал ноги, и решил поехать на метро до станции "Чаринг-кросс".Здесь я вышел из вагона, поднялся на чудесном новом эскалаторе, сноваспустился и поехал в Ричмонд, в парке которого Дэфни однажды предсталапередо мной в образе Римы; однако я не стал выходить наружу, а возвратился к"Лейстер-скверу", но не мог заставить себя взглянуть на место наших обычныхвстреч и проехал до станции "Пиккадилли-серкус".
Мои часы показывали шесть, и я отправился в солдатский клуб КрасногоКреста, где нашел Малыша Сейлина - пьяного и пытающегося протрезвиться заигрой в пинг-понг в обществе худого капрала футов шести с половиной ростом;Малыш напоминал бурундука, швыряющего желудями в афганскую гончую. Он тут жеподбежал ко мне и, сгорая от нетерпения, спросил, не соглашусь ли я пойтикуда-нибудь выпить. Мы отправились в таверну под названием "Индийское море", где Малышрасплакался и стал рассказывать о своей жене. Как получилось, что мы почтиизо дня в день вместе рисковали жизнью, а я даже не знал, что Малыш Сейлинженат? Выяснилось, что жена Малыша, как и следовало ожидать, была не чуть невыше его, хотя, по его словам, не по росту сильной. - Я хочу вырваться отсюда! - говорил он, продолжая плакать. - Выпуститеменя из этой мышеловки! Я хочу вернуться туда, где люди не отказываютсяразговаривать с тобой. Я хочу к матери и брату. Они относятся ко мнепо-человечески - не то что офицеры. Я в большом долгу перед ними, люблю их ичувствую, что и они вроде бы люябт меня, и почему я не могу быть с женой? Яне нужен тут, вдали от дома; дома жена мне всегда подсказывает, чтоправильно, а что неправильно, как надо, а как не надо поступать. Я хочуиметь семерых детей, а у меня нет ни одного. Я старею на военной службе. Яне убийца, а мне приходится убивать, и это тяготит меня день и ночь. Что мнедо того, что накапливается жалованье? Ей же не купить детей за деньги,правда? Все здесь ублюдки, за исключением майора Мерроу; вот он хорошийчеловек, похож на моего брата, но мне нужна жена. Только вспомню о ней, исразу станет легче, когда эти ублюдки из ВВС грубо со мной обходятся. Почемуя не могу быть с ней? Она нужна мне, когда вы, ребята, плохо ко мнеотноситесь... Жалобы Малыша лишь усилили смятение, которое не покидало меня с тойминуты, как я решил заключить сепаратный мир, и в разгар игры в стрелки янезаметно ушел.
Я опять бродил по темным улицам и размышлял; мои мучения объясняютсятем, что ненависть ко всему безобразному, к боли, к тому, что причиняетболь, находится у меня в прямом противоречии с чрезмерной гордостью,чувством долга и ответственности, постоянным желанием сделать все, на чтоспособен, усердием и стремлением заслужить похвалу. Дэфни разбудила все моилучшие чувства и умерила мой воинственный пыл. Я хотел поговорить с ней. Гдеона? Где она? Не оттолкнул ли я ее от себя? Сколько бы я ни метался погороду, она не появится передо мной. Поздно вечером, придя в солдатский клуб, я узнал, что транспортердолжен отправиться в Пайк-Райлинг в два утра; я уговорил шофера прихватитьменя и целых два часа, всю дорогу до нашей базы, просидел вместе с другиминеудачниками на жесткой скамье этой нескладной машины.
На следующий день я встал поздно. По пути в столовую я зашел на почтуавиабазы, и здесь мне вручили коротенькую записку; Дэфни сообщала только,что, если я не возражаю, она приедеть пожить в нашей комнате в Бертлеке всреду четвертого августа, часов в семь вечера. Судя по почтовому штемпелю,письмо было отправлено первого августа, но в нем ни словом не упоминалось нио нашем телефонном разговоре, ни о том, как она собиралась провестипраздник. После ленча я возвратился в свою комнату, лег на спину на кровать иуставился в потолок. Моя идея сепаратного мира, подумал я, в какой-то мере явилась,очевидно, результатом переутомления. Не то чтобы я пытался отказаться отнее... Мне хотелось как следует поразмыслить... конечно, самоотверженнаялюбовь вещь прекрасная, но когда ни минуты не можешь не думать о Дэфни...Дэфни, Дэфни... Я проспал до ужина. Выдался один из самых ясных и приятных вечеров за весь год, и послеужина все высыпали на улицу - поиграть в бейсбол, побросать подковы илипросто поболтать и полежать. Мерроу оказался, наверно, самым горластымигроком в мяч во всей округе. Сквозь общий смех прорывались его громкиезамечания в адрес рефери, слышались обрывки разговоров, топот ног и протестыиспуганных воробьев.
Во вторник Салли разбудил нас для вылета в поздний рейд, а в девятьчасов Мэрике провел инструктаж о налете на аэродром Виллакубле, но погодаиспортилась, и "представление" отменили. В полдень разразилась сильнаягроза; я сидел у себя в комнате, наблюдал, как рушатся небеса, и размышлял,почему сегодня утром, несмотря на возвышенные мысли о велениях совести, яготовился к вылету с обычным рвением. Мне казалось, что у меня не осталосьсобственной воли.
Утром в среду состоялся инструктаж о групповом тренировочном полете, нов последнюю минуту его отменили. Ожидая приказа о вылете, я слышал, какХендаун рассказывал Мерроу о Прайене. Оказывается, Прайена с некоторых пор,особенно по утрам после еды, а иногда и в другое время дня, мучила рвота. Вперерывах между приемами пищи его терзал волчий голод, но как только онсадился за стол и начинал есть, ему казалось, что он сыт по горло. Иногдаего изводила сильнейшая икота. В свободное время он целыми днями валялся накойке. По словам Хендауна, Прайен считал наш экипаж лучшим во всех ВВС. Емустрашно хочется закончить свою смену с нами. - Хотеть-то хочется, - заметил Мерроу, - да только так, чтобы его непосылали в рейды. Хендаун сказал, что Прайен хороший малый, он и сам был бы радизбавиться от своей немочи. - Слюнтяй, вот кто он! - вспыхнул Мерроу. - И подведет всех нас, еслине смотреть за ним в оба. "Всем нам это осточертело! - подумал я. - А Прайен делает то, о чем мытолько говорим".
День тянулся бесконечно, но вечер все же наступил. Я тщательно оделся иотправился в нашу комнату, где ждала Дэфни, и мне внезапно показалось, чтоничего не изменилось и никакого кошмара в праздники я не пережил. Она,по-видимому, оставалась верна мне, и с неизменным сочувствием, как всегда,готова была выслушать подробности последнего этапа "блица". На мой вопрос,что случилось в воскресенье, она ответила так, будто мы никогда и недоговаривались по телефону, - у нее произошло досадное недоразумение спрежним начальником: за неделю до этого она обещала ему выполнить кое-какуюработу, но перепутала сроки. И вот ей пришлось все праздники торчать вКембридже, чтобы сдержать обещание и вовремя все сделать. Ни о Девоншире, ни о девушке-приятельнице Джудит она даже необмолвилась. С милой откровенностью Дэфни напомнила, что я часто упоминал оее даре интуиции, и она соглашалась, что в высшей степени наделена ею и всеже иногда допускала серьезные ошибки в оценке поступков и поведения людей,хотя, совершив ошибку, всегда потом обнаруживала, что предугадывала ее, хотявсякий раз что-то мешало ей поступить иначе. Короче говоря, теперь онапоняла, что ее бывший шеф влюблен в нее. Вероятно, ее уход со службы былошибкой. Она говорила, повторяю, с такой обескураживающей откровенностью,что я не задумался над ее словами - в то время. Я ничего не сказал и о своемсепаратном мире - нам было не до того.
На следующее утро, во время четырехчасовой тренировки нашей группы,предпринятой для обучения новых экипажей полетам в строю, я заключил с собойеще один компромисс. Я верю, что не пошел бы на него, если бы не считал, чтоэкипаж "Тела" нуждается во мне, в чем я особенно убедился после одногопроисшествия на стоянке самолета, перед тем как поступил приказ занятьместа. Прайен уговорил доктора Ренделла отстранить его от полета из-зажелудка, и у остальных сержантов только и разговору было что о нашемвоздушном стрелке с хвостовой турели. Хендаун высказался в том духе, что все неприятности Прайена проистекаютиз его страха получить ранение. Брегнани побледнел и заявил, что ему тоже невыносима мысль о ранении."Еще мальчишкой я привык верить, что от синяка может начаться заражениекрови, а боль в желудке - это рак или что-то вроде того". Брегнани честно признался в своей слабости, и это взорвало Фарра,обрушившего на своего дружка бурю презрения и насмешек. По-моему, большевсего Фарра задела именно честность Брегнани. Фарр рассказал членам экипажа,что как только немцы открывают зенитный огонь, Брегнани становится почтиневменяем. Он настолько глупеет от страха, что принимается расстреливать изпулемета разрывы зенитных снарядов, а когда заградительный огонь становитсяособенно сильным, в ужасе съеживается на полу и сидит у стенки, обхвативколени руками. Фарр рассказывал нам об этом таким тоном, будто передавалсодержание необыкновенно смешной комедии. К концу его рассказа так называемый головорез Брегнани сидел красный, сопущенной головой, и когда Фарр наконец замолчал, он лишь заметил: "Ну идруг!" - и смущенно засмеялся. Все отвернулись; слишком уж это было противно. Мне внезапно пришла в голову мысль, что нашим двум буянам, Фарру иБрегнани, чего-то сильно недостает. Они были начисто лишены морали. Про себяя строго разграничивал наш экипаж на таких незрелых и даже отсталых людей,как Прайен и Малыш Сейлин, и таких, как Фарр и Брегнани, обитавших,казалось, в абсолютной моральной пустоте. Последние двое не толькоотносились с полным безразличием к остальным членам экипажа, или к тому родувойск, в котором служили, или к стране, гражданами которой являлись, но непроявляли ни малейшего уважения или преданности друг к другу. Общество, ккоторому они принадлежали, подвело их, теперь они подводили это общество.Американский образ жизни почему-то означал для них лишь одно: "Я свое имею,а на тебя мне плевать". Возможно, они вышли из неблагополучных семей, и этосказалосьна их воспитании, а в военно-воздушных силах обоих подвергли такназываемой обработке - неумелой и грубой процедуре, не способной пробудить вних ничего человеческого, хотя бы готовности пожертвовать чем-нибудь во имядруга или товарищей. Приглядываясь к нашим экипажам, я не раз наблюдал, как этот недостатокбоевого духа довольно успешно возмещался твердым и мужественнымруководством, что же касается Мерроу, то он слишком вошел в роль героя,чтобы ломать голову над изъянами в характере своих подчиненных. Он мог лишьвсячески поносить беднягу Прайена, который хотя и был измучен выпавшими нанашу долю испытаниями и не отличался ни решительностью, нисамостоятельностью, зато был честнее и добросовественее, чем дюжина фарров ибрегнани. Эти размышления пробудили у меня чувство собственной значимости, вовсяком случае, сознание того, что и от меня в определенной мере зависит,уцелеет ли наш экипаж до конца смены в Англии. Ведь большинству членовэкипажа "Тела" оставалось совершить всего лишь три боевых вылета. Если бы япод каким-нибудь предлогом добился своего отстранения от полетов, это моглобы иметь для них серьезное значение. И искренне верю, что рассуждал так неиз бахвальства или излишней самоуверенности, - в конце концов я прекрасносознавал и собственные страхи, и свой эгоизм, и склонность к самооправданию,и беспорядочные поиски выхода из создавшегося положения. Не прибегая ксловам, я обязался показать Дэфни, чего, собственно, стою, - вот это преждевсего и заставляло меня думать так, как я думал. Но как же в таком случае с моим участием в убийстве? Как с этимужасным, отвратительным занятием, которому целиком подчинена наша жизнь вгруппе тяжелых бомбардировщиков? Как примирить свое сознание со всем этим? Пролетая над сильно пересеченным побережьем Корнуэлла, я заключил ссобой следующий компромисс: я буду участвовать в рейдах и делать все от менязависящее, чтобы сохранить жизнь моих товарищей до конца смены, но попытаюсьне делать ничего, что способствовало бы смерти.
Мне по-прежнему хотелось переговорить обо всем этом и о многом другом сДэфни, но каждый раз, как только я начинал мечтать о встрече с ней, меняохватывало тревожное предчувствие, что в наших отношениях что-то изменилось. Вот почему вначале я не делился своими мыслями даже с ней. В тот вечеря взял ее с собой на организованный Красным Крестом концерт под названием"Шире шаг!", а потом на устроенную экспромтом вечеринку в клубе. Мерроунекоторое время побыл с нами и казался обаятельным. Я отвез Дэфни домой на"джипе", взятом в гараже базы, но из-за позднего времени не решился начатьразговор. Однако на следующий вечер мы приготовили ужин на плитке в нашей комнатев Бертлеке, и я заговорил о том, что не выходило у меня из головы. Дэфнибыла в каком-то странном настроении, и казалось, чем больше я говорю, темглубже она уходит в себя. Она прсмирела, побледнела, уныние все сильнееохватывало ее. Возможно, из-за отвратительного настроения у нее появиласьсинева под глазами - там, где нежная тонкая кожа словно приобреталапрозрачность, сквозь нее проступила густая тень, подчеркивая печаль инеподвижность девушки. Ей, видимо, не нравилось то, что я говорил, но,несмотря на все мои старания вызвать ее на откровенность, она ни словом, нижестом не выразила своего мнения. Мне не оставалось ничего другого, какговорить и говорить о самом себе. Дэфни держалась до крайности непонятно, еесловно томили какие-то предчувствия. Скоро у меня исчезла всякая надеждаполучить одобрение своим ымслям и чувствам: она сидела, занятая собою ипогруженная в мрачное раздумье. К концу вечера она объявила, что должна возвратиться в Кембридж ипоработать для своего бывшего начальника, а в Бертлек попытается сноваприехать примерно через неделю. - Он тебе нравится, да, дорогая? - спросил я, чувствуя, как у меня,будто под тяжестью непосильного груза, опустились руки. - Он? Какой вздор! Нет, ты ничего не понимаешь! Она неожиданно бросилась мне на шею, прижала к себе и приняласьцеловать со страстью, похожей больше на отчаяние. Тщетно я ломал голову, пытаясь понять, чем навлек на себя еенедовольство. Никогда еще поток наших чувств не был таким стремительным, могучим иглубоким, как в тот вечер, в минуты нашей физической близости.Самоотреченность Дэфни, ее преданность мне были безграничны.
На следующее утро Дэфни уехала в Кембридж; мы в это время, пользуясьчудесной летней погодой, совершали всей группой очередной тренировочныйполет. Старина Целомудренный Уит вдалбливал нам тайны сомкнутого строя.Полет прошел превосходно; наш экипаж, включая и Прайена, вернувшегося в своющель и, видимо, довольного этим, действовал безупречно, все находились вхорошем настроении, а я к тому же все еще пребывал на седьмом неюе, кудаменя вознесла накануне вечером пламенная страсть Дэфни. Вот только Мерроуобращался со мною как-то странно - сухо, официально и нескольконастороженно. По заранее заданному маршруту мы облетели большую частьАнглии, а когда приземлились, я почувствовал приятную усталость, а которойстрах никакой роли не играл.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
