Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 23 глава
Девятое августа выдалось не по сезону холодным и облачным. Уже втечение десяти дней мы не вылетали в рейды, что совсем не радовало людей,так как затягивало окончание смены. В полдень мы с Максом Брандтомотправились прогуляться по кольцевой дороге, обегавшей аэродром, толковали освоем желании поскорее закончить смену, причем Макс с беспокойством говорило том, что ожидает нас дома. Один из приятелей Брандта - бомбардир и"счастливый вояка", откомандированный на инструкторскую работу в Деминг вштате Нью-Мексико, написал ему, что цена военным героям в Штатах - дюжина напятак, что люди, поддаваясь первому впечатлению, восторженно восклицают: "О,вы пилот бомбардировочной авиации!", а минуту спустя переводят разговор наеду. Но хуже другое, продолжал друг Макса, хуже, что его опыт оказался ненужным ВВС. Начальство в Деминге заявило ему: "Не докучай нам, мы знаем, чтоделаем, мы занимаем теплые местечки в том самом подразделении, где ты толькобудешь мешать нам обучать людей так, как мы находим нужным". Все этовыводило Макса из себя. Под бормотание Брандта я стал размышлять, что принесет мнеблагополучный конец смены, если (как бы не сглзаить!) я до него дотяну. Каксложатся тогда наши отношения с Дэфни? Занятый своими мыслями, я не заметил, что Макс привел меня на складбоеприпасов. Он уселся верхом на пятисотфунтовую бомбу. Его лицо сталоугрюмым, бомбы он называл не иначе как дерьмом. И в то же время, по-моему,он с радостью взялся бы один сбросить все бомбы, сколько бы их ни оказалось. В ту ночь мне приснился удивительно отчетливый сон, будто я сбрасываюбомбы и будто кто-то сбрасывает бомбы на меня. Это было еще хуже, чемвсегда. При самом снисходительном отношении к себе не могу сказать, чтокомпромисс принес мне успокоение.
В три часа утра десятого августа состоялся инструктаж, посвященныйрейду на Швайнфурт; это несчастье мы с Мерроу ожидали уже с того момента,как Кудрявый Джоунз тихонько предупредил нас о предварительных планах рейда,и мы осмотрели миниатюрный макет из песка. Во время инструктажа Стив Мэрикеговорил, что нам выпала честь первыми так глубоко проникнуть в воздушноепространство Германии. С тяжелым сердцем люди разошлись по самолетам, авскоре после восьми "джип" с надменной надписью позади "Следуй за мной!"доставил приказ об отмене рейда; мы встретили известие возгласами ликования.И все же, несмотря на чувство облегчения, я вскоре начал сожалеть об отменевылета, - уж лучше бы пережить весь этот ужас, чем томиться в ожидании; яведь знал, что если рейд назначен и нас проинструктировали, нам рано илипоздно придется лететь, а наша смена подходила к концу, и каждый новый рейдприближал ее окончание. По мере того как шли дни, во мне нарастал суеверныйстрах перед всем, что было связано со Швайнфуртом, и, услыхав однажды, чтоФарр - случайно, по какому-то пустяковому поводу - упомянул о "свином заде",я вспомнил, как перевел слово "Швайнфурт" Кудрявый Джоунз, и резко оборвалФарра: "Не говори так!", а он повернулся к Брегнани и сказал: "Что тыскажешь, а?! Учитель не любит, когда его детки употребляют нехорошие слова.Учитель хочет вымыть нам ротики водичкой с мылом". В день отмены рейда мне пришлось пережить и обычное перед вылетомнапряжение, и разочарование, особенно неприятное после долгого вынужденногобездействия, - не удивительно, что я чувствовал себя взвинченным ибеспокойным и не находил места от всяких тревожных мыслей о Дэфни. Яотправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут черезпять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался,без особого, правда, успеха, заняться чтением, но только больше испортилсебе настроение, потому что вместо слова "семья" мне чудилось "свинья",вместо "вода" - "беда" (как, оказывается, самочувствие человека может влиятьна его зрение!), вместо "смерч" - "смерть". Я взялся было за письмо кматери, но обнаружил, что пишу каким-то старческим почерком, и разорвалнаписанное. Наступило время ленча, и я пошел вместе с другими впереполненный клуб. У военных летчиков игра в кости считается вполнедосойным способом пощекотать собственные нервы, и я успел проиграть БенниЧонгу шесть долларов, когда появился техник-сержант из амбулатории, нектоМайглоу, и сказал, что меня хочет видеть доктор Ренделл. Я едва удержался,чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать. В какое же время доктор желает меня видеть? Если можно, в два часа, ответил Майглоу. Конечно, можно. Безусловно, можно. Мне очень надо с ним поговорить. Док усадил меня и сказал, что когда речь заходит о взаимоотношенияхмежду людьми в боевой обстановке, он предпочитает полную откровенность ипотому должен начать с довольно неприятного заявления. - Этот хвастун, ваш командир, был вчера у меня, - сказал Ренделл. - Онобеспокоен вашей боеспособностью и боится, как бы вы не угробили самолет. Пожалуй, я допустил непростительную глупость, тут же не обозвав Мерроусукиным сыном. Я даже не сказал, как обеспокоен его боеспособностью. Вместо этого я принялся критиковать самого себя. - Видите ли, док, я и в самом деле плохо сплю, а вот сегодня что-тослишком уж нервничаю и не пойму отчего. Откровенно говоря, даже побаиваюсь,как бы не перетрусить в самолете и не напутать что-нибудь. Но я знаю одно,док. Очень хорошо знаю. Я не могу отойти в сторонку, бросить наш экипажсейчас, когда нам осталось всего несколько боевых вылетов. Не могу. Нетребуйте от меня. Но я в самом деле и нервничаю, и переживаю приступыстраха. Не только со мной происходит такое - тем более я не хочу бросатьсвой экипаж. Меньше всего... Так, описывая обычную психическую травмированность человека,хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно менябеспокоило: бойня, самоотверженная любовь, Дэфни, Линч, Мерроу, весь нашпрогнивший мир. Но и доктор, возможно, чтобы расположить к себе, задал шаблонныйвопрос: - А вы замечаете, - спросил он, - что боитесь не противника, а самогосебя? Я как раз думал о том, что каким бы милейшим человеком ни был нашстарина док, весь этот бессмысленный разговор ни к чему не приведет, когдазазвонил телефон, и доктор, нервно тронув свои роскошные усы, взял трубку,послушал и сказал: "Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку". Он прикрылтрубку ладонью и попросил меня на несколько минут выйти из кабинета вприемную; ему звонят об одном больном... Я вышел, сел на табуретку и только здесь сообразил, что своейвероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.
Доктор Ренделл никак не мог привыкнуть к телефонам. Он, видимо,представлял себе телефонные провода в виде простых тоненьких трубочек исчитал, что надо разговаривать тем громче, чем дальше находится собеседник.Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот раз не оченьнапрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал.Майглоу и Трейн, техники-сержанты из приемной доктора, имели обыкновениедержать пари, пытаясь угадать по степени громкости разговора, с какимпунктом беседует врач. - Ну, это не так далеко, - начал Трейн. - А точнее? - Ближе Портнита. - Нет, нет. Портнит здесь ни при чем! - Но дальше, чем с Холлом. - В таком случае называй, дружище. - Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый, куда мыпослали на прошлой неделе восьмерых. - Нет, не так далеко, - возразил Майглоу. - А я думаю, что далеко. - А я думаю, что это Кембридж. - Полкроны? - Эх, была не была! Деньги небольшие. Сержанты решили навести справку у секретарши доктора Мэри Пидон изженской вспомогательной службы - не такой уж эффектной, но бойкой икокетливой блондинки, слишком деловитой лично для меня, однако все-такиженщины, наделенной теми благословенными признаками своего пола, которыевлекли на прием к старому костоправу некоторых людей, хотя они ибахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляетсяк доктору Ренделлу излить душу, вместо этого всегда говорили: "Идупотрепаться с Пидон". Трейн спросил у нее, куда звонил доктор. - Эх вы! - воскликнула Мэри. - Давайте, давайте, сержант Пидон! - подхватил Майглоу, жуя слова, какокурок сигареты. - Не будьте таким сухарем. - Кембридж. - Вот сукин сын! - рассердился Трейн и хлопнул ладонью по столу. - Да уМайглоу слух, как у радиолокатора, будь он проклят! - Куда бы он мог звонить в Кембридже? - спросил Майглоу. - В командумусорщиков? Я подумал, что он имеет в виду могильщиков на американском кладбище вКембридже, и гнев во мне, подобно дремавшему животному, вздохнул, повернулсяи снова задремал. Однако я тут же встрепенулся. - Какой номер? - спросил я у Пидон. Она как-то странно взглянула на меня, словно хотела сказать, чтоМайглоу и Трейн и без того достаточно досаждают ей, а тут еще этитравмированные психи. - Я не имею права... - заговорила было она. - Вы слышали, что сказал лейтенант? - прервал ее Майглоу. - Назовитеномер. - Он разговаривал с девушкой какого-то летчика. Я все же думаю, чтосделаю неправильно, если сообщу номер телефона. - Номер, пожалуйста! - сврепо повторил Майглоу. Я уже сидел на краешке табуретки. - Но вы обещаете не звонить ей? - спросила она Майглоу. - Пидон! - укоризненно воскликнул тот. Пидон взяла со стола клочок бумажки. - Кембридж, один четыре семь шесть. Номер телефона меблированных комнат миссис Коффин... У меня молниейблеснула мысль: уж не у себя ли в комнате выполняет Дэфни работу для своеговлюбленного начальника и в чем именно заключается ее работа? - Девушка звонила сама или ей звонил доктор? - резко спросил я. Пидон взглянула на меня и заколебалась, но, наверное, что-то в моихглазах испугало ее, потому что она тут же, как послушная девочка, ответила: - Вызов заказывал майор Ренделл. Я чуть не задохнулся от бешенства и, как только меня вновь провели вкабинет доктора, заявил: - Док, я считаю ваше поведение самым наглым вмешательством в мою личнуюжизнь. Доктор даже не поинтересовался, как я узнал о его разговоре с Дэфни. Онпосмотрел мне в глаза своими глубокими печальными карими глазами и сказал: - Боумен, есть одно обстоятельство, которое вы обязаны понимать. Мы - яимею в виду Соединенные Штаты - вложили в вас тысяч двадцать долларов,обучая выполнять определенную работу. Не знаю, чего вы ждете от меня, но яздесь не для того, чтобы заменять вам мамашу (тут я не выдержал ирасхохотался, словно изо рта у меня вырвался и тут же лопнул пузырь изжевательной резинки), а всего лишь для того, чтобы заботиться о вашейбоеспособности. Как человек я могу интересоваться вашим личным счастьем, нокак майор я интересуюсь лишь тем, что вы представляете собой как боец.Потому-то я и считал своим долгом проверить заявление вашего командира ипозвонил человеку, который знает вас лучше, чем другие. Откуда ему стало известно о Дэфни? Доктор ответил, что он довольно внимательно наблюдает за людьми и давнознает о моей девушке. - Больше того, - продолжал он, - извините, конечно, но я неплохо знал иПитта, до того как его сбили. Я многое знаю об этой девушке. Откровенноговоря, вам повезло. Откровенно говоря, Пентагону не мешало бы прописыватьнам, медикам, такую же терапию. Как он узнал номер телефона? От Мерроу. А Мерроу, несомненно, добыл его у Хеверстроу. Хитер, мерзавец! Ну, ачто же, если не секрет, сообщила моя девушка? - К моему удивлению, - ответил врач, - она то и дело принималасьплакать. Вот уж не думал, что она из такой породы. Она сообщила нечто весьмаинтересное. Я позволил себе спросить, действительно ли она любит вас. Онаответила, что любит больше, чем всех остальных, с кем встречалась до вас, новы якобы не любите ее. Я промолчал. Что может ответить на это военный летчик военному врачу? А Ренделл говорил еще о многом. О том, как мисс Пул рассказала, что онаредко ошибалась в оценке людей и считала, что я способен любитьпо-настоящему, - во всяком случае, так, как это слово понимала она. "Да,мудреное это слово - "любовь", - заметил доктор. Дэфни ответила ему, что вусловиях войны некоторые понимают это чувство по-своему. И еще онасказала... Однако я был настолько ошеломлен, что запомнил лишь, как докторпристально переводил взгляд с одного предмета на другой, а потом заговорил означении завтрака, о калориях, о выносливости и под конец рассказал этунелепую басню о вороне. Не знаю, почему, но я уходил от него с таким чувством, словно родилсязаново. Я попытался позвонить Дэфни, но ее не оказалось дома.
Командование военно-воздушных сил начало поднимать наш боевой дух, ивечером у нас состоялся эстрадный концерт под названием "Никогда не вешайнос!", устроенный объединенной службой культурно-бытового обслуживаниявойск, и, клянусь, я опасался, что от смеха заработаю грыжу. Какая все жесумасшедшая штука жизнь! Утром мучительные спазмы в желудке в ожиданиивылета на Швайнфурт, а вечером спазмы совсем другого рода - от хохота, и втечение всего дня странные думы о смерти и о любви. В своем ли я уме? Нотогда вообще существуют ли нормальные люди? Перед тем как лечь спать, я снова попытался позвонить Дэфни, но получилв ответ ледяной душ от миссис Коффин. Все еще нет дома. Ни в тот день, ни на следующий я даже не заикнулся Мерроу, что мнеизвестно о его предательстве. Я был обижен и поражен, но не видел смысла вразговоре. Утром моя жажда мести получила частичное удовлетворение. Пришла почта,и Мерроу вручили письмо - первое за три с лишним месяца от дяди. Прочитавего, Базз пришел в ярость. - Уж эти мне родственнички, - негодовал он. - Обожают защитниковродины, пытаются сделать что-то приятное, а на самом деле бьют под самуюложечку. Я подождал, пока он успокоится, и спросил, чем дядя привел его в такоераздражение. - Он продал мою машину. - Это какую же? - "Олдс". С откидным верхом. - Не тот ли, что ты оставил во Флойд-Беннет вместе с ключом отзажигания? Тот, что стоил тебе всего двести тридцать долларов. Тот, что тымог без сожаления проиграть в карты. - А, да что там! - Мерроу, видимо, был настолько поглощен злобой, чтодаже не замечал, как рушится карточный домик его лжи. - Сразу же, как толькомы прилетели сюда, я послал телеграмму дяде, и он перегнал машину к себе.Дядя Бен. Он все время живет на Востоке. Так вот, он пригнал машину домой,там она и стояла все время. Он не имел права продавать ее без моегоразрешения.
То, что произошло во время рейда двенадцатого августа, показывает, вкаком состоянии все мы находились. Неприятности начались уже с того, что вылет назначили на самое раннееутро. Салли разбудил нас в час ночи, а инструктаж о налете на завод бензолав неведомом нам Гельзенкирхене состоялся в половине второго. Вылет намечался на четыре часа, при первых проблесках зари; томясь вомраке ночи в зоне рассредоточения в ожидании назначенного срока, всечувствовали себя отвратительно, но особенно психовали Мерроу и Фарр. Письмо дяди окончательно вывело Мерроу из равновесия; он все еще кипелот обиды и злости и сидел за завтраком нахохлившись и надувшись. Он ворчал,что ночью его неотступно мучили кошмары. Фарр был с похмелья, - точнее, все еще пьян с предыдущего вечера. ВПайк-Райлинге никто не считал рюмки; предполагалось - и чаще всегообоснованно, - что каждый летчик знает свою меру. Одно из нерушимых правилнашей жизни состояло в том, что как только объявлялось состояние боевойготовности, никто не брал в рот ни капли вина. Нам не вдалбливали этоправило - оно подразумевалось само собой. Любое нарушение его считалосьтакой же дикостью, как попытка обойти закон тяготения. Однако Фарр, нестрадавший в последнее время воздержанием, на этот раз, видимо, захотелдоказать, что способен рассуждать умнее, чем иные здравомыслящие люди, иначал шуметь. Будь он проклят, если согласится лететь в паршивый ночной рейд- пусть летят паршивые английские ВВС, как им и положено. В конце концов Мерроу не выдержал и приказал ему замолчать. - Ни вы и ни кто другой не заставит Рональда Д. Фарра лететь в самолетев глухую ночь, - возразил Фарр. Брегнани и остальные пытались образумить Фарра, и в последнюю минутунам удалось впихнуть его в самолет. - Ладно, ладно! - кричал он. - Я еще покажу вам, ублюдки вы этакие!.. И он показал. Высота полета, заданная нам в это утро, оказалась из ряда вон выходящей- свыше тридцати тысяч; не удивительно, что из двадцати одного вылетевшегосамолета девять "старичков" вынуждены были вернуться, поскольку подобнаявысота оказалась им не под силу. Наблюдая, как они один за другим ложилисьна обратный курс, Фарр напутствовал их то циничными, то насмешливымипоздравлениями. На такой высоте машины оставляли за собой особенно густыешлейфы инверсии. Фарр что-то забормотал, и я решил, что он прикладывается к бренди, безкоторого икогда не отправлялся в полет. Примерно за полчаса до цели "крепости" попали под яростные атакивражеских истребителей, налетавших волнами машин по двенадцать со сторонысолнца. Я пытался ободрить себя мыслью, что сегодня в Бертлек возвращаетсяДэфни, и, как всякий человек, в минуту опасности хватающийся за соломинку,уверял себя, что в наших отношениях ничего, собственно, не изменилось. После третьей волны немецких истребителей Фарр доложил, что у него неладится с подачей кислорода. Мерроу вспылил. - Я достаточно натерпелся от вас, жалкие вы трусы! - завизжал он идолго еще продолжал ругать сержантов. Но Фарр настаивал, и Брегнани поддержал его, заявив, что шарик вманометре у Фарра не подпрыгивает, как обычно. - Пусть переключится на переносной кислородный баллон, - проворчал нашстарина-практик Хендаун. - Я уже пытался, - ответил Фарр. - Все дело в маске. Возьмите меняотсюда! Помогите же, ради Бога! - Он заговорил тяжело, как человек,взбирающийся на гору. Потом он замолчал. Откуда-то сверху послышалось невнятное, как голос первоклассницы,бормотание Брегнани, и мы с трудом сообразили, что Фарр в обмороке. Хендаун снова опередил нас. - Втащи его в радиоотсек, - приказал он. Распоряжение Хендауна было вызвано тем, что, как нам сообщили утром наинструтаже, температура на заданной высоте достигает тридцати восьмиградусов ниже нуля (позже стало известно, что она достигала даже сорокачетырех градусов), и в среднем отсеке с двумя открытыми окнами человек безкислородной маски начинал синеть уже через несколько секунд. В радиоотсекетоже было не теплее, но тут по меньшей мере вас не обдувал ледяной ветер. Сразу же, как только Фарр потерял сознание, я начал отстегивать ремни ипрочее, но за время, которое потребовалось мне, чтобы пробраться врадиоотсек, произошло много такого, в чем я разобрался лишь значительнопозже. Брегнани втащил Фарра в отсек Лемба, и тот, заметив, что кислороднаямаска Фарра заиндевела, воспылал необыкновенным человеколюбием и решилнадеть на Фарра свою. Он сдернул перчатки, снял с Фарра испортившуюся маскуи уже начал натягивать на него свою, когда почувствовал, что тоже теряетсознание. Тогда на помощь Фарру пришел Брегнани, но едва он начал надеватьна него маску, как Лемб, уже находившийся во власти бредовых представлений врезультате кислородного голодания, вдруг выключил его кислородный прибор. Оказавшись в радиоотсеке, я увидел, что Фарр лежит в обмороке, а рядомс ним Лемб и Брегнани, еще подающие признаки жизни. Лемб вскоре потерялсознание, и Брегнани снова занялся Фарром. Я надел на Лемба свои перчатки,потом наткнулся на его собственные, сунул в них руки и соединился повнутреннему телефону с Мерроу. - Послушай, - сказал я, волнуясь. - Нам нужно снизиться. Пикируй, радиБога! У тебя тут умирают люди. Запасная кислородная маска хранилась в передней перегородке турели, иво время нашего стремительного спуска с безоблачного неба вместе с двумявражескими истребителями, упорно висевшими у нас на хвосте, несмотря нанепрерывный огонь Хендауна и Прайена, я на четвереньках вскарабкался вверх,достал маску, снова соскользнул вниз, надел ее на Лемба и подключил кбаллону. Мне вспомнилось, как мы пикировали в нашем первом тренировочном полетена большой высоте, - казалось, это было лет десять назад, - как у Прайенаболел живот и как Мерроу хохотал все время, пока мы снижались. На этот раз Базз спустился очень низко и взял курс на базу. Фрицыоставили нас в покое. Лемб пришел в себя, когда мы снизились тысяч додевяти, а Фарр очнулся тысячах на шести. Каким-то чудом никто необморозился. Я вернулся на свое место. Мы летели домой. Мне бы очень хотелось описать свое ликование. Это былоне просто чувство облегчения, а глубокая радость, какой я не испытывал с тойпоры, как вышел торжествующий из парадной двери начальной школы в родномДонкентауне в последний день пребывания в ней, на одиннадцатом году жизни. Япомнил, как хлопнула дверь, как стукнула металлическая задвижка и как изглотки у меня рвался победный клич. Остальные испытывали то же самое. Мерроу, начавший утро в таком кисломнастроении, повеселел, подшучивал над Лембом, а потом я услыхал нечто такое,чего никогда не слыхал от него раньше: он его похвалил. Нехотя, но похвалил:"Ну, парень, да ты для сержанта совсем молодец. Решиться отдать своюмаску..." Мы делились по внутреннему телефону впечатлениями о происшествии,а Хендаун, пение которого походило на завывания больного пса, попробовалисполнить отрывок из "Ты моя любимая". Мы еще ни разу не летали над Европой на бреющем полете, и в ГолландииМерроу заговорил, как гид в автобусе с туристами: дамы и господа, слева отвас мельница, справа - очаровательная пухленькая блондиночка-голландка вдеревянных башмаках. Однако над Ла-Маншем, где валы свинцового моря, сталкиваясь иразбиваясь, сердито выплевывали грязно-белую пену, наше неуемное ликованиенесколько поубавилось. Наш вылет признают, конечно, несостоявшимся.Казалось, можно было ощутить, как в самолет просачивается уныние. К тому времени, когда мы приземлились, сознание собственного позорасменилось у нас злобой; только теперь всех нас взбесило поведение ДжагаФарра. Ред Блек сидел на ящике с инструментами около стоянки самолета. Он едваповерил своим глазам, увидев подруливавшее "Тело". На его лице отразилсявесь ужас совершенного нами. Фарр держался вызывающе: - Ублюдки! Я же говорил вам! Нет, чтобы послушаться человека... Нам предстоял неприятный послеполетный опрос. Хеверстроу сказал мнетихонько: - С меня довольно. Я хочу перейти на канцелярскую работу. Сегодня,когда мы возвращались на малой высоте, я чувствовал себя отвратительно. Уменя уже нет сил вечно ломать голову, где мы находимся, не ошибся ли я всвоих расчетах. Я добьюсь, чтобы меня отстранили от полетов; веришь ли, надморем мне показалось, будто я схожу с ума. Здесь, внизу, оно выглядит совсеминаче, чем оттуда, где мы были. Ты видел, какого оно цвета? Я напомнил Клинту, что ему осталось только три боевых вылета, и тут жеспохватился: ведь последний-то вылет нам никак не засчитают за боевой. Нашиусилия, наши переживания - все было впустую. В течение дня Хеверстроу несколько приободрился, у меня же настроениеиспортилось вконец. Выяснилось, что вечером мне предстоит дежурить. Подождаввозвращения самолетов из рейда, я попытался найти желающих поеняться со мнойдежурствами, но не нашел. Все злорадствовали над нашим неудачным полетом ибыли рады-радешеньки, что срам пал на голову крикуна Мерроу, поносившегодругих летчиков, когда их постигала такая же неудача. Злопыхательства вкакой-то мере затронули и меня. Во всяком случае, никто не захотел менятьсядежурствами. Позвонить Дэфни я не мог, поэтому я послал ей телеграмму, неслишком надеясь, что английский телеграф доставит ее по адресу. Часов в восемь, когда я направлялся на дежурство в штаб, по коридоруобщежития подпрыгивающей походкой прошел Мерроу; мне показалось, что ондовольно весело настроен для человека, над которым день-деньской потешаласьвся база; он сказал, что сходит в клуб выпить этого паршивого пива, а потомвернется и ляжет спать, и я ему поверил. Однако вернулся он в два. Лишьспустя день-другой я начал подозревать, что он провел время с Дэфни, с моейДэфни, принадлежавшей когда-то только мне.
В субботу я пошел к Дэфни, и уже в первые минуты встречи, когда я стоялна пороге комнаты, а она, склонив головку набок, подбежала ко мне и сказала,что я отлично выгляжу, именно в эти первые минуты я ощутил перемену. Вовторой половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет.Мерроу тоже был здесь, однако избегал нас, но в конце концов подошел исказал, что крикет ему нравится, только сейчас это уже игра для стариков,надо изменить некоторые правила и внести в игру больше живости. В том, чтоДэфни упорно не хотела смотреть ему прямо в глаза, было нечто такое...Позже, когда мы пошли в деревню, Дэфни нежно взяла меня за руку, но и этоона сделала как-то иначе, безусловно иначе, и я начал подозревать, чемвызвана перемена. Именно в тот вечер, вернувшись в наше общежитие, я тряхнул Мерроу заплечо и обвинил его в том, что он провел время с Дэфни, и хотя Базз отрицал,я чувствовал, что он лжет. Пятнадцатого в воскресенье, во второй половине дня, нас послали бомбитьаэродром немецкой истребительной авиации в Пуа во Франции, и, как заметилХендаун, все на подготовительных этапах к этому рейду проходило не так, какследовало. В десять утра из Пайк-Райлинг-холла поступило срочное приказаниевзять на каждый самолет по шестнадцати трехсотфунтовых осколочных бомб.Артиллерийско-технические команды уже погружали их в "летающие крепости",когда поступил другой срочный приказ: считать первое распоряжение ошибочными взять на борт фугаски общего назначения. Первичный приказ, где приводилисьданные о цели, в час пятнадцать был дополнен новыми данными, сразувызвавшими сомнение в своей точности; разобравшись в них, офицерыоперативного и разведывательного отделений группы в два часа позвонили вштаб крыла, и штаб подтвердил их догадки, но почти тут же разослал потелетайпу четвертый приказ с не менее противоречивой информацией иперепутанными координатами. Только к двум сорока пяти все данныеокончательно выверили и уточнили. Взлет назначался на четыре тридцать. Когдамы приехали на площадку, погрузка больших желтых бомб в самолет ещепродолжалась. Мерроу был до предела взвинчен всем тем, что услышал отКудрявого Джоунза о происходившей днем путанице. Наш вылет отложили до пятипятнадцати. Рейд оказался совсем нетрудным, отбомбились мы превосходно даже с моейточки зрения, поскольку наши бомбы падали на взлетно-посадочную полосу и наистребители, а не на людей. Я ненавидел Мерроу. Я знал, что ненавижу его - все равно, ходил он кДэфни или не ходил, и ненависть делала меня несчастным, ибо еслисамоотверженной любви предстояло отныне стать главной движущей силой моейжизни, то она, эта любовь, должна была распространиться на всех, кого язнал; в том числе и на того, кому я так часто вверял жизнь и кто былвеликолепен в своей бьющей через край энергии. Но я ненавидел Мерроу. Яникогда не перестану его ненавидеть. Мы вернулись, когда сгущались сумерки долгого, но уже начавшегомеркнуть английского дня, и Мерроу сейчас же уехал с аэродрома, предоставивнам самим разбираться, в каком состоянии находится самолет. Посовещавшись,мы с Негрокусом сообщили Реду Блеку, что на обратном пути третий двигательработал из рук вон плохо. На послеполетном опросе члены экипажа "Девушки, согласной на все"заявили, что их самолет попал под обстрел явно наших пулеметов, причем,насколько они сумели определить, огонь велся с правого борта "Тела".Воздушные стрелки, поглощенные во время боя наблюдением за вражескимисамолетами, не могли с полной уверенностью отрицать, что трасса их огня непересекалась с курсом товарищей, поэтому обвинение, высказанное к тому жестоль категорично, было для нашего экипажа весьма неприятно, - неудивительно, что Мерроу ринулся с пеной у рта защищать Фарра. Спать он легвзбешенным. И проснулся взбешенным. В час сорок пять Салли разбудил летчиков, нообошел нас с Мерроу. Я проснулся от поднявшегося вокруг шума, оделся и зашелв оперативное отделение, гду узнал, что "Тело" отстранено от полетов, таккак в третьем двигателе обнаружен осколок зенитного снаряда и двигательнуждается в ремонте. Я отпраивлся на инструктаж, поскольку уже встал и надобыло как-то убить время, узнал здесь, что группа получила задание разбомбитьаэродром в Абвиль-Друкате, и расстроился, потому что полет предстоялнетрудный. Участники инструктажа уже сверяли часы - было около трехпятнадцати, когда появился Мерроу и устроил скандал из-за того, что его неразбудили. Я с интересом отметил, как быстро он успокоился, узнав, что явелел Реду Блеку проверить третий двигатель и что Ред нашел в нем осколок. Позднее в то же утро, перед возвращением самолетов из рейда, яотправился повидать Дэфни. Она еще лежала в кровати в читала; волосы у неебыли накручены на бигуди, лицо покрыто кремом; она огорчилась, что я засталее в виде, так сказать, полуфабриката, и сейчас же отправила меня минут напятнадцать погулять, пока не станет вполне законченным фабрикатом. К моемувозвращению она успела одеться, убрать постель и, казалось, благоухалаутренней свежестью. Я решил заняться историей с Мерроу постепенно, как бымежду прочим и, возможно, во второй половине дня, но уже через пять минут,сидя на скрипучей кровати, в то время как Дэфни, скромная и спокойная,расположилась напротив на стуле с прямой спинкой, не удержался и спросил,был ли Мерроу у нее, здесь, в этой комнате. Она посмотрела на меня долгим взглядом, словно прощалась, потом кивнулаи сказала: - Подожди! Подожди? Я встал, и из груди у меня, как воздух из кузнечных мехов,вырвалось одно долго сдерживаемое слово: - Почему? Дэфни ничего не ответила, подошла к чулану, отдернула висевшую на дверизанавеску и исчезла. Вскоре она вернулась с помятым кофейником и банкойамериканского кофе, моим подарком, и, стараясь не стучать, словно любой звукмог разбудить спавшую где-то в комнате беспощадную действительность,отмерила молотого кофе, налила воды и поставила кофейник на электроплитку.Потом снова, все так же молча, уселась на стул. Я почувствовал, что в грудиу меня что-то оборвалось. Дэфни закурила сигарету. - Мы можем подождать, пока сварится кофе? - спросила она. Я подошел к окну и стал рассматривать дома, выходившие во двор. Один изних, прямо передо мной, был из кирпича с углами из нетесаного камня; колпаку одной из его труб покривился. Наконец послышалось бульканье. Я повернулсяк Дэфни. Взгляд у нее был тусклый и усталый. - Сахар?.. Ах, извини, любимый! Я же знаю, что ты кладешь по трикусочка. В слово "любимый", в которое за время, проведенное вместе, мы внеслистолько нового, именно нашего, она на этот раз вложила - я чувствовал! - всесвое сердце, и это сердце, если только я понимал его, билось так жеучащенно, как мое. Мы сели, я успел обжечь губы первым глотком, и Дэфни спросила: - Ну, а теперь, Боу, ты хочешь послушать о твоем командире? - Хочу.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
