Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 24 глава
Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ
16.05-16.56
С помощью удивительного, единственно еще не утраченного, рефлексаМерроу удалось предотвратить переход машины в штопор, однако я,распластавшись поперек сиденья со свисавшими в открытый люк ногами и пытаясьосмыслить происходящее, позже его, хотя и на секунду-другую, понял, что мывсе же не падаем. Я ощущал мощный вибрирующий столб ледяного воздуха,стремившийся вверх мимо моих ног, подобно спутной струе воздушного винта,прогоняемой через воронку, и, кажется, догадался, что с нами случилось: носсамолета сыграл роль открытого конуса воронки, а узкий проход между нашими сМерроу сиденьями - роль горлышка, из которого с неменяющимся направлениемвылетал этот миниатюрный смерч при температуре в тридцать четыре градусаниже нуля. После того как мой слух несколько оправился от грохота первоговзрыва, похожего на близкий удар грома, только значительно сильнее, я сталразличать другой неприятный звук - звук двигателя, вышедшего из управления иработающего с перебоями. Слева от меня тоже, видимо, проникали струйкивоздуха, и я решил, что маленькие осколки шрапнели пробили приборный пульт,но не испытывал никакого желания взглянуть на него и даже не поднял головы.Я пытался разобраться в потоке собственных чувств, таких же быстрых ихолодных, как ветер в ногах. Страх охватил меня уже в тот момент, когда яувидел, как на нас устремились "мессершмитты" - уже тогда мне показалось,что именно этот заход немецких истребителей окажется для нас роковым, и япочувствовал парализующий, цепенящий страх, послуживший причиной моегобессмысленного поведения в истории с бронежилетом. Взрыв в одно мгновениепревратил мой ужас в ярость. Это не был благородный гнев в адрес гуннов, аскорее ярость оттого, что постыдная трусость - да, да, прежде всего яподумал о своей постыдной трусости! - может решить мою участь. Я не допускали мысли, что меня могут убить, однако, продолжая лежать на животе,представил себе, как ребята в общежитии судачат об "этом фрукте Боумене",позволившем себя сбить и обреченном провести остаток войны в лагере для в оеннопленных; со слепой яростью я гнал от себя мысли, что именно к томуи клонится дело. Все это пронеслось в моем сознании в одно мгновение, какпервая реакция на нависшую опасность. И только потом, благодарявыработавшейся способности ощущать телом все эволюции полета, я понял, чтонаша машина занимает относительно горизонтальное положение; мы летели, а непадали. Я втащил себя на сиденье и, прежде чем застегнуть ремни иподсоединиться к переговорному и другим устройствам, взглянул на Мерроу;по-видимому, он отделался лишь незначительной царапиной на правой щеке. Поукоренившейся привычке, я мгновенно перевел взгляд на приборную доску иобнаружил, что стрелка прибора, контролирующего двигатель номер два, скачет,как в осциллоскопе; на этот раз я не решился выключить двигатель без санкцииМерроу, потому что с оставшимися двумя мы должны были потерять скорость иотстать от соединения. Но и времени нельзя было терять, ибо двигательсотрясался так сильно, что, казалось, вот-вот оторвется; я постучал Мерроупо плечу, показал рукой в перчатке на второй двигатель и жестом изобразилвыключение. Мерроу пожал плечами. Каким красноречивым в своем безразличиипоказалось мне пожатие этих огромных плеч! Я выключил двигатель, и несмотряна сильную вибрацию, воздушный винт остановился во флюгерном положении.Приборная скорость самолета немедленно упала до ста тридцати в час, нашсамолет летел теперь на двадцать пять миль медленнее, чем все соединение. Явзглянул и обнаружил, что "Тело" находится футов, вероятно, на триста нижеостальных машин нашей эскадрильи, и отчетливо ощутил облегчение при мысли,что наше соединение так огромно и что мы еще некоторое время сможем лететьсреди своих, прежде чем останемся в одиночестве. Я сказал - отчетливо. Мои чувства, мысли, переживания отличались такойже быстротой и ясностью, как и во время рейда на Киль, когда на самолетевозник пожар. Наша "крепость" поминутно норовила уклониться то вправо, то влево откурса, и Мерроу, цепляясь хваткой бульдога за свою единственную способность,которая и составляла существо его гениальности, - за свое изумительноеискусство реагировать на поведение самолета, орудовал триммерами и секторамигаза, пытаясь выровнять курс. Неустойчивость машины, ветер, проносившийсячерез люк, пробоины в приборном пульте, безразличие Мерроу, выход из строянекоторых наших приборов и вообще все, что происходило на моих глазах,заставляло думать, что нам неизбежно придется выбрасываться. Если я еще и незастегнул карабины парашюта, то, признаюсь, из-за болезненного, смешанного свосхищением любопытства к тому, как спокойно, автоатически реагировал Мерроуна происходящее. Я не сомневаюсь, что к тому времени Мерроу уже былбанкротом во всех отношениях, за исключением одного: подобно ноге лягушкиили хвосту ящерицы, которые продолжают двигаться даже будучиампутированными, он еще сохранял способность управлять самолетом, и это допоры до времени спасало нас. И все же я боялся, что придется выброситься спарашютом, и прикидывал, как начну выбираться... Но уже в следующеемгновение мне стало ясно, что мы не сможем этого сделать. Мы не моглиоставить самолет. Я посмотрел вниз сквозь люк и увидел, что передняя часть носа машиныразрушена; я тут же вспомнил, что всего лишь минуту назад выбрался изфонаря, и радость, низменная радость с такой силой охватила меня, что язабыл о тех двоих, что еще оставались там, но вдруг увидел руку. Левую руку.Она шевелилась и что-то нащупывала, потом я увидел голову Макса; он помогалсебе одной рукой, другая была неподвижна. Пока он вползал в поле моегозрения, я увидел, что правая нога у него оторвана до середины бедра; онаказалась начисто отрезанной, хотя лохмотья летного комбинезона уцелели, и онтащил их за собой, истекая кровью, а бешеный ветер трепал на нем клочьяодежды. Он вполз в помещение, расположенное сразу под люком. Я понял, что мыне сможем вытолкнуть Макса из самолета для прыжка, не сможем оставить его,не сможем, следовательно, и сами выброситься на парашютах. Сразу вслед за Максом показался на четвереньках Клинт, волочивший свойпарашют; он выглядел целым и невредимым; все так же на четвереньках онотполз назад, медленно и методично снял сначала одну перчатку, потом другую,открыл крышку аварийного люка, встал на колени на краю отверстия, чтобы,вероятно, прочитать молитву, потом надел парашют и перчатки и застыл надлюком, держа руку на кольце вытяжного троса и глядя через открытое отверстиевниз, в ясный полдень. Как раз в тот момент, когда он, очевидно, намеревался выброситься, уменя внезапно мелькнуло: "А ведь нельзя разрешать ему прыгать!" Нижнеепомещение было тесным и неглубоким, я мог, не вставая с сиденья, протянутьруку, прикоснуться к Клинту и попытаться убедить не делать задуманного, нотут же подумал: "Счастливчик же он, мерзавец! Может выбраться из этой штукидо того, как она развалится на куски", и на мгновение отказался от своегонамерения. Казалось, его либо снесет ветром, либо он соскользнет в люк порастекающейся и замерзающей крови бедняги Макса. Я быстро протянул руку икоснулся Клинта. Большего не потребовалось. Он отказался от своегонамерения. На меня он даже не взглянул. Я наклонился и посмотрел на Макса; он лежал на спине, корчился и, чтохуже всего, был в сознании; я увидел также, что с него сорвало кислороднуюмаску, летные очки и шлем; на лице у Брандта я не заметил ни единойцарапины. Все еще в полном сознании он поднял левую руку и с трогательным,умоляющим выражением показал на свой рот, и мне оставалось сделать лишь одно(мысль об этом привела меня в больший ужас, чем все, что я испытал раньше),а именно: если я не хочу допустить, чтобы Макс умер от недостатка кислородаи от холода раньше, чем попадет на госпитальную койку с белыми простынями (яуже утратил недавнюю ясность мышления, да к тому же не слушал лекции,которые полагалось слушать), мне надо спуститься вниз, на ветер, и отдатьему свою кислородную маску. Батчер Лемб, мягкий Лемб, помешанный на радио,любитель читать во время рейдов ковбойские романы, указал мне этот путь втот день, когда Джаг Фарр потерял сознание. Я уже стал пробираться вниз, как Клинт сорвал с себя свою маску; незнаю, подумал ли он, что на такой высоте не сможет без нее долго пробыть всознании; сомневаюсь также, понимал ли он, что совершает акт подлиннойсамоотверженной любви, - понимал ли даже в тот момент, когда, надев своюмаску на лицо Макса, получил от него в наградублагодарный умиротворенныйвзгляд; прижав резину здоровой рукой к лицу, Макс утих, как младенец,получивший соску; было видно, что он почувствовал облегчение. Предстояло устранить последнюю опасность - быстрее подключить трубку отего маски к кислороду. Я протянул Клинту переносный баллон, и он подсоединилк нему Брандта. Потом Клинт оторвал от тряпья, в которое превратились брюки Макса,большой клок окровавленной материи, обернул для тепла голову раненого изавязал. Я вспомнил о запасной кислородной маске на перегородке нижнеготурельного отсека и уже собрался приказать Батчеру Лембу принести ее Клинту,но, сообразив, что не связан с самолетным переговорным устройством, включилпровод шлемофона в селекторный переключатель и тут же услышал пронзительныйкрик. Кричал Малыш Сейлин из своей турели, даже не кричал, а визжал, а визгмужчины страшен. Сейлин оказался в своей турели, как в ловушке. Заметив, чтомы выключили два двигателя (он видел их со своего места), не располагаяпарашютом, который, кстати, все равно был бы для него бесполезен, посколькуон не смог бы выбраться из своего гнезда, пока его не выбросит взрывом, чтомогло произойти в любую минуту, - Малыш чувствовал себя совершеннобеспомощным, тем более что принадлежал к категории людей, привыкших всегдана кого-нибудь полагаться. Время от времени в его воплях можно былоразобрать более или менее связные фразы: "Я тут как в мышеловке... Помогитемне!.. Вытащите меня!.." В его голосе звучала мольба. Все, кто был включенво внутреннюю связь, слышали Малыша, потому что он оставил свой селекторныйпереключатель в положении "вызов", и его вопли прорывались через все другиеразговоры. Осколок снаряда пробил пелксиглас его турели и вывел из строяэлектромотор, приводивший ее в движение, а другой осколок (возможно, тот жесамый) срезал рукоятку, с помощью которой он мог бы выбраться из своейустановки. К счастью, наши турели имели еще одну - внешнюю - рукоятку, такчто в случае необходимости кто-нибудь мог воспользоваться ею снаружи. Озабоченный тем, чтобы достать для Клинта маску и подстегиваемыйвоплями Малыша, я торопливо пробрался сначала через пустой бомбоотсек, потомчерез помещение, где Лемб дежурил у своего пулемета, проник в нижнийтурельный отсек и обнаружил, что Негрокус Хендаун уже давно опередил меня;поворотами внешней ручки он поднял и выровнял установку и открыл люк, черезкоторый, как пробка, вылетел Малыш;они обнялись, словно братья в сказке, гдерассказывается, что превратности судьбы разлучили их совсем маленькими и чтоони встретились после разлуки уже взрослыми. Я быстро направился в переднюю часть машины с запасной кислородноймаской и двумя переносными баллонами и передал их Клинту; вокруг губ у негоуже проступала синева.
Я снова включился во внутренний телефон и спросил у Мерроу, все ли унего в порядке. Мерроу не ответил. Допуская, что телефон получилповреждение, я вызвал Прайена. Тот сразу отозвался, хотя голос его,казалось, донесся откуда-то издалека, а не из хвостовой части "Тела". Потомя провел проверку; Фарр ответил в своем обычном наглом тоне, и Брегнани, какэхо, повторил его слова; рассеянный ответ Лемба прозвучал так, будто онлетел с любимой девушкой во Флориду на самолете "Восточных авиалиний";Сейлин, которого мы устроили в радиоотсек, промолчал; Хендаун, пообыкновению, прогудел в ответ солидно и успокоительно - он уже вернулся насвою установку вверху; Мерроу по-прежнему не издал ни звука; что же касаетсяКлинта и Макса, то с ними я не пытался связаться. На секунду я подумал, не потерял ли Мерроу дар речи. Я ничего не могдобиться от него. Он вел самолет по-прежнему искусно и мягко, но во всемостальном был похож на огромного, облаченного в кожу робота. Мне сновапришло в голову, что, возможно, поврежден его селекторный переключатель. Некоторые из наших пулеметов вели огонь. Не требовалось много времени, чтобы оценить обстановку за бортомсамолета; хотя часть "крепостей" нашей ведущей авиагруппы, летевших выше"Тела", уже обогнала нас, все же мы еще не совсем лишились прикрытия.Воздушные бои продолжались. Я увидел, что к нам приближаются два новых звенавражеских самолетов, и начал (в этом не было моей заслуги, просто так ужудивительно устроен человеческий ум, что продолжает связно или бессвязноосмысливать происходящее, несмотря на перенесенное потрясение), началразмышлять, как четко и продуманно действуют немцы. Видимо, для отражениянашего рейда и налета на Регенсбургони собрали эскадрильи истребителейначиная с Евера и Ольдебурга (мы хорошо знали эти части по боям надВильгельмсхафеном, Гамбургом и Килем) и с таких известных нам аэродромов воФранции, как Лаон, Флоренн и Эйре, а поскольку эти машины обладалиограниченным радиусом действия, они, вероятно, разместили их вдоль нашегопредполагаемого курса в местах, где самолеты могли быстро пополнить запасгорючего, вовремя подняться в воздух и встретить нас, а также вовремяподменить машины, вынужденные прекращать атаки. Подумать только, какуюизобретательность проявляет человек для истребления себе подобных! Эти мысли, так странно далекие от того, что происходило вдействительности, и вместе с тем до странности отчетливые, мгновеннопронеслись у меня в голове. Потом я подумал, что нам следовало бы набрать высоту, прижаться,насколько возможно, к самолетам нашей группы, пока еще летевшим над нами,чтобы оказаться под защитой их огневой мощи и как можно дольше скрывать отпротивника, что нам педстоит отбиться от строя. С этим предложением яобратился к Мерроу по внутреннему телефону. Полагая, что его шлемофоннеисправен и приглушает звуки, я не говорил, а кричал. Ответа не последовало. Тогда я постучал Мерроу по плечу, собираясь объясниться жестами. Баззповернулся, и сердце у меня замерло. Взгляд его глаз, еще более страшных подстеклами огромных летных очков, был устремлен на меня, но казался оченьдалеким. Словно он смотрел на меня в перевернутый бинокль; или нет, этопоходило на то, будто на тебя смотрели через две поставленные далеко друг отдруга подхорные трубы. Я парил у Сатурна; я находился где-то в чернойвечности космоса. Я повторил жестами свое предложение. Подзорные трубы равнодушноотвернулись. Потом я заметил, что среди уцелевших приборов на панели перед нами были указатель вертикальной скорости. Он показывал, что мы снижаемся почтинезаметно, по пятьдесят футов в минуту. Слегка прикасаясь к штурвалу правойрукой, я чувствовал, что Мерроу проявляет все свое искусство, пытаясьудержать машину на высоте. Медленное снижение пока еще не представлялосерьезной опасности, но о подъеме не могло быть и речи.
Я услышал по внутреннему телефону чей-то слабый голос: вызывали меня."Боу! Послушайте, Боу!" Это был Малыш Сейлин. В тот момент мне и в голову непришло, как это Сейлин, первый формалист среди стрелков-сержантов, проявилтакую неслыханную дерзость и обратился к заместителю своего командира не позванию и фамилии, а по прозвищу; помню, что я испытал что-то вродеоблегчения и благодарности, когда Сейлин разрушил между нами барьеротчужденности. В следующую минуту стало понятным, что толкнуло его нафамильярность. Хотя телефон работал плохо, я услышал умоляющие нотки вголосе Сейлина. "Можно мне выбраться? Я хочу прыгать. У меня же нетпулемета, Боу. Какая от меня теперь польза!" Сидя в радиоотсеке в роли пассажира и тяготясь вынужденнымбездействием, он, видимо, начал терять самообладание. Возможно и другое:там, на своем привычном месте в закрытой турели, Сейлин чувствовал себя вбезопасности, здесь же, в радиоотсеке, шум нагонял на него страх. Мне доставило эгоистическую радость, что Малыш Сейлин обратился ко мне,а не к Мерроу, попросил моего разрешения удрать. Я посмотрел на Мерроу. Он сидел, наклонившись вперед, отрешенный отвсего, сосредоточив все свое внимание на штурвале. Как раз в это мгновение Прайен включился во внутреннюю связь и хриплымголосом крикнул, что начинается атака с хвоста, и Мерроу, хотя он и неотвечал на прямые вызовы по телефону, автоматически ввел "Тело" в развороты,превосходно выполняя маневры, которые разработал для самозащиты еще всередине нашей смены, когда с особым блеском проявлялось его мастерство. Он,видимо, услышал Прайена. - Сейлин! - заговорил я по внутреннему телефону. - Отвечаю тебе: нет! Иеще раз: нет! Не хватало только, чтобы другие, например, Брегнани, услышали, чтосовершенно здоровый человек получил разрешение выброситься с парашютом! Малыш не мог (вернее, не хотел) услышать мой ответ. Откуда-то издалекадонесся его крик: "Что? Что, лейтенант? Что?" Но, возможно, он все же понялменя, ибо называл уже "лейтенантом"; во всяком случае, он оставался всамолете. Я вызвал Батчера Лемба и попытался сообщить, что слышимость повнутреннему телефону резко ухудшается. Вскоре аппаратура заработала нормально, и я понял, что Батч все-такирасслышал меня; он, должно быть, отошел от пулемета, спустился в радиоотсек- я мысленно представил себе эту картину - и начал искать неисправность,планомерно, медленно, постепенно, как и полагается прирожденномурадиолюбителю, с головой погрузившись в работу и позабыв обо всем на свете.
Сразу же после попытки переговорить с Лембом (прошло не большечетырех-пяти минут с того момента, как снаряд разворотил носовую частьсамолета), я с беспокойством вспомнил о Максе Брандте. Через люк мне быловидно, что Хеверстроу не оказывает Максу никакого внимания. Он сидел узияющего отверстия и, словно задумавшись, смотрел вниз; Макс по-прежнему былв сознании; на короткое время культя его ноги оказалась на ветру, из нее всееще лилась кровь, свертываясь и замерзая на его одежде и на полу, и я понял,что мне предстоит самая неприятная за всю мою жизнь работа. Я поднялся,достал коробку с аптечкой и направился вниз. Пробраться через узкий лаз было не таким уж простым делом, как моглоказаться на первый взгляд. Мы летели со скоростью ста двадцати миль в час;развороченная взрывом передняя часть самолета образовала воронку, похожую нареактивное сопло, через которое устремлялся необыкновенно мощный потоксловно спресованного воздуха; а снаружи свирепствовал 34-градусный мороз.Мне потребовались вся моя сила и мужество, чтобы протиснуться через люк.Надо было осторожно проскользнуть мимо Макса, при одном взгляде на которогоменя охватывал ужас. Через аварийный люк у левого борта взгляду открываласьпугающая пустота; его отверстие напоминало отверстие пылесоса; время отвремени что-нибудь в самолете отрывалось и исчезало в этом отверстии, и выневольно начинали опасаться, что вас ждет такая же участь. Передняя частьсамолета выглядела почти так, как я представлял себе, - весь плексигласисчез, часть металлического каркаса выгнута наружу, сиденье Макса, столикКлинта и его сиденье оказались в одной куче, провода висели, оборудованиеразбито и перепутано. Внезапно, будто кто-то ударил меня в грудь, явспомнил, что не захватил парашют. Но особенно тягостное впечатление производил полный мольбы взглядМакса. Я попытался вспомнить лекции об оказании первой помощи, которые слушалв больших, теплых аудиториях, - военная медсестра, недурная собой,показывала, как делаются различные перевязки, или передавала бинты толстомулысому майору, и тот демонстрировал со сцены, что нужно делать при том илиином ранении. Вспомнив этого майора медицинской службы, прослывшего обжорой,я ощути вспышку злобы - он сказал однажды, что самое лучшее, что можносделать для раненого в самолете, это вообще ничего не делать. "Холод, летноеобмундирование, условия полета, привязные ремни, ограниченность места крайнезатрудняют оказание первой помощи раненому, и чем меньше его беспокоить,пока им не займется опытный врач, тем лучше". Знал ли вообще этот толстяк,что это такое - на леденящем душу ветру встать на колени на корку льда иззамерзшей крови вашего боевого товарища и видеть, как его глаза сотрят навас из-под окровавленного куска ткани, оторванной от его же комбинезона,словно говоря: "Мы так много пережили вместе, Боу, и еще совсем недавнопрогуливались с тобой! Так ради Бога, в которого я не верил еще минутуназад, пожалуйста, Боу, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста..." Внезапно унего в глазах появилось выражение любви, и хотя до этого я думал, чтоненавижу Макса и что он ненавидит меня, то, что светилось в его взгляде,было братской любовью, и я стоял, до глубины души пораженный ужасом.Наверное, именно этот трогательный умоляющий взгляд во много раз усиливалчувство ужаса, потому что раньше я ненавидел Макса, ненавидел его вызывающуюнаглость, наслаждение, с каким он сбрасывал бомбы, подпрыгивая от радости,как младенец в коляске. По-моему, он был одним из тех, кто носил такое жеклеймо, как и Мерроу, - человеком, возлюбившим войну, возможно, еще не такимотравленным, но одним из них. А глаза его говорили: "Мой дорогой Боу, мойдорогой друг, мой собрат, человек, которому жизньтак же дорога, как и мне...Понимаешь ли ты, что я хочу выразить взглядом?" Я попытался привести в порядок свои мысли. Первая помощь. Я снялперчатку, сунул ее между колен и поднял крышку аптечки; от холода кожаприлипала к металлу. Маленький синий пакет с бинтом выскочил из коробки и,даже не коснувшись пола, вылетел в аварийный люк. Я еще больше повернулсяспиной к ветру, наклонился, снова открыл крышку и увидел ампулу с морфием.Морфий, боль, Макс. Мой собрат... Я вынул ампулу, затолкал коробку вбезопасное место между кислородным баллоном и стенкой самолета и стукнулХеверстроу по руке, чтобы вывести из состояния транса; Хеверстроу, не снимаяперчаток, обнажил часть ноги Макса над культей; я подержал ампулу передглазами Макса, и он взглянул на меня с еще большей любовью; я сделал Максуукол, он вздрогнул (трудно представить, как он ощутил его сквозь адскую больв ноге) и, по-моему, почувствовал облегчение от одного сознания, что уколсделан, он закрыл глаза (тем самым принеся огромное облегчение и мне) ивыглядел теперь успокоенным, хотя мне не удалось ввести нужную дозу (есливообще удалось): от сильного холода морфий загустел и выступил наповерхности кожи, не проникая внутрь. Я снова надел перчатку. Жгут. Мысли у меня, как и облегчающая боль жидкость, казалось,загустели и текли медленно-медленно в ледяной атмосфере человеческогосумасшествия, которая проникла и в эту пещеру на "летающей крепости", но всеже две мысли - кровотечение, жгут - всплыли у меня в сознании; я снова взялкоробку, достал из нее материалы, предназначенные для жгута, и сообразил,что из бечевки надо сделать петлю. На ум мне пришел Кид Линч, и я тут же решил, что с меня довольно войны,я сыт ею по горло и просто не могу здесь больше оставаться. Осторожно положив аптечку с материалами первой помощи околокислородного баллона и передав Клинту бечевку для жгута, я жестом показал,какого размера нужен жгут, и стал подниматься в кабину пилотов. К несчастью,когда я переступал через Макса, он открыл сонные глаза, и в них, вместе спрежним выражением доверчивой братской любви, отразился такой мягкий упрек,что я сделал нечто неожиданное, даже для самого себя. Я просунул в люкголову, плечи и руки, повернулся и взглянул на Мерроу. Он вел самолет стаким базразличием ко всему, словно катил по Бродвею, где можно было ни очем не беспокоиться, разве что избегать столкновения с такси; потом япротянул руку, взял свой парашют и, волоча за собой, вновь спустился внижнее отделение. Глаза Макса все с тем же мягким выражением остановились на парашюте,тут же обратились влево, обнаружили парашют на груди Клинта, и вся любовь изних мгновенно испарилась; решив, что экипаж собирается выброситься изсамолета, он заволновался и стал перекатываться с боку на бок. Никогда еще яне испытывал такого состояния, чтобы человеческое существо заражало менястоль паническим страхом за собственную участь, как в ту минуту, когда явзглянул на Макса, мучимого предположением, что мы намерены бросить его,истекающего кровью, в самолете, который будет нестись в пространстве, покане откажет автопилот. Я стащил с себя кислородную маску, наклонился, сдернул с головы Максаокровавленный лоскут и крикнул в самое ухо: - Не беспокойся, дружище, мы не собираемся бросать тебя! Мои слова подействовали лучше укола морфия. Мне показалось, что наглазах у Макса выступили слезы радости. Дружище? С каких пор Макс Брандт стал моим "другом"? На базе частоупотребляли вот такие затасканные, выражавшие то грубоватую, то насмешливуюпривязанность словечки: дружище, дружок, друг, сын, док, приятель, старина,брат. Но какая привязанность могла существовать между Боуменом и Брандтом? Яне терпел его за один лишь вопль "Банзай!", который он выкрикивал каждыйраз, когда сбрасывал бомбы. Да, он всегда внушал мне неприязнь. Клинт сделал жгут и передал мне, чтобы я перетянул Максу ногу, итеперь, только теперь, я увидел то, чего не заметил раньше (так я былошеломлен и потрясен всем происходящим и особенно выражением любви в глазахэтого человека): нога, обутая в ботинок, била, пинала Макса в лицо - егособственная правая нога, оторванная, но еще на чем-то державшаяся. В памяти у меня промелькнул образ миссис Крилл, - кажется, в седьмомклассе она рассказывала нам о мужественном и благородном воине Ахиллесе,убившем Гектора, о том, как Парис направил смертоносную стрелу в единственноуязвимое место у сына Пелея - в сухожилие над пяткой, уязвимое потому, чтомать, окуная Ахиллеса в воды Стикса, обладавшие способностью придавать телунеуязвимость, держала его за пятку; по словам миссис Крилл (пытаясьпредставить ее лицо, я мог припомнить лишь нежные губы и теплые глаза заочками в стальной оправе), это сухожилие отличалось исключительнойпрочностью. Кость исчезла, от мяса и брюк почти ничего не осталось, летный сапогбыл сорван с ноги, но крепкое ахиллесово сухожилие, вместе с уцелевшимимышцами и другими сухожилиями, подобно живой веревке местами в дюймтолщиной, прочно удерживало на ужасном ветру оторванную ногу, колотившуюМакса. Раньше я этого не заметил; быть может, успокаивал я себя, ветер толькосейчас подул с такой силой; не надо, чтобы Макс понял, решил я, что нога унего почти начисто оторвана и что это собственная ступня сейчас колотит его;я ухватился за ботинок и потянул, позабыв, что у меня есть нож, чтобыперерезать сухожилие; неловко, еле двигая негнущимися пальцами, страдаяфизически и духовно, я наконец старательно надел жгут на ногу и пропустилсквозь него сухожилие. Занятый этим делом, я заметил, что Мерроу стал как-то слишком ужнечетко, даже грубо вести самолет. Я отчаянно пытался получше приладить жгут, но нас подбрасывало так,будто мы попали в шторм. Мерроу вызывал у меня ярость. Во всем этом, в страданиях Макса, вкошмарном деле, которым я сейчас занимался, - во всем был виноват Мерроу.Человек, который не мог жить без войны. Клинт (возможность действовать повлияла на него, как тонизирующеесредство, он становился все более и более проворным) передал мне специальнуюпалочку, с ее помощью я закрутил жгут и остановил кровотечение. Палочку яоставил в петле. Потом (видимо, потому, что позади Макса, под полом пилотской кабины,рядом с кислородными баллонами я увидел связку запасного телефонногопровода, а нас так странно подбрасывало) у меня возникла мысль придать Максуболее надежное положение; вместе с Клинтом мы оттащили Макса подальше отлюка, надежно связали провод с его ремнями и тщательно прикрепили к одной изстоек верхней турели. Каждые несколько секунд нам приходилось прерыватьработу, надевать перчатки и вдыхать два-три глотка кислорода. В конце концовнам удалось закончить наше безнадежное дело. Потом мы сделали Максу новыйукол морфия, он, казалось, совсем успокоился, и я уже намеревалсявозвратиться на свое сиденье, когда он опять заговорил со мной - однимиглазами, пронзительными и вопрошающими. Я снова снял маску, склонился к нему и крикнул в тряпье, которым былазакутана его голова: - Да не волнуйся ты, мальчик Макси, мы доставим тебя обратно в Англию!Она уже видна. Как я хотел, чтоб так оно и было! В голубоватой полутьме похожего на пещеру фюзеляжа светились глазаМакса, все больше наполняясь любовью, любовью к друзьям, к Англии, к дому, кнеопределенному прекрасному Всему. Я не мог смотреть ему в глаза - такимнестерпимо пронизывающим взглядом смотрели они из-под маски; потом всепогасло, и зрачки закатились.
Опустошенный, окоченевший от холода, я полез наверх, на свое место, икивнул Клинту, предлагая ему последовать за мной в кабину пилотов, где нетак свирепствовал ветер и где он мог подсоединиться к постоянной кислороднойсистеме. Клинт поднялся вслед за мной, но ушел в радиоотсек. Мерроу управлял самолетом из рук вон плохо. Так дергать штурвал, такрезко двигать педалями мог только новичок. Я сел, пристегнув ремни, и взглянул на часы. Четыре тридцать девять.Эйпен, очевидно, уже остался позади. Предполагалось, что над Эйпеном насвстретят наши П-47. Теперь не оставалось сомнений, что "Тело" отстало от соединения.Последние самолеты уже опередили нас примерно на три четверти мили и летелифутов на шестьсот-семьсот выше в голубом, как море, небе; немецкиеистребители атаковали эскадрильи "крепостей", но нас пока не трогали. Мы ещенаходились под охраной того, что Мерроу в начале нашей совместной службы ввоенной авиации назвал бы его везением. С нас было бы достаточно, если бынемцы послали против "Тела" "физлер" - маленький одномоторныйрекогносцировочный самолетик, вроде нашего "пайпер-каб", вооружив егоохотничьей двустволкой двенадцатого калибра или рогаткой. П-47 я пока не видел и подумал об аварийном сигнале на случай, если онилетят где-то поблизости, но вне поля моего зрения; кроме того, это позволилобы чем-то занять Малыша или Клинта, а поскольку в радиоотсеке имелсярезервный селекторный переключатель, я включил внутренний телефон и сказал: - Хеверстроу? Ты слышишь? Он ответил громко и отчетливо. Очевидно, Лемб нашел и устранилнеисправность. Клинт спросил, что мне нужно. В верхней турели, объяснил я, есть контейнер с сигнальными ракетами;пусть он выпустит зеленую ракету. На приставной полочке рядом с контейнеромдолжна лежать ракетница. - Слушаюсь, - ответил он, и в его голосе послышались прежниенасмешливые интонации; его, несомненно, радовало, что он может чем-тозаняться. - Подожди секунду. Ты помнишь, в какое время ожидалась встреча систребителями прикрытия? - В шестнадцать шестнадцать, одновременно с переменой курса напятидесяти градусах тридцати восьми минутах северной долготы тире ноль шестиградусах ноль трех минутах восточной долготы. Его набитый цифрами ум уже функционировал по-прежнему, и я несомневался, что, если бы спросил Клинта, он мог бы назвать мне номертелефона какой-нибудь Дженни в Минеаполисе или Пеггилу в Байлокси. Во внутренню связь включился Прайен. - Лейтенант, а что означает зеленая ракета? - Она означает: "Еле волоку зад, пусть это учтут наши истребители". Потом в связь включился Брегнани, храбрый и наглый Брегнани: - Мы долетим, сэр? В каждом из нас живет способность скрывать от людей свою подлиннуюнатуру под какой-нибудь маской - я не составлял исключения и уже хотел былосказать: "Послушай, сынок, займись-ка ты лучше своим делом!" - но, чутьпомедлив, подумал, что ведь ребята за моей спиной ничего, совершенно ничегоне знают о случившемся, и потому сказал: - У нас разворочен нос. Вышли из строя второй и третий двигатели. Мытеряем высоту со скоростью примерно в семьдесят пять футов в минуту, но нашаприборная скорость пока держится на тридцати... Убит лейтенант Брандт. Я решил, что они вправе знать все. Потом, ясно и сильно, как в былое время, прозвучал голос Мерроу: - Лемб! Ты не спишь? Доложи наше местоположение, парень. - Слушаюсь, сэр. Наступило длительное молчание, потом снова заговорил Мерроу: - Давай, давай, давай же! Лемб, должно быть, все еще пытался определиться с помощью радиокомпасапо двум пеленгам. Мерроу разразился бранью. Его визгливый голос заставлял ежиться. Вразгар этой сцены Фарр включился в связь и бросил какую-то неразборчивуюфразу. Мерроу продолжал ругаться. Затем снова Фарр: "Ко всем чертям! Мнеопостылела вся эта муть..." Он отключился, а Мерроу по-прежнему выкрикивалодно ругательство за другим. Лемб попытался доложить местонахождениесамолета, но Мерроу оно уже не интересовало. Заигрывая со смертью и всяческиее понося, он вел самолет крайне небрежно. Быть может, не совсем сознавая,он играл не только своей, но и нашей жизнью. Фарр вновь включился во внутреннюю связь и раздраженно зашипел: - Черт бы вас побрал! Делайте же что-нибудь! Ну ошибетесь - так что изтого!.. Я способен летать лет до шестидесяти. Я смогу участвовать по меньшеймере рейдах в пятистах... Меня не могут искалечить больше, чем... Я заявляютебе, сукин ты сын, что я не новичок. Я переживу любого ублюдка, вродетебя... Ты не собьешь меня с толку. Кое-кто пытался! Мерзавцы песочили меня,но они... Это же глупо! Я мог бы сказать этим просидевшим штаны генералам,будь они прокляты... Не смейте, мерзавцы, показывать на меня пальцем... Я заметил, что Мерроу отстегивает привязной ремень. - Фарр! - крикнул я по телефону как можно резче. Он смолк, а я приказал: - Брегнани! Отбери у него бренди. Мерроу машинально нащупывал вытяжное кольцо парашюта (я с содроганиемвспомнил, что свой не надел) и привстал. В то же мгновение самолет медленнозадрал нос, готовый вот-вот свалиться на крыло. Я отдал штурвал от себя,машина, покачиваясь с крыла на крыло, после долгого пологого снижения опятьприобрела устойчивость. Мерроу снова сел. Он казался озадаченным, нерешительным и постаревшим. - Базз, я поведу некоторое время машину, - сказал я. Мерроу схватился за полукружье штурвала и судорожно сжал его. - Передай мне управление, - повторил я. - Дай я поведу. Никакого ответа. Мерроу продолжал сидеть, склонившись над штурвалом. - Четыре истребителя идут в атаку со стороны шести часов, - доложилПрайен. Я встал в проходе сразу же за люком, постучал Мерроу по плечу и, когдаон повернул голову, правым большим пальцем показал на свое сиденье. Втечение нескольких минут, показавшихся мне бесконечными, Мерроу нешевелился; но вот он медленно отключил провод электроподогрева комбинезона ипровод шлемофона, уцепился за край сиденья, приподнялся, выскользнул из-подштурвального полукружья, выпрямился в проходе и осторожно, как дряхлыйстарик, опустился на мое место. И это было все. Я занял место командира.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
