Глава двенадцатая. НА ЗЕМЛЕ

16 августа - Он пришел сюда без приглашения, - заговорила она. - С бутылкой вискив одной руке и орденом в другой. - Дэфни склонила головку набок и взглянулана меня, как бы спрашивая, действительно ли я хочу слушать дальше. - Какойон громадный, правда? - Она рассказала, как Мерроу расхаживал взад и вперед,сутуля мощные плечи, раскачивался и время от времени, словно животное вклетке, посматривал на низкий покатый потолок и на стены комнаты, слишкомдля него тесной. Вначале он казался жизнерадостным, говорил громко иуверенно. - Имей в виду, - продолжала Дэфни, - за последние месяцы я виделаМерроу в общей сложности не больше пяти-шести раз. Но я знала его. Простоудивительно, насколько хорошо я знала его по твоим рассказам... И ещепотому, что он так похож на моего Даггера... Извини, дорогой Боу, но я нехочу кривить душой. Она рассказала, что Мерроу разлил виски в чайные чашки и продолжалразыгрывать роль героя. "Макс Брандт, - заявил он между прочим, - единственный настоящий солдатво всем моем экипаже". Дэфни со свойственной ей проницательностью давно уже поняла, чтопредставляет собою сам Мерроу, и потому спросила: "Ну, а как тот воздушный стрелок, о котором мне рассказывал Боу, -Фарр, если не ошибаюсь?" "Фарр... Что Фарр? Сержант-хвастунишка! Вот Макс настоящий офицер,джентльмен, и к тому же влюблен в свою работу; любит бомбить. Думаю, онпотому и хорош, что сам фриц. Фриц из Висконсина. Эти немцы знают, как надодраться". "Они убийцы!" (Она вспомнила об отце). По словам Дэфни, Мерроу с сожалением взглянул на нее, словно накрохотного, слабенького несмышленыша, и ответил: "Послушайте, детка, а вы вообще-то понимаете, что такое солдатскоедело?" Мерроу, рассказывала Дэфни, говорил с таким благодушием иснисходительностью к ее незнанию мужской психологии, что казалось, от негоисходила всепокоряющая сила. Он говорил, какой спортивный народ эти немцы, изавел старую песню о мнимом "кодексе рыцарской чести в воздухе": еслипротивник выпустил шасси или выбросился на парашюте - щади его. "Возьмите, к примеру, своего друга Боу. Не беспокойтесь, я не собираюсьего чернить, он хороший парень, но вояка никудышный. Дерется он непо-настоящему, без злости. Либо уж больно образован, либо что-то еще". - Минуточку, Дэф, - прервал я ее. - Как, говоришь, он меня назвал? Удивленная этим вопросом, Дэфни ответила, что Мерроу употребил моепрозвище; ее тон показывал, что она не видит в этом ничего необыкновенного. - Ты уверена? - Абсолютно. Весь вечер он тебя иначе и не называл, только Боу, Боу,Боу. - Могу сказать одно: очень странно. Я пояснил, что, насколько помню, он никогда в разговоре со мной неупотреблял прозвища. По словам Дэфни, Мерроу и дальше продолжал самоуверенно и грубопринижать меня. Нет, нет, он вовсе не собирался превращать меня вничтожество! "Одним словом, второй пилот. Он и его дружок Линч. За все времяя только однажды слышал от Линча умные речи - когда он заговорил о нашихдвигателях; он сказал, что в одном Б-17 больше лошадей, чем понадобилосьЮлию Цезарю для вторжения в Британию. Вот это силища!" Дэфни сообщила, что Мерроу все время жадно глотал виски, и добавила,что любая опытная девушка сразу бы распознала в этом соответствующуюподготовку. Он начал рассказывать (Дэфни показалось, что он становился все болееогромным, что у него вот-вот лопнет грудь, он снял китель, и под тонкойсорочкой на руках перекатывались набухшие бицепсы), как любил драться. "Однажды - я был тогда еще совсем мальчишкой - мы с моим лучшимприятелем... Сначала дружеский спор о машинах "оверленд" или "шевроле",потом безлюдное местечко, скрытое от посторонних глаз деревянным забором изаросшее крапивой, Чакки - вспыльчивый, как порох, и больной насморком... Ячуть не убил его". Мерроу рассмеялся, представив себе Чакки, в котором сил осталось развелишь для того, чтобы чихать. В средней школе, рассказывал Мерроу, он сразу же стал просить, чтобыего научили драться. "У нас был тренер, - Дэфни забыла, как назвал его Мерроу, - так онвместо слова "драка" говорил "мужественное искусство самообороны", но какаятам оборона! Скорее искусство, как изувечить противника. Если противникодолевает - дай ему коленом в..." Мерроу, продолжала Дэфни, стал прибегать к словечкам, которые, по егомнению, входили, как и выпивка, в ритуал подготовки и тоже разжигалижелание. Тут я прервал Дэфни, возможно, потому, что ее рассказ, как Мерроупытался меня унизить, разбудил постоянно дремавшую во мне готовностьзаняться самобичеванием. - А знаешь, - сказал я, - Базз, возможно, и прав, когда называет меняникудышным воякой. Помнишь, я тебе рассказывал, как занимался боксом? Яприрожденный второй пилот, человек, которому суждено во всем и всегдазанимать второе место. Никогда не забуду, в каком кошмарном состоянии яоказался в одном из матчей, когда потерял сознание, а потом никак не могвспомнить, что же произошло в последнем раунде. Пожалуй, и лучше, что немог. В моей памяти отчетливо всплыла сцена: я лежу на столе для массажа,серая пустота перед глазами постепенно сгущается, начинают мелькатьотдельные кадры, как на киноленте, сорвавшейся с перематывающих барабанчиковаппарата, наконец полная ясность в поле зрения, во всем, что происходит враздевалке: тренер Муз Муэн с волосатыми руками и огромным животом подготовой лопнуть тенниской, запах эвкалиптовой мази и подмышек богатыря;стеклянный цилиндр, и в нем никелированные ножницы Муза для разрезаниябинтов с утолщением в форме утиного носа на конце одного из лезвий, чтооблегчало доступ под марлю; да, я отчетливо понимал все, что происходило враздевалке, а что там, за дверью? Мир сузился для меня до размеров этойкомнаты. Я не мог припомнить, каков он, мир, который лежал за ее пределами.Вне раздевалки начиналось ничто. Я обречен всю жизнь провести здесь, в этойкомнате, на столе для массажа... Воспоминание о случае с потерей памяти было особенно знаменательным всвете рассказа Дэфни о безудержном хвастовстве моего командира, ибо я частодумал об этом нокауте, как о своей первой смерти, и теперь знал, что боюсьне агонии умирания и не самой смерти, а боюсь лишиться возможности познатьчудеса того огоромного и прекрасного, что вмещается в одно слово - жизнь; ктому же Дэфни только что сказала: "Ты же сильный, Боу. Ты по-настоящемусильный!" Потом она покачала головой и добавила: - А он продолжал выкрикивать: "Я люблю воевать... Воевать!" Он говорил все быстрее и быстрее. (Дэфни сказала, что не помнит, вкаком именно порядке развивались события, но пытается рассказывать все, чтов силах припомнить.) "Однажды я проехал всю Луизиану на "линкольн-зефире" с фараоном нахвосте. Черт подери, ему не удалось меня задержать! Вы же понимаете, фараоныредко когда дают на мотоцикле свыше восьмидесяти, ну, а я ведь летчик, япривык к скорости. Однажды в машине приятеля я пересек страну за семьдесятсемь часов с одной лишь остановкой дома. Я оставил его у себя, в Омахе, -пусть, думаю, отдохнет - мы подменяли друг друга за рулем, а сам позвонилодной крошке в Холенде и сказал, чтоб ждала, что та и сделала; я переспал сней, а утром заехал за парнем, и все же мы завершили пробег ровно засемьдесят семь часов, включая остановку". Потом он заговорил о том, сколько разных машин у него перебывало, иимел наглость вторично рассказать Дэфни басню о том, как оставил свою машинув Беннет-филде с ключом от зажигания. Рассказал в тот самый день, когдаузнал из письма дяди, что тот продал машину. Он показал ей орден и пояснил, что захватил специально для того, чтобыобратить ее внимание на искажение его фамилии. "Вот уж фамилию какого-нибудь сержанта обязательно написали быправильно!" Заявив, что ему нравится воевать, что он влюблен в войну, продолжалаДэфни, он дал понять, что у него нет иных побуждений, - просто он любитвоевать ради того, чтобы воевать, и уж во всяком случае, не из-за чувстватоварищества с остальными пилотами нашей авиагруппы. Она вспомнила, чтоМерроу как-то назвал наш экипаж "клубом людишек Боумена". "Тело", - разглагольствовал он, - это мое собственное тело. Лечу я сам,а "Тело" лишь выступающая вперед часть меня самого". Он рассказал Дэфни о различных рейдах; в свое время я тоже подробнорассказывал ей о каждом из них. - Я помню их все, Боу. Ведь я всегда чувствовала себя так, словновместе с тобой участвовала во всех рейдах. А он все перевернул. Ты ничего иникогда не ставишь себе в заслугу, но я-то знаю тебя и знаю, как и что у васпроисходило. О рейде на Гамбург - помнишь, вам тогда пришлось делать второйзаход? - он рассказывал так, будто сам все продумал, сам все решил... Пока он держался, как откровенный, жизнерадостный и наделенный чудеснымздоровьем человек. Потом из кармашка брюк для часов Мерроу достал двепятидесятидолларовые бумажки и швырнул на кровать. "Это мои, на всякий особый случай, "сумасшедшие" деньги! А я схожу потебе с ума, крошка! Тебе они нужны! Я плюю на них!" - Конечно, сто американских долларов оказались бы не лишними, -заметила Дэфни, - но меня вовсе не прельщала перспектива стать"стодолларовой простигосподи", как потом выразился бы, конечно, твой друг. - Перспектива? Выходит, ты знала, что тебе предстоит? - Я же тебе говорила, что он все время вел соответствующую подготовку. - Да нет, я спрашиваю: ты знала, что уступишь ему? Меня трясло. - Подожди, Боу. Мы еще подойдем к этому. - Нет уж, давай подойдем сейчас. - Я же говорила тебе, Боу. Ты у меня один. - Кого ты хочешь обмануть? - У меня есть своя точка зрения. На вещи можно смотреть по-разному. Она продолжала рассказывать. Мерроу с презрением отзывался о своихкомандирах и особенно насмехался над Уитли Бинзом, называл его трусом ивообще "не мужчиной". Затем он воскликнул: "К дьяволу командование. Главное для меня - наслаждение от полета. - Наслаждение? - Вот именно. Послушай, крошка, я получаю..." Потом, по словам Дэфни, он умолк, и в его глазах она прочитала сигнал.Он был готов. Она подумала, что, возможно, его подстегнуло слово "мужчина".Он не пытался ухаживать или очаровывать, он только сказал: "В тебедействительно есть изюминка; недаром на щеках у Боумена играет румянец". Онзасмеялся, встал, и, как выразилась Дэфни, ей показалось, что голова у негоупирается в потолок; его огромные руки напряглись, и он сказал: "Ну, хорошо, крошка, раздевайся". Дэфни разделась; он тоже. Она говорила торопливо, ей хотелось поскорее покончить со всем этим, ноя начал стучать кулаком по кровати. - В общем-то, ничего не было, - продолжала Дэфни. - Пожалуйста, слушайдальше. Ничего не было. Не потому, что он не мог. Он мог. Но не таким уж оноказался храбрецом, каким изображал себя, - я хочу сказать, он вовсе не былтаким же могучим, как "летающая крепость" и каким казался самому себе.Конечно, он мог и хотел - пусть на словах, но как только прикоснулся ко мне,я поняла, что очень похож на моего Даггера, омерзителен и хочет использоватьменя лишь для того, чтобы переспать с самим собой. Я оттолкнула его,соскочила с кровати и надела комбинацию; он спросил: "Из-за Боу?", яответила: "Нет. Потому что ты не хочешь меня. Ты никого не хочешь, кромесамого себя. Ты хочешь превзойти самого Казанову, но только хочешь". Он пришел в ярость и стал спорить, будто надеялся, что, переспорив,сможет обольстить меня, но я уже раскусила его, потому что он был копиейДаггера, и как он ни хорохорился, я чувствовала, что он и сам-то испытываетизвестное облегчение. Затем произошло нечто почти смешное. Боу! Надеюсь. ты согласишься, чтоэто было смешно. Раздался стук в дверь, и ты бы видел, какое выражениепоявилось на лице вашего прославленного героя! Он, должно быть, подумал, чтоты ухитрился как-то отделаться от дежурства и пришел ко мне, что это тыстоишь за дверьми, и тут, дорогой, он схватил свою одежду и прыгнул зазанавеску в чулан. Я прошептала: "Майор Мерроу, вы забыли носок на кровати",он выскочил в одних кальсонах, схватил носок и на цыпочках удрал обратно.Потом я открыла дверь. Это была телеграмма от тебя. Когда Мерроу вышел из чулана, в его настроении произошел определенныйперелом. Он сталь меньше. В его голосе уже не слышалось хвастливых ноток. Нотаким он был более опасен, и я держалась с ним осторожнее, чем до сих пор.Прежде всего я оделась и посоветовала ему сделать то же самое, но он лег накровать. На вопрос, кто стучал в дверь, я ответила, что девушка из почтовойконторы, разносчица телеграмм, - разве он не слышал ее голос? Но он все ещепроявлял подозрительность. "Ты меня не обманешь. Признавайся, крошка!" Твоютелеграмму я положила на туалетный столик и теперь помахала ею в знакдоказательства. Он захотел узнать, кто ее прислал, а когда я сказала, чтоты, он прищурился и заявил: "Ты хитрая маленькая паршивка", поднялся,подошел ко мне и протянул руку за телеграммой. Я подчинилась, ему ведьничего не стоило применить силу; прочитав телеграмму, он скомкал ее ишвырнул на пол. Потом принялся расхваливать тебя. "Сукин сын этот Боу. Если бы не он, мы бы уже давно погибли в одном изрейдов". Он снова налил себе виски, вернулся на кровать и задумчиво произнес: "А знаешь, из Боу мог бы получиться хороший командир эскадрильи илицелой авиагруппы, а он даже не первый пилот. У этого парня хватает и ума ихарактера". У него был хитрый взгляд; я ему не верила; его похвалы преследовалиодну цель: показать, что он лучше тебя, - ведь он-то первый пилот. СловаМерроу производили странное впечатление, если учесть, что он побывал умайора Ренделла и добивался твоего отстранения от полетов. Он сказал: "Аможет, ты все уже знаешь, маленькая хитрая тварь?" И рассмеялся. "А ловко ясделал, а? Боу в такой же хорошей форме, как и я". Однако смеялся он как-то натянуто, потом поинтересовался, откуда мнеизвестно, что он ходил к доктору. Я ответила, что майор Ренделл звонил мне.Мерроу покраснел. Честное слово! Он побагровел, как свекла. Но я отличновидела, что Мерроу рассержен. Он лежал на кровати и не шевелился. Потомспросил: "Наверное, у тебя, Боумена и этого костоправа только и разговорубыло что обо мне?" А я подумала: "До чего ж ты похож на Даггера - тот тожене мог переносить даже мысли, что его могут раскусить, и хотел, чтоб людивидели в нем лишь самого блестящего пилота во всех английских ВВС". Яответила Мерроу, что ты никогда не говорил о нем ни одного плохого слова, аон встал с кровати и буркнул: "Все это зеленая муть!" - и начал всяческипоносить тебя, Боу. Это все больше и больше меня тревожило, я видела, чтоМерроу весь кипит. Он расхаживал из угла в угол, как в клетке. "Ты, наверно,болтала обо мне и с этим сукиным сыном Бинзом". Видишь, он уже терял чувствореальности. Потом он сказал: "Это все они подстроили, чтобы Бинз, а не яполучил повышение. И проклятый доктор не остался в стороне". Потом онвзглянул на меня и сказал: "Ну-ка, крошка, раздевайся снова. Ты ошибаешься,если думаешь, что сможешь отказать мне". Я сидела не шевелясь. Мне хотелосьсделаться совсем-совсем незаметной. А Мерроу заговорил о другом, пустилсярассуждать на совершенно новую тему. "Я дал как следует этим ублюдкам вГамбурге. Давил их, как мух. Вот уж чего у меня никто не отнимет". Он как-тостранно поджал губы, с первого взгляда могло показаться, что он улыбается.Он ходил по комнате взад и вперед, как часовой. Потом снова завел все ссамого начала: кто стучал в двери; Боумен не рожден, чтобы стать первымпилотом; Боумен, доктор и я сплетничали о нем; ему хорошо известно о сговореназначить командиром Бинза, когда он, Мерроу, уедет в дом отдыха; он всеравно овладеет мною - еще ни одна женщина... И снова одно и то же, но скаждым разом все хуже и хуже. Ты рассказывал мне, Боу, как Мерроу поносилсержантов. Вот и теперь он говоил все громче, выбирал все более грязные иподлые словечки. В конце концов Мерроу остановился передо мной и сказал:"Хочешь кое-что знать, крошка?" В его глазах читалось нечто гадкое, зубыбыли стиснуты. Он мог пойти на любую пакость, он опускался в самые низменныеи грязные тайники своей души, где возникали чувства такие же омерзительные,как змеи, пауки и жабы. Я подумала: это же Даггер! Сейчас он начнетрассказывать, как уничтожал жуков на проселочных дорогах и в навозе толькоради удовольствия видеть их раздавленными. Или: у него была канарейка ион... А я все твердила про себя: "Он точная копия Даггера. Я знаю, что мнеделать". Мерроу предоставил мне такую возможность. В своих бессвязных разговорахон снова вернулся к доктору Ренделлу и спросил: "Хочешь знать, почему япошел к нему? Потому что..." Он подошел к туалетному столику и взял с него коробку со своим орденом."Знаешь что?" Голос у него сорвался и перешел в злобный визг, он потряскоробкой и крикнул: "Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он егозаслужил. Орден его, его, его!" С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся ишвырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, ималенький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собойкрасно-бело-голубую ленту. "О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!" Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между наминаходилась кровать; я спросила: "Ты ненавидишь его потому, что не можешьзапугать?" "Да, он силен, этот сопляк!" Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое изтого, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердоубежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительностисвоего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколькоже хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; явсе еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меняпотребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо! - Пото Мерроу, - продолжала Дэфни, - напустился на меня (я по-прежнемустаралась держаться от него по другую сторону кровати). "Если ты, - предупредил он, - расскажешь этому плюгавому прохвосту, чтоя был у тебя сегодня вечером, я... изобью тебя до полусмерти..." Я окаменела. "Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, - продолжал Мерроу. - Несмей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. Онет, моя крошка! Причина простая: меня не интересовало, куда именно мысбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставатьсящепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в томи состоит, чтобы кого-нибудь убивать..." Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла.Поняла с помощью Даггера. "Я все знаю о тебе", - сказала я. "Что ты имеешь в виду?" Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой. "Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолеткак бы вздрагивает", - ответила я. Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенноменялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с темпонимал, что смешного ничего нет. "Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, нетак ли, майор?" - продолжала я. Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признакирастерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шестьмиллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал. Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала израссказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличемМерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала: "А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, тыупиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь..." Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен. "Ты маленькая стерва", - сказал он, закрыл лицо руками и беззвучноразрыдался. Он раскис еще больше,чем случалось с Даггером. Минуту спустя яспросила, не лучше ли будет, если он оденется, и он не стал возражать; онстал покорным и тихим. Вот как все получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я узнала оДаггере, и вот что все время думала о твоем командире. Из Мерроу выпала всяначинка. Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел. - Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг сторонывойны, что доставляет вам удовольствие? Она была необычайно взволнована. Мужчины, сказала она, только делаютвид, будто война - это сплошная трагедия: разлука, ужасные жизненныеусловия, страх смерти, болезни, погибшие друзья, стойко переносимые раны,жертвы, патриотизм. - Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что ясчитаю ее причиной: кое-кому война доставляет наслаждение, даже чересчурбольшое наслаждение. - Она пояснила, что не имеет в виду походную жизнь,бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботитьсяо других. - Нет, я имею в виду нечто большее, - я говорю о такомудовольствии, какое получает твой командир. Она добавила что-то об удовлетворении, рождающемся в самых темных,самых тайных глубинах души человеческой, где обитают чувства-жабы,чувства-змеи, - инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так: - По-моему, когда наступит мирное время, мы должны меньше думать опрошлом, а больше о том, куда поведут нас те, кто так наслаждается битвойсейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое клеймо...Ножи, дубины и все такое... То же самое они передадут в наследство своимдетям. Нам доведется пережить еще не одну войну. О Боу, я не знаю, что мыможем сделать с ними, с помощью какого воспитания вытравить в них это, илиподавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить! Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являютсяпричиной всех бед человеческих. Не будет на земле настоящего мира, покасуществуют люди с тягой к убийству. - Дипломатия не принесет мира, это всего лишь маска... Экономическиесистемы, идеологии - отговорка. Но я еще не испытывал желания размышлять над тем, что так страстнодоказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил: - Если он такое чудовище, почему же ты разделась? Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае,мне показалось вначале, что это был стыд. Впрочем, я и сейчас думаю, чтоотчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев. - Да потому, что мне еще надо жить, - ответила она. - Жизнь-то идет. Авы, - те, кто воюет, - вы считаете, будто война - это все; вы ошибаетесь,воображая, что, рискуя, берете на себя ответственность (кстати, выутверждаете, будто делаете это не по своей воле, а по чьему-то принуждению),вы думаете, что можете пренебречь всеми остальными обязанностями в отношенииваших семей, вашей совести, женщин. Но женщины созданы не только для того,чтобы спать с вами. - Тогда почему же ты так поступила? Легкая насмешливая улыбка появилась на ее губах. - А я хочу, чтоб из-за меня дрались. Хочу стать яблоком раздора. Неожиданный ответ Дэфни в первый и последний раз заставил менязаговорить с ней в ироническом тоне: - Девушка с пропагандистского плаката, благословляющая тысячи "летающихкрепостей"! - Боу, но ты уже почти заканчиваешь свою смену, - тихо сказала Дэфни. - Следовательно, ты соглашалась отдаться Мерроу только потому, что моясмена подходит к концу? Но ведь то же самое можно сказать и об его смене. Непонимаю. - Ты помнишь воскресенье и тот праздник, когда я не приехала в Лондон?Тогда случилось то же самое, Боу. Я осматривалась; разве тебе непонятно, чтосейчас, когда ты скоро уедешь домой, я должна осматриваться? - Осматривайся на здоровье. Но зачем отдаваться моему командиру? - Я отдалась тебе, Боу, в первый же вечер, как только мы осталисьнаедине. Что-то я не помню, чтобы ты критиковал меня за это. Ее довод умерил мой пыл. - Видишь ли, мой дорогой Боу, чем меньше тебе останется служить здесь,тем больше я начинаю понимать, - вернее, ты заставляешь меня понимать, что янужна тебе разве что чуть больше, чем нужна Мерроу, хотя, любимый, есть тути большая разница: ты дал мне очень много. Однако я не нужна тебе какпостоянный друг, я нужна тебе лишь на то время, пока ты здесь, пока невернулся домой, к своей, другой жизни. Тебе просто нужна временная военнаяподруга. Верно? Мне было не под силу справиться сразу с таким обилием аргументов, и яснова рассердился. - Как же ты могла любить этого типа Даггера, если он так же гадок, какМерроу? - Я была ребенком, Боу. Это произошло во время "блица". Люди, скоторыми тебя сталкивает случай, бывают разными. - Да, но как ты могла подумать, что любишь его? - У тебя была твоя Дженет. Ты же сам о ней рассказывал. Мы не обязаныотчитываться друг перед другом за полученное воспитание, ведь правда? "Верно!" Но вслух я этого не сказал. - Кроме того, дорогой, я порвала с Даггером, как только поняла, что онвлюблен не в меня, а в войну. - И ты решила порвать со мной потому, что... Я вспомнил рассказ доктора - как Дэфни плакала, разговаривая с ним потелефону, как призналась, что любит меня всем сердцем, но что я не люблю ее. - Ты-то не влюблен в войну, дорогой, я знаю. -...потому, что я никогда не поднимал вопрос о нашем браке? Дэфни снова вспыхнула, и снова ее румянец был вызван не только стыдом,но и гневом. - Все твои разговоры о самоотверженной любви... - продолжала она. - Чтоони такое, как не смутная тоска по оправданию? Ты хочешь оправдать себя затвое отношение ко мне. Самоотверженная любовь!.. И даже твое нежеланиеубивать... - Подожди, подожди! - Я не отрицаю, отчасти ты, возможно, искренен. То, что тебя обязываютделать, - мерзко. Но ты легко соглашаешься на компромиссы, любимый. "Ясогласен и дальше летать на бомбардировщике, но убивать? Нет..." Неужели тыне понимаешь всей порочности этой затеи? Как можешь ты облагодетельствоватьсвоей любовью все человечество, если не в состоянии дать ее даже одномучеловеческому существу? Ее слова заслуживали серьезного размышления, но, наверное, мне мешаламолодость. Я еще оставался мальчишкой. Несправедливо, что старшие заставляютмолодежь вести за них свои войны. Я снова вернулся к Мерроу, словно думать онем было легче, чем о себе. - Он сел на край кровати, поставил локти на колени и опустил голову наруки. По-моему, он был уже пьян. Я внимательно следила за ним. Он усиленнодавал понять, что я должна с ним понянчиться. Скажу тебе, Боу, что такиегерои сущие младенцы! Поразительно, до какой степени он раскис иразоткровенничался. "Не так уж я хорош, как они утверждают". "Почему меняобошли?" Мерроу продолжал твердить, что он вечный неудачник. Его исключилииз колледжа. Плохо работал у этого... как его там... торговца зерном.Называл себя летчиком-бродягой. Неудачник, неудачник, неудачник...Рассказывал, что ему всегда хотелось иметь много денег, что "сумасшедшие"деньги - вранье, он просто-напросто скряга. Сказал, что его легко заставитьпотерять присутствие духа. Когда ему было лет двенадцать, он получил работув небольшом, на несколько квартир, доме в Холенде - за пять долларов внеделю подметать лестницы и убирать мусор, но у одного жильца оказаласьсобака, доберман-пинчер; он ее боялся и стал пропускать дни уборки; однаждыпришел домохозяин и в присутствии родителей Мерроу уволил его; отец орал, номать, укладывая вечером спать, сказала, что ему не нужно приносить деньги всемью, ибо он приносит в дом счастье. Мерроу, приносящий счастье! "Ребята не любили меня. В Холенде находилось отделение ХАМЛ[36],располагавшее паршивым спортивным залом, библиотекой и комнатой с пианино;однажды после игры в баскетбол - мне в то время исполнилось леттринадцать-четырнадцать - ребята всей бандой хотели избить меня. А я даже несостоял в команде; игра взбудоражила их, ребята стояли на площадке и хоромвыкрикивали мое имя, и мистер Бакхаут, секретарь нашего отделения ХАМЛ,продержал меня в своей конторе, пока все не успокоилось". Будучи, по его словам, тщедушным, с куриной грудью, он купил в магазине"Сиирс и Робак" эспандер - развивать плечи и руки. В школе он никогда неполучал хороших отметок. "Что-то заставляло всех ненавидеть меня". Как сообщила Дэфни, Мерроу признался, что вся его воинственность - нечто иное, как "хвастовство и блеф". "Почему, по-твоему, Хеверстроу мой любимчик? Потому, что он офицер ислюнтяй. А человеку легко разыгрывать из себя важную персону, когда он имеетдело с ничтожествами". Это напомнило ему, как однажды, когда он играл со своим дружком Чакки,на окраине города, на какой-то строительной площадке, произвели взрыв спомощью динамита; а Мерроу решил, что ударил гром с ясного неба, и сперепугу подумал, что это, должно быть, какое-то знамение свыше илипредостережение, и убежал домой, к матери. На следующий день Чакки назвалего трусом. "И вот с тех пор, - сказал Мерроу, - я боюсь самого страха". По мнению Дэфни, Мерроу, рассказав ей эти анекдоты о самом себе,признался, что все его рассказы о многочисленных амурных победах - сплошнаявыдумка. "Я получаю удовольствие только от полетов". Я хотел, чтобы Дэфни выразилась точнее. - Кто же он все-таки? Что заставляет тебя так отзываться о нем? - Я не эксперт.И сужу о нем всего лишь как женщина. - Не забудь, я летаю с ним. Дэфни на мгновение задумалась. - Это человек, возлюбивший войну. Я попытался решить, за что мог воевать Мерроу. Конечно, не за идеи,надежды, какие-то стремления. Я представил себе белый стандартный домикпримерно 1925 года в Холенде, в Небраске. От нескольких вечнозеленыхдеревьев, посаженных некогда "для оживления пейзажа", а теперь почти совсемурывших его своими кронами, в гостиной и столовой темно даже днем. Наверанде спит колли. Человек в черных брюках и белой рубашке с отстегнутымворотничком, со свисающими подтяжками и потухшей, наполовину выкуреннойсигарой во рту медленно бродит взад и вперед за маломощной газонокосилкой,изрыгающей клубы сизого дыма. На веранду выходит женщина, почти совсемседая, с мешками под глазами и дряблой, обвисшей на щеках кожей; она хлопаетдверью, и дряхлый пес с трудом поднимается на ноги. - Мерроу же превосходный летчик, - сказал я, - и если он так влюблен ввойну, почему же его все-таки обошли? Дэфни нахмурилась. - Возлюбившие войну...Мой Даггер и твой командир. Мерроу герой во всехотношениях, за исключением одного: он испытывает слишком уж большоеудовлетворение или, как выразился сам Мерроу, "удовольствие", подчиняясьглубоко скрытому в нем инстинкту... ну, к уничтожению, что ли. - Дэфни явноиспытывала затруднение. - Я хочу сказать... Глупо, Боу, что я вообще пытаюсьэто анализировать; я женщина. Я просто чувствую... у них это связано сосмертью, близко к ней. Когда ты задаешься вопросом, за что человек воюет,ты, наверное, сам себе отвечаешь: за жизнь. А Мерроу не хочет жизни, онхочет смерти. Не для себя - для всех остальных. Я вспомнил, как сверкнули глаза у Мерроу в тот день, когда мы втроемзавтракали в Мотфорд-сейдже, как звякнула в супнице разливательная ложка,когда он ударил кулаком по столу. "Я хочу убить смерть", - сказал он. Дажесмерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я снова представил себе человека вчерных брюках со свисающими подтяжками; он прятался в укромных уголкахтемного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него. - Следовательно, герои - это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли? -спросил я. - Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну,дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, зачто сражаются, - жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит только вспомнить этот город.Лондон в дни "блица". - Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу... - Я покачал головой. - Он не может любить, потому что любовь означает рождение, жизнь.Ложась в постель, он ненавидит - нападает, насилует, издевается, только так,кажется ему, должен поступать настоящий мужчина... Ты сильнее его, Боу, -как же случилось, что ты сам этого не знаешь? Мерроу сказал, что это твойорден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь. Я встал, пересек комнату и под туалетным столиком нашел крест "Залетные боевые заслуги". Я поднял его и положил на ладонь - мой орден. - Да, но вся сложность положения заключается в том, - сказал я, - чтоэтот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в такомслучае? - Ответить не легко. Такие люди способны внушить, будто их любят.По-моему, прежде всего надо постараться получше узнать, что они собойпредставляют, чего хотят... Но соблюдай осторожность, любимый. Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли понимал и своисобственные, и ее слова. Совершенно растерянный, я, однако, испытывал, какникогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслисьмои слова, обращенные к Дэфни: - Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь? - Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя,и все же... - Любила? - Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось- и то, что есть, и то, чего ты хочешь.

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: