Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

На семинарском занятии рассмотреть идеи Димаджио, У. Бейкера Флингстона и Уильямса (семинар №4).




Следует выделить также особый политико-экономический подход, который во многом является разновидностью институционального ана­лиза (Ф. Блок, Б. Керратерс, П. Эванс и др.). Его специфика заключается в том, что, во-первых, исходная плоскость анализа пере­носится с микро- на макроуровень, а во-вторых, основное внимание привлекается к вопросам взаимодействия государства и хозяйства. Госу­дарство рассматривается как относительно автономная сила, которая в то же время самым тесным образом связана с хозяйством и обществом в соответствии. При этом в отличие от экономистов, пытающихся выработать универсальные модели, экономсоциологи дан­ного направления подчеркивают специфичность для каждого общества способов интеграции государства с рыночными структурами и инсти­тутами.

Характерной особенностью политико-экономического направления служит явно выраженный компаративный элемент. Здесь сравниваются разные модели государственного воздействия на хозяйственные процес­сы, а также разные способы организации национального и мирового (глобального) хозяйства, включая теорию регуляции и концепцию множественных типов капитализма (подробнее позже). Подобная сравнительная политическая экономия возникла на пересечении классической (в том числе радикальной марк­систской) политической экономии и направления, исследующего меж­дународные отношения, с добавлением многих элементов теории орга­низации и нового институционализма. К политико-экономическому на­правлению примыкают также концепции мирового хозяйства и глобаль­ных товаропроизводящих цепей, где основной упор делается на анализ деятельности транснациональных корпораций.

Наконец, можно выявить социокультурный подход. Он представлен в первую очередь Вивианой Зелизер, работы которой первоначально были продиктованы нравственным протестом против распространяющихся тенденций маркетизации. Последовательно выполненные Зелизер исследования страхования жизни, «рынка» детей и социального значения денег связаны с интеллектуальным проектом изучения областей, в которых наблюдаются противоречия между рынками и нравственными ценностями.

Социокультурный подход в экономической социологии (М. Аболафия, П. Димаджио, Ф. Доббин, В. Зелизер) уделяет внимание сетевым связям и институциональным устройствам, но погружает их в более широкие контексты - привычек, традиций, культурных навы­ков. Делается упор на совокупность значений, смыслов и культурно-нормативных схем, которые помогают оценивать и переоценивать ресур­сы, сценарии действия и вырабатываемые идентичности, привязанные к конкретным сообществам и временным контекстам. Рациональность дей­ствия и экономический интерес выступают здесь как локальные культур­ные формы. В свою очередь, здесь выделяются культурно-исторический анализ, к которому тяготеют Ф. Доббин и В. Зе­лизер, а также культурно-этнографический подход, образец которого продемонстрировал на примере фондовых рынков М. Аболафия.

Несмотря на то что в конечном счете социокультурный подход окажется интегрированным в процесс академического строительства «новой американской социологии», он остается несколько маргинальным подходом. Если распределить количество взаимных цитирований внутри нашей группы «ключевых авторов» по методологическим направлениям, видно, что приверженцев сетевого анализа и неоинституционалистов цитируют гораздо чаще – они доминируют с большим отрывом, особенно в 1990-е гг.

Представители социокультурного подхода не так многочисленны, друг друга цитируют мало, и еще меньше их цитируют другие авторы. Похоже, что работы Вивианы Зелизер играют роль «культурного» противовеса в рамках дисциплины, в которой господствуют в основном формальные и институциональные модели социальных отношений. В течение своей профессиональной карьеры Вивиана Зелизер опубликовала три очень примечательные книги, посвященные социокультурным основам денежных отношений.

Первая из них – «Мораль и рынки: Развитие страхования жизни в США» – появилась на свет в 1979 г. Изучая экономическую историю XIX в., автор наталкивается на два странных обстоятельства. Первое заключается в том, что до 1840-х гг., несмотря на все предпринимаемые усилия, никак не развивалось страхование жизни. Законодательство к тому времени этому развитию уже никак не препятствовало (страхование жизни было разрешено с начала XIX в.), финансовые институты росли как на дрожжах, в том числе благополучно развивалось страхование морских путешествий, противопожарное страхование. А вот страхование жизни не двигалось с места. За год компаниям удавалось продать от силы с полдюжины полисов. Люди просто не желали их покупать.

Второе странное обстоятельство возникло в 1840-е гг., когда этот вид страхового бизнеса внезапно расцвел, и продажи страховых полисов начали возрастать по экспоненте. Возник вопрос: почему произошел этот взрывной рост, и что мешало ему раньше? И здесь Зелизер делает свой главный вывод: чисто экономическими факторами, связанными со структурой рынка и характером предлагаемых услуг, данные явления объяснить попросту невозможно.

Разгадка таится в совершенно иной области – в сфере культуры и идеологии. Дело заключалось в том, что именно в страховании жизни денежные интересы пересеклись с объектами, которые являются носителями сакрального смысла. Предлагая новый страховой полис, рынок попытался измерить деньгами ни больше ни меньше как жизнь и смерть человека, облачив отношение к ним в форму рыночного контракта. И в результате возникло сильное социокультурное сопротивление со стороны существовавшей в то время системы ценностей. Ибо в западной культуре сформировалось представление о человеческой жизни как абсолютной ценности, которая, следовательно, не должна оцениваться грубым денежным эквивалентом. И страхование жизни было первоначально воспринято как нечто неприемлемое с моральной точки зрения. Подобный бизнес воспринимался как «грязный», вторгающийся в «святая святых». И даже современный, вполне образованный индивид продолжал испытывать иррациональный страх перед этими необъяснимыми фактами человеческого существования. Например, он мог считать, что написание завещания невольно приближает момент смерти и что, страхуя свою жизнь, ты невольно ставишь ее под сомнение, «искушаешь судьбу». Часть священнослужителей более традиционалистского толка решительно выступала против новой системы страхования.

Что же произошло во второй половине XIX в., почему страхование жизни стало настолько успешным, что даже бедные семьи начинали выкраивать последние центы из скудного семейного бюджета, чтобы отдать их назойливым страховым агентам? Конечно, здесь нельзя отрицать влияние экономических и структурных факторов. На фоне экономического роста повышалась покупательная способность основной массы населения, создавая основу для формирования сбережений – материальной базы страховых взносов. Происходила также достаточно интенсивная урбанизация населения. Все больше и больше людей отрывались от земли, и основным источником средств существования для них становилась заработная плата. Это порождало дополнительные риски – потеря основного кормильца, при невозможности прокормиться за счет земельного надела, легко могла превратиться для семьи в экономическую катастрофу.

Активно использовались и средства массовой информации. Для пропаганды привлекались известные люди, в том числе более либерально настроенные священнослужители, которые поясняли, что страхование жизни – дело вполне богоугодное.

Но решающая причина преодоления социокультурных барьеров заключалась не в этом. Победа была достигнута благодаря тому, что ценностные ориентиры, вызывающие сопротивление страхованию жизни, были в конечном счете вытеснены другими ценностными ориентирами, которые этому страхованию благоприятствовали. Что же легло на чашу весов с другой стороны, благоприятствующей страховому делу? Там оказались не менее весомые плоды культуры. Например, задолго до появления страхового бизнеса существовала хорошо укорененная традиция тратить немалые деньги на похороны родных и близких. Причем, деньги тратились относительно независимо от благосостояния семьи. Даже самые бедные семьи в случае смерти родственников пытались «достойно проводить их в последний путь». Быть «похороненным как нищий» за счет государства было величайшим позором, который мог серьезно уронить статус семьи в локальном сообществе. Приходилось напрягать последние материальные возможности (откладывать деньги, занимать их, просить помощи) для того, чтобы оплатить столь «необязательные» с точки зрения стороннего наблюдателя вещи, как богатые траурные церемонии и щедрые ритуальные угощения, нацеленные на сохранение своего социального статуса.

В этой связи стоит добавить, что сакральное (не калькулятивное) отношение к жизни и смерти порождает определенные финансовые следствия. Перед лицом смерти деньги как бы теряют свое значение, в результате торговаться с «гробовщиками» считается не очень уместным делом. Именно поэтому, кстати сказать, похоронный бизнес столь успешен и прибылен. Он использует эту символическую связь между деньгами и смертью, которая параллельно помогала продвигать вперед и страховое дело.

Более благоприятный фон создавало, в свою очередь, развитие естественных наук. На смену фаталистскому отношению к жизни и смерти приходил более трезвый, рациональный (если не сказать циничный) взгляд, который трактовал смерть уже не столько как магический, сколько как медицинский и социальный акт, как следствие дурной жизни – несносных условий существования, нерадивого отношения к собственному здоровью. Жизнь и смерть все более представлялись как нечто доступное контролю со стороны человека и общества. Так появлялась еще одна социокультурная ниша для страхового бизнеса.

Происходили и более глубокие изменения на ценностном уровне, в том числе фундаментальная трансформация того, что считается «достойной смертью». Когда-то таковой считалась героическая смерть на поле брани. Впоследствии все чаще представление о достойной смерти рисовало тихий уход из жизни – в своей постели, в окружении родных, в присутствии священника, отпускающего грехи. Но что более важно, подобные идиллические картины включали и важные элементы финансового свойства. Новая концепция достойной смерти заключалась не только в том, чтобы надлежащим образом прожить свою жизнь. Уйдя из жизни, надо было оставить своим родным приличное содержание.

Так деньги открывали новые пути к бессмертию. Оставляя своим близким наследство (особенно если оно отдается не сразу, а частями), человек побуждал их периодически вспоминать о нем добрым словом. Более того, деньги позволяли отчасти регулировать жизнь своих близких после кончины, предоставляя (или не предоставляя) им дополнительные финансовые возможности, связывая (или не связывая) выдачу наследства с какими-то особыми условиями – например, когда выплата содержания вдове производится до момента ее очередного замужества, а сын получает предназначенную ему сумму только при поступлении в университет.

Название второй книги Зелизер может быть переведено как «Оценивая бесценного ребенка» или «Назначая цену бесценному ребенку» (1985 г.). В ней показывается та интересная эволюция, которую претерпели в современном обществе денежные отношения, связанные с положением детей.

Еще в XVIII столетии в семьях наиболее массовых групп населения отношение к детям было достаточно утилитарным. Ребенок рассматривался как будущий работник, как защита состарившихся родителей, наконец, как наследник их имущества. Одновременно в бедных семьях он воспринимался как «лишний рот», которого нужно было как можно скорее приставить к каким-то полезным, а то и доходным занятиям. С малолетства дети активно участвовали в домашнем труде, а при возможности отправлялись на заработки. Таким образом, использование детского труда было вполне обыкновенным делом.

В период, который рассматривает В. Зелизер (1870-е–1930-е гг.), начинаются весьма радикальные изменения, в результате которых «полезный ребенок» превращается в «иждивенца» – дорогого с эмоциональной и финансовой точек зрения. Разворачивается успешная борьба с детским трудом, который начинает расцениваться как «эксплуатация», и детей стараются убрать с рынка труда. Дети-работники остаются лишь по краям социальной структуры – на самом дне (детская проституция), в отсталых сельских районах или, наоборот, в элитных слоях (дети-актеры, дети-модели), переставая образовывать массовые группы. Затем, по крайней мере в средних классах, они убираются также и с улиц – проводя основную часть времени в семьях и в школах, где ставятся под более плотный контроль, становятся объектом повседневных дисциплинарных практик. Удлиняются сроки их образования. Более того, детей стремятся освободить даже и от домашнего труда – вполне для них посильного. Одновременно происходит огромный рост затрат на воспитание детей.

Ребенок превращается в экономически бесполезное и эмоционально бесценное существо. Отношение к детям становится все более сентиментальным, лишенным сколь-либо выраженного расчета. Однако вывод детей за пределы рынка труда, их освобождение (по крайней мере частичное) от домашней работы не означает, что отношение к детям остается вне рыночных и денежных отношений вовсе. Рынок подбирается к детям с другой стороны. Вокруг детей возникают и стремительно развиваются новые сферы коммерческих отношений – страхования жизни, усыновления и продажи. Они порождают новые символические значения денег, которые не вписываются в обычные каноны рыночных сделок. Иными словами, покинув пределы рынка в качестве рабочей силы, дети вовлекаются в процессы коммерциализации в более гибких символических формах.

Но В. Зелизер получила широкую известность благодаря работе «Социальное значение денег» (1994), где она сделала попытку опровергнуть успевшее закрепиться в социологии представление о деньгах как универсальном коде, устанавливающем коммуникацию различных сфер социальной жизни современного общества. Она утверждает, что «нет никаких единых, универсальных, всеобщих денег - есть множественные деньги: люди производят различные денежные средства для многих, а возможно, и для каждого типа социального взаимодействия, подобно тому, как они используют разные языки для различных социальных контекстов». Единые универсальные деньги существуют, по мнению В. Зелизер, лишь в очень ограниченных пределах рыночного обращения, но, поскольку деньги проникают в более сложные и менее стандартизированные формы отношений, они утрачивают универсальность, приобретают специфические формы. Эти формы определяются теми социальными и культурными целями, которыми определяется назначение денег, пределы их использования, их принадлежность и источники.

Итак, главный тезис книги «Социальное значение денег», вышедшей в 1994 г. состоит в обосновании явления множественности денег, которая противопоставляется более конвенциональному представлению о деньгах как о чем-то однородном и универсальном (причем, речь идет не примитивных, но о современных деньгах – рассматривается период конца XIX – начала XX столетий). Эта множественность денег реализуется в трех разных процессах:

• выпуск различных денежных единиц;

• использование денежных суррогатов (акции, облигации, векселя);

• целевое распределение денег.

Без всякого давления со стороны государства и общественных организаций люди сами дифференцируют официальные платежные средства, превращая их в разные деньги, даже если физически они не содержат никаких видимых отличий. Подобное «социальное производство» денег выражается в трех взаимосвязанных процессах:

• деньги по-разному обозначаются в зависимости от источников их получения;

• деньги разнятся в зависимости от того, кем они используются;

• деньги различаются в зависимости от своего целевого предназначения.

С экономической точки зрения это выглядит абсурдно, но наше отношение к одной и той же сумме денег во многом определено тем, как она нам досталась: выиграна в лотерею или получена в подарок, выплачена в виде регулярного месячного жалования или заработана ценою дополнительных усилий и перегрузок. Для каждого вида «легких» и «трудных» денег есть свои наиболее вероятные способы трат и свои негласные запреты.

Весьма интересным представляется описанное В. Зелизер деление денег по способу их получения. Наряду с «честными» заработанными деньгами выделяются, во-первых, нечестные, порочные доходы преступников, проституток, взятки и т.п.; во-вторых, пособия, подарки, и прочие «неожиданные», «внеплановые» доходы. Оба типа денег, по наблюдениям американской исследовательницы, воспринимаются по-разному и формируют разные типы поведения.

Деньги, источник которых рассматривается как «неправедный», по наблюдениям В. Зелизер, люди предпочитают не использовать для сакральных и вообще высоко значимых в моральном плане целей. Так, Зелизер приводит пример проститутки, которая считала невозможным жертвовать заработанные на панели деньги на нужды церкви, считая их «грязными» деньгами и отыскивая для пожертвований другие, более благопристойные источники дохода. Замечено также, что «легкие» и «грязные» деньги тратятся быстрее и более «легкомысленно» – их обладатели как бы стараются от них поскорее избавиться. Отношение к деньгам зависит и от их физической формы. Например, невидимые «электронные деньги» с кредитной карточки тратятся легче, чем наличные.

В экспериментальной экономической теории было продемонстрировано, что даже если суммы денег абсолютно идентичны, люди совершенно по-разному воспринимают неожиданные доходы, когда в одном случае речь идет о премии, а в другом – о наследстве.

Зелизер показывает также, что способы расходования денег могут зависеть от того, кто их заработал. Деньги, полученные мужчиной как основным кормильцем, ребенком, отправленным на заработки, и домохозяйкой, взявшей работу на дом, чтобы пополнить домашний бюджет, получают разный статус и расходуются на разные цели. Например, деньги, заработанные женщиной, независимо от их размера долгое время расценивались лишь как вспомогательный доход, или «несерьезные деньги».

Сохраняются различия между деньгами и в зависимости от того, кто их использует. Например, по трудно объяснимым причинам карманные деньги могут иметь только мужчины и дети, а женщина, будучи, как правило, распорядителем семейного бюджета (по крайней мере, в части текущих расходов) такой привилегии лишена. В целом распределение денег в домашнем хозяйстве определяется не только и не столько соображениями экономической эффективности, сколько сложным комплексом воззрений на семейную жизнь, взаимоотношениями полов и принадлежностью к социальному классу. Так, Зелизер обращает наше внимание на то, что в высшем и среднем классе жены получали от своих мужей нерегулярную помощь или, реже, регулярное содержание на ведение домашнего хозяйства. В рабочем классе, напротив, жене передавался весь заработок мужа.

Следует отметить, что в исследовании В. Зелизер по существу речь идет не о реально различныхтипах денежных единиц, а о том, как люди создают временную и локальнуюмножественность на основе единых унифицированных денег, наделяя их различными смыслами в ходе своих социальных практик. Целесообразнее говорить не о различных формах денег, а о том, как деньги превращаются в маркеры различных социокультурных ролей. Так, описываемые В. Зелизер «множественные деньги» домашних хозяйств по существу являются производными от гендерных ролей в американском обществе начала XX в., их лексикон отображает роли женщин и мужчин, представления о том, кто является главой семьи, каким образом вознаграждается домашний труд, какое место занимают дети и т.д. В других обществах сами роли внутри института семьи распределяются иначе, следовательно, иные формы принимают и семейные деньги в зависимости от того, кто и как их зарабатывает, кто получает право ими распоряжаться.

«Бухгалтерия жестяных банок», с помощью которой маркируются «целевые деньги» домашних хозяйств, откладываемые на различные «статьи» семейного бюджета, также являются не производством особых денежных единиц, а условной разметкой, с помощью которой вносятся упорядоченность и рациональность в траты ограниченных средств. Но как бы рациональный сберегатель не обозначал деньги для себя, они все равно останутся по существу теми же абстрактными и универсальными деньгами, лишь в его, и только в его индивидуальном сознании временно связанными с конкретной целью.

Получается, что каждая социальная группа создает свой собственный язык денег, понятный лишь на ее микроуровне, устанавливает временные и ситуативные связи между деньгами как означающим и некими условными целями как означаемым. Причем домашняя «бухгалтерия жестяных банок» актуальна лишь для вещественных, бумажных или металлических денег. Деньги, существующие как условные цифры на счете, гораздо труднее, если не вовсе невозможно условно разделить по целевому назначению, если только не предположить существование таких тонких технологий управления виртуальным счетом, которые позволили бы сразу делить его на статьи расхода и запрещали бы перебрасывать деньги из одной статьи в другую.

В. Зелизер выделяет в особую категорию деньги, получаемые в качестве социальных пособий малоимущими американцами. Описанная ей борьба бедных за перевод натуральных форм помощи в денежные и за самостоятельное использование пособий и благотворительных сумм, разыгравшаяся в США в начале XX в., по существу является столкновением различных интерпретаций социальных ролей и присущих им форм коммуникации. Истоки противоречия в том, что организаторы социальной помощи видели в реципиентах людей, не способных рационально и «правильно» распорядиться деньгами, т.е. адекватно проинтерпретировать предоставляемые ими возможности.

В. Зелизер весьма обращается к анализу внешней формы, которая придается подарочным деньгам за счет соответствующей упаковки, оформления, надписей и т.д. Даже присланные в качестве почтового перевода деньги могут сопровождаться соответствующим оформлением. Здесь налицо стремление придать дополнительное символическое значение той чистой форме, чистой возможности, которая дарится в виде денег, то есть осуществить процедуру интерпретации в рамках «холодной» коммуникации.

Аналогично специфическому оформлению подарочных денег, призванному придать коммуникации адекватную форму, различные коммуникативные ситуации, в которых участвуют деньги, накладывают на них свой отпечаток. Люди знают, как «правильно использовать» деньги, то есть когда какие формы денег уместны. Мелкими монетами не принято расплачиваться в дорогих магазинах или ресторанах, но не потому, что большое количество монет не может составить требуемую крупную сумму, а потому, что это, во-первых, не удобно, а во-вторых, не соответствует статусному использованию денег, которому в данной ситуации скорее подходит кредитная карта или крупная купюра. В то же время, вряд ли кому-то придет в голову предложить за газету или проезд в автобусе слишком крупную купюру, но тоже лишь потому, что это чревато неудобствами (с нее не найдется сдачи), а не потому, что она в принципе не годится для покупки этих вещей или услуг. Таким образом, социальный контекст накладывает отпечаток на форму применения денег, но не меняет при этом самой их универсальной и абстрактной сути.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...