Глава IV. Кальвинистическая догма и ее значение

Я еще остановлюсь несколько на характеристике того значения для выработки современной личности, которое имел кальвинистический догмат о предопределении в реформатских странах (опираясь, главным образом, на упомянутого уже мною новейшего исследователя реформации Макса Вебера).

Догмат о предопределении, которое заранее, извечно решает судьбу личности, так что никто не может ей помочь, для следующего этому догмату выражается чувством глубокого внутреннего уединения. Индивидуум чувствует себя брошенным во вселенную, причем никто не может ему помочь и никто не может повлиять на его судьбу. Такое настроение вызывает несколько пессимистически окрашенный индивидуализм, но в то же время из него проистекает под давлением этой внутренней уединенности особый склад характера, привычка следить за собой, щупать себе пульс, чтобы определить свое предызбрание. Мир, с точки зрения кальвинизма, предназначен не для самоутверждения личности, судьба которой извечно предопределена, а для того, чтобы служить возвеличению Бога: «Христианин существует, чтобы славу Божию в мире увеличивать чрез исполнение заповедей». И это исполнение заповедей, эта деятельность, которой хочет Бог, есть деятельность социальная. Социальная организация жизни должна быть сообразна с заповедями, и установления ее должны отвечать этой цели. Поэтому социальная работа кальвинистов в мире есть работа не для себя, а для славы Божией. Тот же характер носит у них и профессиональная работа.

Я упоминал уже, что у Лютера мы находим понятие профессиональной деятельности, основанной на разделении труда и проистекавшей из любви к ближнему. Но то, что у Лютера пробивается лишь в виде робких и несмелых зачатков, то у кальвинистов является исходной точкой их этики. Любовь к ближним проявляется прежде всего в исполнении возложенной на человека профессиональной задачи, которая благодаря этому принимает своеобразный вещно–безличный характер. Хотя избранность или неизбранность нельзя узнать ни по каким внешним признакам, ни даже по субъективным переживаниям, однако остается в представлении кальвиниста одно незыблемым, именно уверенность в общей возможности спасения. С одной стороны, почитается обязанностью считать самого себя во всяком случае избранным и отгонять всякие сомнения в этом как дьявольское наваждение, а с другой — эта же потребность считать себя избранным вырабатывает ту психологическую самоуверенность «святых», которую мы встречаем среди стальных пуританских купцов истории героического периода капитализма, а в отдельных экземплярах и до настоящего времени. И для самосовершенствования, для выработки этой самоуверенности кальвинистам предлагается неустанный профессиональный труд, труд и труд. Он и только он один отгоняет религиозные сомнения и дает уверенность в спасении. Эта черта кальвинизма и объясняет, почему в истории развития капитализма кальвинистическая диаспора, т. е. рассеянные по разным странам кальвинисты играют такую выдающуюся, такую исключительную роль. Эта психологическая выработка характера, которой отличаются кальвинисты, эта самоуверенность и послужила психологическим фоном воззрения, выразившегося в сложившейся в средние века поговорке, что «еретичество покровительствует капитализму»[370].

Если мы будем сравнивать отличительные черты реформационной этики с этикой средневекового аскетизма, то увидим известное сходство и различие. Кальвинисты вырабатывают методически определенный образ жизни, слагающейся не из порывов чувств и настроений, как это свойственно особенно нашей славянской натуре и русской жизни, в частности, но определяемой железной неумолимой логикой. Слова: методист, методизм, методический употребляются не только в применении к секте методистов, но и в применении к строю жизни всего реформатства. В средние века методически регулировалась только жизнь монашествующих: от них только требовалось проверять каждый свой шаг перед своей религиозной совестью; жизнь мирян была в значительной мере предоставлена стихиям, случайностям, настроениям. Для кальвиниста нет различая между монахом и мирянином. В этом смысле методически живущим человеком в средние века был только монах. Задача этих отдельных личностей, уходивших от мирской повседневной жизни, и состояла в том, чтобы превзойти эту повседневную мирскую нравственность, стать выше ее. Это разделение между монастырем и миром в протестантских странах было устранено Лютером. Кальвинистическая аскеза ставит себе целью создать из мирской повседневной жизни планомерную методическую деятельность. И те страстные аскетические натуры, которые отдавали монашеству своих лучших представителей, были принуждены теперь следовать этому идеалу в пределах мирской повседневной жизни. Кальвинизм вводит монастырь в мир. Идеал свой он видел в светском аскетизме и укреплял свою этику на учении о предопределении. Вместо духовной аристократии монашества выдвигалась духовная аристократия избранных Богом, от вечности святых в этом мире, аристократия, которая неспособна согрешить. Она в силу своей предызбранности отделена от другой, от века осужденной части человечества, отделена принципиально непроходимой пропастью, более непроходимой, чем та, которая отделяла монаха от мира. Таким образом, кальвинизм создал аскетизм внутримирской (innerweltlich), который регулировал весь распорядок жизни. При этом нормой, регулирующей жизнь, является Библия. Для кальвинистов особенно характерна библиократия, как можно охарактеризовать это направление в противоположность иерократии средних веков. Ветхий Завет, который кальвинисты почитали наравне с Новым, является как бы положительным законом, положительной нормой, велением жизненной мудрости. Любимым чтением их были «Притчи» Соломона и вообще места рассудочно–практического характера. За такое отношение к Ветхому Завету английских пуритан зовут иногда английскими гебраистами.

Эта особенность кальвинистического благочестия в истории развития экономической жизни имеет то значение, что она вырабатывала наиболее приспособленные психологически типы первоначальных пионеров капитализма. С полной силой эта аскеза обращается не против накопления богатства, как монашеская средневековая, но против одного — против беспечного пользования жизнью и тем, что она может дать.

Недоверчиво и часто враждебно отношение кальвинизма к культурным благам, не имеющим высшей религиозной ценности. Что касается чувственной культуры, направленной к удовлетворению потребности в роскоши, то здесь пуританский аскетизм наложил печать на жизнь всей старой Англии.

Пуритане отрицали материальную эстетику, и в частности, это сказалось на костюмах. Та тенденция к однообразию форм жизни, которая характеризует массовое капиталистическое производство, основанное на однообразии потребностей, на однообразии спроса, имеет идейную основу в этом кальвинистическом настроении. Допущению радостей или развлечений всегда ставятся здесь границы — они не должны ничего стоить человеку. Человек есть лишь управляющий естественными благами, которые вручаются ему милостью Божией, он должен дать отчет в каждой песчинке данного ему богатства. Мысль о существовании обязанности человека по отношению к вверенному ему имуществу, о котором он печется как служащий, как управитель или просто, наконец, как машина для приобретения, всей своей тяжестью ложится на жизнь. Чем больше имущество, тем тяжелее ответственность за него: богатство обязывает — такое настроение господствовало в пуританизме. Внутримирской протестантский аскетизм, как называет это Макс Вебер, имеет, между прочим, и то последствие, что им ограничивается, связывается потребление. Но, связывая потребление, оно освобождает накопление имуществ от уз средневековой этики, потому что средневековая этика относилась отрицательно к стремлению приобретения богатств. Напротив, протестантская, в частности, кальвинистическая реформаторская этика считает человека обязанным работать в том положении, в какое он поставлен и, если он обладает каким–нибудь богатством, если он капиталист, то он имеет обязанности перед этим своим капиталом. Не ради роскоши, не ради потребностей своих должен он увеличивать этот капитал, а просто ради накопления. Таким образом, если перевести на экономический язык, то потребность капитала к накоплению получает здесь этическо–религиозный базис и оправдание. Профессор Шульце–Геверниц, один из лучших знатоков развития Англии в новое время, делает меткую характеристику этой черты пуританского мировоззрения: «Купец, сидящий за конторкой, занимает место, к которому Бог приставил именно его, а не кого–либо другого, он может чувствовать себя как небольшое и, однако, важное колесико в удивительном деле экономического космоса, который, как и небесный космос, возвещает славу Божию. Но пуританин обращается вместе с тем и к внешней жизни, действуя политически. Тот купец в своей конторке служит вместе с тем и интересам британского могущества; если он занимается морской торговлей и занимает матросов, он полагает основу для английского военного флота в защиту протестантизма»[371].

На основании сказанного становится понятным, в какой связи английский пуританизм находится с политикой меркантилизма, которой следует государство на начальных стадиях развития своего капиталистического производства. Не одни только грубо эгоистические мотивы определяют эту политику, но и убеждение в своем национальном предызбрании, мессианизме, позволяющее не стесняться в средствах ради упрочения национального величия.