Легенда о борце за справедливость

 

Читатель, ограничившийся изучением жизне­описаний Педро, которые оставили нам два жи­вых свидетеля, Айяла и Фруассар, очень бы уди­вился, если бы ему сказали, что медленное и необъяснимое изменение общественного мнения создаст из личности Педро Жестокого портрет, который в нескольких словах можно представить следующим образом.

У злого короля, Альфонсо XI Кастильского, был единственный сын от супруги, которую он не уважал и которой изменял. Гордая любовница подарила ему сыновей, которых он признает сво­ими. Пока Педро, наследник, чахнет со своей матерью в забытом Богом замке, Энрике, незакон­норожденный ребенок, купается в любви. После смерти Альфонса XI Альбукерк, его фаворит, не может помешать кортесам провозгласить Педро наследником, но старается его погубить. Он бро­сает в объятия молодого короля понравившуюся ему девушку, колдунью, которая его очаровывает. Педро тайно на ней женится. Вскоре, не решившись объявить об этом браке, он вынужден взять в супруги племянницу французского короля Блан­ку Бурбонскую, которая очень некрасива и, кро­ме того, становится любовницей Фадрика, одного из бастардов.

После этого таинственной смертью умирает мать бастардов Элеонора. Энрике напрасно обви­няет своего брата в смерти матери и признается, что страшно его ненавидит. Он переманивает на свою сторону большую часть дворянства, кото­рую настраивает против короля или же подкупа­ет. Педро, который, несмотря на свою молодость, уже претворил в Кастилии мудрые нововведе­ния, ничего не оставалось сделать, как подавить мятеж своих братьев и интриги беспокойной ари­стократии. Он вынужден вершить жестокое пра­восудие и строго наказывать врагов государства. Король не раз прощает Энрике и других бастар­дов, но они каждый раз отвечают ему неблаго­дарностью.

Педро отрекается от Альбукерка, организо­вавшего против него заговор, и решает править единолично. Он посвящает себя этому с похваль­ным старанием, по ночам как внимательный страж проходит по улицам Севильи, защищает слабых и угнетенных, наказывает злоупотреб­ления, не останавливаясь ни перед гербом сень­ора, ни перед рясой духовника. В конце концов он терпит поражение от мятежников, с которы-ми он пытался в последний раз помириться. Но ему удалось убежать от них, собрать армию и разбить Энрике под Торо. Энрике спасается бегством, а в это время его братья вымаливают у короля прощение, которое тот щедро им да­рует.

Так как его дядя, арагонский король, давал приют заговорщикам, Педро справедливо объяв­ляет ему войну и решает проявить беспощадность. Его отлучают от Церкви за то, что он осмелился наказать злоупотребления и грабеж евреев духо­венством. Увы! Все предали этого замечательного короля, включая его казначея Самуэля эль Леви, виновного в том, что он навел на него порчу, желая захватить его казну.

После того как королева Бланка умирает от чумы, Педро женится на Марии де Падилье, на этот раз официально. Та вскоре тоже умирает, и ей устраивают трогательные похороны.

Между тем Энрике без колебаний прибегает к помощи банды французских наемников под ко­мандованием хитрого рыцаря дю Геклена и ко­роля Наваррского Карла Злого. Но у Педро есть союзник — Черный Принц, заклятый враг фран­цузов. Энрике одерживает над ним верх и за­хватывает трон, но вскоре недовольный им на­род поднимает восстание и требует возвраще­ния своего законного короля, скрывающегося в Гиени.

Педро и Черный Принц собирают новые силы и разбивают Энрике при Наварретте. Энрике снова спасается бегством. Уговорив дю Геклена со своими бандами наемников еще раз помочь ему, он заманивает Педро ложными обещания­ми о капитуляции в свой шатер и на глазах своего союзника собственными руками подло убивает безоружного брата. Педро умирает, прос­тив его...

Такая невероятная легенда, предание за преда­нием, роман за романом в итоге заменит в обще­ственном мнении хронику Айялы. Откуда она появилась и кем придумана? Как она развива­лась? Это мы и попробуем узнать далее.

Трудно поверить, что имя Педро Жестокого могло обрасти таким необычным преданием и даже заменить прозвище, которым историки по-прежнему его называют, именем Справедливый, искусно объединяющим понятия правосудия и наказания и объясняющим самые зверские убий­ства только строгим исполнением приговора.

Такие легенды обычно возникают либо благо­даря стихийному самосознанию народа, которое в конечном счете одерживает верх над реальными фактами, либо благодаря официальной ревизии событий, продиктованной неким государственным интересом, которую, в отличие от настоящих ис­ториков, намеренно или по наивности охотно подхватывают моралисты и поэты.

В ходе беспристрастного анализа выяснилось, что такое снисходительное отношение к личности Педро Жестокого не сложилось, как может пока­заться на первый взгляд, в ходе медленного и естественного исторического развития, подкреп­ляемого результатами кропотливых исследований, как это произошло, например, во Франции с Лю­довиком XI. Здесь все по-другому. Такая несколь­ко странная реабилитация короля Педро нача­лась благодаря стремлению очистить хронику кастильской монархии от порочащих ее воспоми­наний. К тому же легенда эта тешила испанскую национальную гордость и соответствовала посто­янной тенденции XVIII века восхвалять госуда­рей, которые, как считалось, сражались против феодальной тирании или не боялись церковной анафемы.

В Испании, как и во всех других странах, подобное искажение исторических фактов с лег­костью разжигает воображение романистов и поэтов. Можно подумать, что некоторые прави­тели именно из-за своей невероятной тяги ко злу и бесчинствам вдохновили на произведе­ния, которые, возможно, не увидели бы свет, будь их герои повинны в меньших грехах. При­ведем только два примера. Педро Жестокий в Испании и Ричард III в Англии, бывшие насто­ящими чудовищами, не заинтересовали бы Кальдерона и Вальполя, если бы они совершили только несколько государственных преступлений, до­статочных, чтобы затмить величие весьма выда­ющихся монархов. Такой парадокс объясняется масштабами величия, связанного с чрезвычайной бесчеловечностью этих персонажей, что привле­кало прекрасных писателей богатством и роман­тизмом образа.

Странно было совсем недавно обнаружить от­голосок этой мысли у такого опытного философа, как Менендес-и-Пелайо, который так точно опре­делил характер испанских королей. В его утон­ченной речи, где чувствуется, несмотря ни на что, некоторая сдержанность, он полон снисходитель­ности к Педро Жестокому. Вот его описание: «Взбалмошный и капризный герой, иногда благо­детельный тиран, который смог быстрым и не­обычным способом и хитростью восстановить по­пранную справедливость. Он вызывает сочувствие не столько необузданной гордостью своего харак­тера и зловещей логикой своих бесчеловечных поступков, сколько трагическим фатализмом, втя­нувшим его в водоворот событий». Вся суть и — позволим себе добавить — вся ошибочность по­зднее возникшей легенды скрываются в этом ис­кусном портрете, который мы постараемся оце­нить объективно.

С первого взгляда само стремление оправдать, пусть даже несколькими сдержанными замечани­ями, такого отвратительного деспота, как Педро Кастильский, кажется немыслимым. Если мы пе­речислим зловещие преступления этого короля, жестокость которого напоминает нам дикость Птолемеев, мы с ужасом насчитаем около двух­сот тридцати хладнокровно задуманных и совер­шенных убийств, даже без намека на справедли­вый суд, единственным поводом большинства из которых стали обида или гнев. Трудно найти логику этого списка пострадавших от массовых убийств, оправдать которые могло бы военное положение. Речь идет об отдельных расправах, не имеющих отношения к опьянению битвой и которые мы назвали бы уголовными преступле­ниями.

Если мы продолжим наш мрачный анализ, то кроме ужаса совершенного бросается в глаза раз­нообразие способов. Примерно сотне жертв гнус­ного тирана — с которыми обошлись самым луч­шим образом, если можно так сказать — отруби­ли голову. Тридцать человек были убиты булавой или топором, примерно стольких же зарезали или убили кинжалом, двенадцать или пятнадцать были преданы мечу, тринадцать сожжены заживо или брошены в кипящее масло, одиннадцать умерли во время пыток, девять четвертованы, шесть от­равлены, только двое повешены. Одной из самых драматических стала смерть правителя Гранады и его эмиров: их буквально разорвала в клочья тысяча дротиков и стрел, с отвратительным весельем выпущенных в них королем и его оруженос­цами.

А как объяснят его защитники, пытающиеся оправдать Педро, почему ужасный король карал не только мятежников или предателей? Почему в этом кровавом списке находятся его мать, супру­га, двоюродная тетя и три его брата, двое из которых еще были детьми? Как не вспомнить в ответ тем его адвокатам, что считают его только борцом с феодалами и грандами, массовые убий­ства горожан в Бургосе, Каринене, Толедо, чет­вертование оруженосцев в Кабесоне, кровавую резню пленных каталонских матросов, сожжение бедного монаха из Нахеры? И объясняет ли, на­конец, образ короля — поборника справедливос­ти и бесстрастного защитника государства — са­дизм некоторых убийств, совершенных на его глазах или его собственными руками?

Нет ли в этом мрачном списке по крайней мере положительных деяний, как в случае с дру­гими государями, строгость которых осудила история, но успехи которых объясняли или сгла­живали впечатление от их ужасающего поведе­ния — увеличение границ государства, долго­временные реформы, наказание злоупотребле­ний, успехи внешней политики, удачная дипло­матия?

Было бы трудно вписать на счет короля Педро хотя бы одно из этих достижений. По письменным свидетельствам его защитников, он считался с мнением кортесов Вальядолида, которые при­няли действительно мудрые ордонансы. Но они относятся к тому времени, когда совсем недавно занявший трон Кастилии Педро, еще подросток, не мог иметь ни склонности к делам, ни опыта. Их труды стали последним творением канцлера Альбукерка, наградой которому скоро станет яд. Все остальные девятнадцать лет этого правления пройдут в междоусобных войнах, бесполезных сражениях, в ссорах и кровавых преступлениях, где не найти ни малейшего полезного дела, ни малейшей творческой мысли.

Ослабление феодальной тирании принято счи­тать большим достижением и главным оправда­нием Педро Жестокого. Однако недовольный тем, что ему это не удалось, он скорее отдалил упадок тирании, оставив Кастилию в хаосе, который на время удалось устранить его отцу Альфонсу XI и средство от которого его преемник Энрике Трас-тамарский попытался найти.

Другое говорящее в пользу короля Педро об­стоятельство, к которому поэты и драматические авторы более чувствительны, чем моралисты, — его страстная любовь к Марии де Падилье. Сила этого чувства говорит о том, что не так уж плохо было пылкое сердце короля и что при более спо­койной политической ситуации он бы проявил неизвестные достоинства, дремавшие в нем. Это сентиментальное предположение подтверждается тем, что Педро всегда заботился о Марии и стре­мился оградить ее от опасностей все продолжаю­щейся гражданской войны. Он нежно относился к трем дочерям, которых она ему родила, провоз­гласил наследником Кастилии ее последнего ре­бенка и, наконец, устроил ей торжественные по­хороны, на которых со слезами на глазах шел за гробом покойной.

Вероятно, здесь путают чисто физическое вле­чение с настоящим чувством, что легко происхо­дит у любителей романов. Айяла говорит нам, что Педро «неистово любил женщин», а большое количество измен, которые он не считал за тако­вые, являются прекрасным свидетельством того, что ла Падилья в его беспутной жизни была про­сто не столь мимолетной, как все остальные, при­вязанностью, которую укрепило появление четы­рех детей.

Если здесь и можно говорить о любви, то ско­рее со стороны де ла Падильи, из которой та же самая легенда сделала властную и корыстную любовницу, хотя она тщетно пыталась успокоить своего вспыльчивого любовника, всегда замыка­лась в молчании и уединении, неоднократно была готова постричься в монахини и умерла в смире­нии и раскаянии. Многочисленные похождения короля, его выставляемые напоказ связи с Хуа-ной де Кастро, Марией де Альдонсой, сестрами Коронель, таинственной Изабеллой Севильской и многими другими соперницами печалили ее, так и не излечив от нежности, которую она перенесла на своих детей.

Что касается Педро, следует напомнить, что он решил сделать де ла Падилью королевой только из-за отвращения, которое испытывал к Бланке Бурбонской; что он без колебаний приговорил к смерти Диего де Падилью, ее брата; что в офици­альном завещании в 1363 году, когда еще не по­тухли свечи на ее смертном одре, он публично одарил четырех любовниц низкого происхожде­ния и узаконил неизвестного незаконнорожден­ного сына, который родился от него у кузины его фаворитки... Если бы Мария де Падилья не умер­ла так рано, как знать, не погибла бы она в один прекрасный день от кинжала или яда того, кого странная легенда хочет представить как непоня­того влюбленного?

Другой аргумент, который приводят защитни­ки короля Педро, напоминает о необузданном честолюбии графа Трастамарского, его постоян­ных изменах, двуличии, с помощью которого ему удавалось вовремя забыть обиды и предательства, о его ложной либеральности, о том, что он обра­тился за помощью к иностранцам. Все это противопоставляется законному праву монарха, защи­щающего свой трон, непримиримой принципиаль­ности, твердости его позиции по отношению к грандам и духовенству, ревностному «испанскому самосознанию»...

Мы уже убедились, как обвинения, предъяв­ленные графу Трастамарскому, могут обернуться против короля, нашедшего упоение в клятвопре­ступлении и хитрости, каравшего без различия сильных и слабых, и, что бы там ни говорилось, вступавшего в союз то с арабами, то с англичана­ми. В конце концов его соперник, хотя мы не отрицаем его слабости и жестокости, поднял зна­мя восстания лишь на следующий день после убийства матери, в тот момент, когда у него и его братьев отобрали все их имущество, а жизнь их оказалась в опасности. Вполне вероятно, что он стремился к власти не ради ее самой, а чтобы отнять ее у недостойного короля, свержения ко­торого желала вся Кастилия.

Впрочем, Энрике II проявил себя как прилеж­ный государь, сумевший терпеливо залечить раны долгой междоусобной войны, удержать в равно­весии права сеньоров и общин и оградить свое королевство от посягательств Португалии, Араго­на и Наварры. Его союз с замечательным монар­хом Карлом V, в морских битвах которого он участвовал, будет в интересах как Франции, так и Кастилии. В 1379 году он оставит своему сыну Хуану I, который тоже стал одним из лучших королей своего времени, страну спокойную на­столько, насколько это позволяло еще смутное время. Но Испания все еще остается разделенной, и лишь католические короли смогут вытащить ее из распрей.

XVI

РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

 

Как бы сторонники Педро Жестокого не на­стаивали на образе защитника и друга простых людей, нет ни малейших подтверждений, что, скажем, легенда о «короле — поборнике справед­ливости» родилась в народе и оставила следы в устном фольклоре и кантиленах, как это произош­ло, например, с Пелагом, Сидом, инфантами де Лара. Наоборот, до середины XV века в кастиль­ском фольклоре можно обнаружить только рез­кое осуждение короля Педро и выражение сочув­ствия к его жертвам.

Нам известны по крайней мере три наивные сказки, представляющие исторический интерес, которые, предупреждая или поддерживая недоб­рожелательство Айялы, обвиняют короля-убийцу.

Первым приведем написанный около 1375 года «Романс о магистре доне Фадрике», принадлежа­щий неизвестному автору. В нем говорится, что Педро, новый царь-ирод, приносит Падилье на серебряном блюде голову бастарда; фаворитка берет ее за волосы и бросает догу; тетю короля, которая вмешивается в это, сажают в камеру, — и другие подобные невероятные фантазии.

«Романс о донне Бланке», несколько более высокохудожественное произведение литературы, приписывает королеве трогательные слова: «Фран­ция, моя прекрасная страна! О моя благородная кровь Бурбонов! Мне уже почти восемнадцать лет, а король меня еще не познал... Я умру девственни­цей. Кастилия, скажи мне, что я тебе сделала?..» Но привратник ударяет ее булавой и, как говорится в тексте, «ее мозги разлетаются по всей комнате».

И Фадрик, зарезанный кинжалом, и королева Бланка, отравленная травами, умерли иначе, но эти ужасные приукрашенные подробности вполне доказывают, что народное мнение той эпохи не выказывало никакой симпатии к так называемо­му поборнику справедливости.

Подобным образом обстоят дела и со знаме­нитым «Романсом о доне Педро», где, говоря о драме под Монтьелем, рассказчик заканчивает описание такими словами: «Тогда Энрике нано­сит удар лжекоролю, оборвав нить его жизни, и из тела вырывается самая черная душа, когда-либо жившая в теле христианина...» Таким было над­гробное слово, которым добрый народ Кастилии приветствовал смерть Педро Жестокого.

Эти народные рассказы только опровергают утверждение, что легенда о «поборнике справед­ливости» родилась из стихийного общественного мнения. Подтверждение тому можно найти у мно­гих авторов мемуаров XIV века, где почти не найти снисхождения по отношению к покойному коро­лю Кастилии.

Альварес де Альборнос, бывший в 1380 году архиепископом Севильи, считает его маньяком клятвопреступлений и убийств. Другой прелат, Родригес Санчес, сравнивает его с царем Иродом и Нероном. Араб Бен Жалдун (правильнее Ибн Халдун. – прим.автора ОСР) в своей «Энцикло­педии королей» пишет, что «все пошли за графом Энрике из-за того зла, которое они держали на дона Педро, и отвращения, которое он им вну­шал». Фруассар называет его «идолопоклонни­ческим безбожником» и не раз намекает на ужас, который он внушал своим подданным.

Наконец, Матье Виллани, брат и продолжа­тель знаменитого историографа Флоренции, дает представление о том, что в 1360 году — то есть перед смертью короля Педро — о нем думали за границами Испании. «Я не могу удержаться, — пишет он, — чтобы не "укусить" самого бесчест­ного и несправедливого тирана... Я читал и пере­читывал в старых манускриптах рассказы о зло­деях-язычниках и варварах, но не помню, чтобы встречал рассказы о том, чтобы столько неспра­ведливости, святотатства и жестокости проявлял христианский король».

В годы, когда общественное мнение в Испании и за ее границами уже строго осуждало покойного короля, его правление описал настоящий исто­рик. Его рассказ тем более заслуживает доверия, что автор лично участвовал в описываемых со­бытиях.

Перо Лопес де Айяла начал службу при короле Педро в роли пажа. В тридцать лет он становится капитаном его флота и принимает участие в мор­ском походе против Арагона. В 1366 году, когда Педро, спасаясь бегством от своих восставших подданных, скрывается в Гиени, он переходит в наемники к графу Трастамарскому. В битве при Наваретте его захватывают в плен и освобождают за выкуп. Энрике II сделает его послом при фран­цузском дворе, Хуан I произведет в знаменосцы Ордена Перевязи, а Энрике III сделает великим канцлером. Айяла умрет в 1407 году в возрасте восьмидесяти лет. Разносторонне образованный, как большинство ученых того времени, он оста­вил после себя перевод Тита Ливия, поэмы на латинском и кастильском языках и замечатель­ный труд о соколиной охоте.

Часть его хроники, посвященная Педро Жес­токому, была написана к концу правления графа Трастамарского. Впоследствии он опишет правле­ние двух его наследников и в итоге создаст цело­стную картину под названием «IV всеобщая хро­ника Испании». Предыдущие хроники были об Альфонсе Мудром, Санчесе де Товаре и Нуньесе де Вилезане. Его рукопись, само собой разумеется, была напечатана только много времени спус­тя, но копии стали ходить по рукам по мере того, как он писал. Похожая судьба была у многих произведений такого рода.

Возможно, милости, которыми пользовался автор при дворе Энрике II, и побудили его к не­которой лести в адрес своего правителя, однако неукоснительная точность его повествования не вызывает ни малейшего сомнения. Мериме, са­мый образованный и самый квалифицированный из исследователей правления короля Педро, при­знает, что можно заметить некоторую предвзя­тость Айялы, но правдивость его повествования бесспорна, в то время как труды его оппонентов изобилуют грубыми ошибками. К почти что бес­спорным свидетельствам Айялы, особенно в том, что касается вмешательства дю Геклена и битвы при Монтьеле, добавляются слова Фруассара, чья слава как правдивого рассказчика тоже не под­вергается сомнению.

Маловероятно, чтобы два знаменитых истори­ка, современника Педро, которые к тому же лич­но участвовали в описываемых событиях, неожи­данно согласились исказить образ своего героя. Очевидно, это можно считать достаточным дово­дом для того, чтобы не воспринимать всерьез легенду, которая через короткий промежуток вре­мени стала уже не оправдывать Педро Жестокого, а восхищаться им.

На самом деле эта любопытная речь в защиту Педро приняла четкие очертания не в романсеро-сах и не в хрониках того времени, а при дворе Кастилии, где она превратилась в некий миф, ставший даже скорее литературным, чем истори­ческим. В 1372 году, спустя три года после смерти Педро, Констанция, одна из незаконнорожденных дочерей де ла Падильи, находившихся в заключе­нии у англичан в Бордо, вышла замуж за родного брата Черного Принца, Иоанна Гентского, герцо­га Ланкастера, который таким образом думал сохранить за собой притязания на корону Касти­лии, и подарила ему дочь Катерину.

В 1380 году Хуан I, сын графа Трастамарского, только что унаследовавший трон, желая заста­вить забыть, что его отец узурпировал престол, и скрепить благоприятный союз двух соперничаю­щих ветвей, женит своего сына Энрике — будуще­го Энрике III — на своей кузине Катерине Лан­кастер. Таким образом, этот союз делает из Пед­ро Жестокого прямого прадеда наследников его убийцы.

Естественно поэтому Хуан I, прекрасный госу­дарь, счел необходимым в лучшую сторону пере­смотреть хронику, уже готовившуюся Лопесом Айялой, его слугой, с которой он был знаком. Он поручил это своему королевскому дворецкому по имени Родригес де Куенка, который в своем «Крат­ком обзоре королей» вдохновлялся, по-видимому, тайной перепиской с неким Хуаном де Кастро, епископом Хаена.

Его рукопись, изобилующая ошибками и не­точностями, бьша обнародована только после смер­ти Хуана I, но сразу же после опубликования манускрипта Айялы, то есть около 1410 года, а напечатали ее лишь в XVIII веке. Спустя сорок лет, в 1450 году, Диего де Валера, надежный и внимательный историк, возобновит хронику Ай­ялы и вынесет о «Жестоком» настолько строгое суждение, что закончит свое повествование таки­ми словами: «Дон Энрике убил короля Педро толь­ко с благословения нашего Господа Бога Иисуса из-за бешеной и дикой жестокости Педро».

Тем не менее в аристократической среде, окру­жавшей Энрике III, Хуана II и несчастного Энрике IV, сказка о «поборнике справедливости» пускает корни еще до того, как мелкое дворянство и го­родская буржуазия забыли преступления их пред­ка. При Хуане II летописец Диас де Гамес утвер­ждает, что Педро не был виноват в преступлени­ях, потому что на самом деле он находился под влиянием чар, вызванных дьявольскими приема­ми еврея Самуэля Леви!..

Вскоре на выручку приходят искусство и по­эзия. Благодаря стараниям принцессы Кастилии в мадридском монастыре доминиканцев, настоя­тельницей которого она была, воздвигнуто в па­мять о короле Педро великолепное надгробие.

Внучатый племянник покойного короля от вне­брачных детей, Франсуа Кастильский пишет тор­жественное похвальное слово в стихах четырна­дцатью стопами. Позднее другой потомок бастар­дов, Диего, настоятель Толедо и искусный толко­ватель текстов, поставит под сомнение свидетель­ство Айялы, заявив, что в его версии якобы было две хроники, одну из которых, говорившую в пользу Педро, уничтожили.

В итоге вокруг почившего предка накрутили семейные интриги, и Айяла, которого уже не было в живых, не смог защитить свой труд, а поэтому можно привести слова Мольера: «Мертвые — са­мые честные люди»...

Изабелла Католическая, ведущая свой род от короля Педро и графа Трастамарского, от которых ее отделяет всего три поколения, тоже при­ложит руку к отпущению грехов, начатому за полвека до нее. Что удивительного в том, что эта великая королева, ценившая все, что могло по­служить величию трона и имени Кастилии, поста­ралась опровергнуть обвинение Айялы более лов­ко, чем ее предшественники? А также в том, что за это берется герольд ее дома Педро де Гратиа-Деи? С исторической точки зрения его защита не убедительнее оправдательных речей его предше­ственников, но она удачнее построена, так как, хоть и не оспаривая жестокости короля Педро, он стремится оправдать его поведение мотивами, способными расположить в его пользу народ­ное мнение.

Так, де Гратиа-Деи неоднократно упоминает, что Педро боролся с феодальным беспорядком, сбивал спесь с грандов, защищал от них свободы городов и безопасность деревень, пытался сохра­нить целостность Испании при одном государе. Такое множество мнимых заслуг делает из ужас­ного правителя безжалостного, когда идет речь о правом деле, предшественника католических ко­ролей, раз и навсегда победивших старый фео­дальный строй и построивших на его обломках новую Испанию.

С этого времени и под покровительством Иза­беллы Великой «правосудие» короля становится признанным на уровне государства. В то же самое время испанский патриотизм, поддерживаемый ро­манистами и драматургами, может безнаказанно приукрашать его память, так как забывается его жестокость, последние свидетели которой исчезли.

Как бы то ни было, XIV и XV века кроме Айялы, Фруассара и Диего де Валера подарили нам только безвестных и явно выполняющих чей-то заказ составителей хроник. Но вот наступил золотой век, а с ним пришли и великие класси­ческие историки: Сурита, Гарибай, Мариана и Фахардо. Однако стоит заметить, что ни один из них не подумал ни оспаривать версию Айялы, ни критиковать досужие вымыслы его оппонентов.

Мариана ограничивается скромным упреком в преувеличении в адрес автора «IV общей хрони­ки». Фахаро туманно критикует бесчувственность и сухость этого труда. Сурита более категорично оспаривает ошибочные высказывания настоятеля Диего Кастильского.

Некоторые менее знаменитые историки, такие как Мигуэль Карбонель и Фрай Радес-и-Андрада, обвиняют короля Педро. Другие, например андалузец Ортис де Зуньига, житель Сеговии Колме-нарес, житель Толедо Гонзалес Давила, попыта­ются найти ему определенное оправдание, но в осторожных выражениях. Зато несколько авто­ров все еще упрямо продолжают его защищать, представляя его непризнанным защитником мо­нархических устоев, а в его репрессиях видят только желание сохранить свою власть.

Наибольший интерес представляют Салазар де Мендоза и граф де ла Рока, потому что в их про­изведениях чувствуется возрождающееся стрем­ление, спонтанное или навязанное, освободить правящую династию от недоверия, которое бре­менем лежит на предках по материнской линии.

Первый, современник правления Филиппа III и Филиппа IV, родом из Толедо и обласканный при дворе, в своем довольно объемном труде об испанской монархии осмеливается утверждать, что «не следует замечать врожденных недостатков королей из-за большого почтения, которым мы обязаны положением, данным им Богом, и что нужно относиться к ним так же, как поступил художник, которому поручили написать портрет Филиппа Македонского, отца Александра. Он на­рисовал его в профиль, чтобы лишний раз не напоминать, что у него нет одного глаза...»

Монархический оппортунизм еще более ярко проявляется под пером графа де ла Рока, который не ограничивается неумеренным восхвалением Педро Жестокого, а делает это темой целой кни­ги, вышедшей в 1648 году, — «Защита короля Дона Педро», где он перещеголял и так чрезмер­ное оправдательное рвение Салазара.

1648 год — год заключения Вестфальского договора, и не исключено, что автору, дворянину и близкому советнику Филиппа IV, который по­жаловал ему звание и назначил его послом в Савойю, поручили в этот период упадка испан­ской короны поднять с помощью своей защит­ной речи престиж династии. Его труд, изобилу­ющий очевидными ошибками, развивает вер­сию о справедливом короле до такой степени, что вот как, в частности, объясняется ужасное убийство двух юных братьев графа Трастамарского:

«Он приказал их убить с горестным чувством, так как тот факт, что они не совершили никакой ошибки и что им было всего восемь и десять лет, делало для него эту жертву только еще более мучительной. Оба инфанта были замешаны в одном заговоре, и, если не совсем справедливо наказы­вать за ошибку заранее, то иногда это приемлемо и необходимо».

Такой была кажущаяся правдоподобной диа­лектика, ценой которой историки из вторых рук, не отвергая тем не менее факты, изложенные Айялой, считали возможным послужить интере­сам короны и по-своему поддерживали легенду о короле Педро, невольном преступнике и палаче, защищающем государственные интересы.

Защите Педро Жестокого в XVII веке, когда испанская монархия устала и испытывает необхо­димость укрепить к себе доверие, не хватало толь­ко помощи своей «белой вороны» Франсуа де Кеведо, который, к счастью, не страдал тогда лестью и низкопоклонством по отношению ко двору. Он сделал это в свойственной ему полу­шутливой-полусерьезной форме. Поэма, вписан­ная под номером 492 в «Испанский Парнас», в серию, которую он помещает под знаком Талии, является одной из самых любопытных поэм, вы­шедших из-под его пера.

Кеведо, не в силах противостоять прелестям сарказма и парадокса, решает произнести похваль­ное слово одновременно Педро Жестокому и... Нерону. Подобное сравнение, на первый взгляд, вряд ли могло бы понравиться Филиппу IV, ко­торому он без стеснения посвятил около сотни стихов, составляющих похвальное слово. К счас­тью для Кеведо, это не имело последствий, а па­мять о короле Педро вовсе не пострадала от та­ких строф: «Дон Педро Кастильский, такой храб­рый и справедливый, — что он делал кроме того, что наказывал и карал?.. Спокойная и процвета­ющая Кастилия может хвалить свое правитель­ство, а камни Кандилехо — прославлять его спра­ведливость... Несчастный церковник и счастливый сапожник воспевают благодеяния его суда... Если донна Бланка не смогла ни завоевать его, ни удер­жать его, почему он не мог обменять ее на дру­гую?.. Ла Падилья была очень мила, а ее белые руки подали не один кинжал... Если он уничтожил Тельо, то только потому, что тот восстал против него, а убил Фадрика потому, что он должен был это сделать... Французский предатель, коварный рыцарь убил его. Эта трагедия произошла в Монтьеле, и сразу после его смерти народ начал его оплакивать».

Неужели нужно было, чтобы легенда о Побор­нике Справедливости приобрела видимые очерта­ния, чтобы о ней таким образом высказывался самый опасный памфлетист и самая недоброже­лательная критика того времени? Или лучше пред­положить, что Кеведо, который только что отси­дел четыре года в тюрьме за оскорбление его величества, очень хотел показать — не без неко­торого лукавства, поскольку упоминание имени Нерона очень подозрительно — безупречную ло­яльность?

Но вполне может оказаться правдой и то, что автор стольких обидных памфлетов против цер­ковников, грандов и самого графа-герцога, чело­век, часть из произведений которого сожгла ин­квизиция, действительно чувствовал некую тай­ную симпатию к королю Кастилии, погибшему от двойной неприязни аристократии и Церкви.

XVII

ТЕАТР ПРОТИВ ИСТОРИИ

 

Когда литераторам попадается такой редкий персонаж, как Педро Жестокий, они очень быст­ро преступают границы, пересечь которые хотя бы благодаря фактам и датам не может самый несознательный историк. То, что у историка было всего лишь тенденцией или гипотезой, под пе­ром поэта или драматурга легко становится вы­мыслом, преувеличением, фантазией. Любопыт­ное предположение превращается в достовер­ный факт, неимоверный вздор — в благород­ство. И именно из такого скопления историчес­ких ошибок и творческих взлетов литераторов рождаются легенды.

Под робкой защитой Гратиа-Деи и графа де ла Рока фигура Педро Жестокого стала бы всего лишь темой ученого спора. Но если Лопе де Бега или Кальдерой напишут пьесу и по-своему перерабо­тают его образ, парадокс достигнет вершины при­знанной истины. А толпе, естественно, гораздо ближе очарование театра, чем аргументы истори­ков. Особенно если в пьесе отражается нацио-нальное самосознание, а зрителям обещают из­бавление от тягостных воспоминаний.

Таким образом, в течение ХVI-ХVII веков образ несчастного короля, создание которого было только не слишком удачным исполнением офици­ального заказа и работой лишь нескольких писак, вскоре войдет в моду и будет встречен рукоплеска­ниями, объединив вокруг почти проигранного дела лучших драматических авторов того времени.

И самое любопытное в этой истории, что в то же самое время — как мы это видели, — когда лучшие испанские историки могли лишь одоб­рять хронику Айялы, она ушла в небытие и усту­пила место самым дерзким романам.

Великий Лопе де Вега посвятил не менее семи своих комедий и драм событиям, в которых ко­роль Педро играет существенную роль. Каким бы богатым ни было его театральное творчество (оно насчитывает более шестисот произведений), понятно, что, обращаясь так часто к образу од­ного и того же персонажа, знаменитый писатель поддался очевидному желанию ярко описать его черты.

Поэтому примечательно, что во всех этих пье­сах Лопе осторожен в том, что касается отраже­ния исторических фактов. С удивительной ловко­стью он впутывает своего героя в воображаемые интриги, но умалчивает о его злодеяниях, огра­ничиваясь смутными намеками.

Он представляет его то как строгого судью, который умеет с достаточным основанием на­казать или простить, то как влюбленного, кото­рый хочет справиться со своими чувствами и достойно положить им конец. Эти две черты характера, приписываемые им королю, сильно отличаются от жестокой правды. Одна появля­ется в «Дворянине из Иллескаса», которая, по мнению Менендеса-и-Пелайо, стала лучшей пье­сой этого сборника, другая — в «Серебряной девочке», пьесе менее совершенной, но с тон­ким юмором.

В первой пьесе король Педро защищает скром­ную крестьянку от сеньора, который хочет ее соблазнить и дерзость которого король наказы­вает следующим образом: сначала инкогнито на дуэль, а затем, назвав свое имя, милостиво про­щает. Здесь, как мы видим, все выдержано в версии «поборника справедливости»: защита сла­бых от сильных, рыцарская храбрость, заслужен­ное наказание и, наконец, милосердие. Когда король говорит злому дворянину, которого он держит в своих руках: «...Запомни, что короли из-за Божественного права, данного им, на по­сту сюзерена сильнее, чем обычные люди», — в этих словах явно сквозит главная мысль защит­ников Педро Жестокого: слепое уважение коро­левского звания и утверждение, что мнение на­рода не играет роли.

В «Серебряной девочке», где король — всего лишь несчастный любовник, или в «Угольщи­це», где он чуть было не влюбился в одну из своих незаконнорожденных сестер, происхож­дение которой ему неизвестно, тезис остается прежним: король есть король и не может посту­пать плохо...

По сути, пьесы Лопе представят нам скорее образ не Педро Жестокого, а некий безымянный обобщенный образ «доброго деспота». Однако драматург, чтобы чересчур не искажать истори­ческой правды, почти всегда вставляет, как буд­то ненароком, в постановку такую деталь из жизни Педро, которая подтверждает, что автору все известно.

В «Дворянине из Иллескаса» появляется при­видение церковника, которого Педро ка<

Предыдущая12345678910Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: