Образ Педро жестокого во французской литературе

 

В то время, когда Дель Посо пишет и публи­кует в Испании «Защиту короля Педро», во Фран­ции два драматических автора, разные по своей известности, разрабатывают образ того же персо­нажа. Судя по всему, этот герой и их привлек возможностью обвинить дворян в высокомерии, а духовенство — в незаконном присвоении чужих территорий.

Нет никаких указаний, что такое совпадение объясняется связью между ними, неким общим замыслом, следы которого можно безуспешно искать в предисловии, посвящении, переписке. Однако сложно представить, что легенда о Педро Жестоком пересекла Пиренеи лишь по воле слу­чая, а популярность, которой она пользовалась тогда на полуострове, не повлияла на выбор сю­жета, который сам по себе вряд ли мог заинтере­совать французское общество. Но с уверенностью можно утверждать лишь то, что литература Фран­ции и Испании развивалась тогда в одном на­правлении; их писатели очень тесно контактиро-вали друг с другом; в театре, как и в XVII веке, очень часто происходили заимствования и с той и с другой стороны, а иногда речь шла даже о плагиате. Более чем вероятно, что Белуа и Воль­тер, поставив первый в 1772 году, а второй — в 1775 году трагедию о Педро Жестоком, черпали вдохновение в легенде, пришедшей из Испании, тем более что она отражала идеи, которые они разделяли.

Мы слишком увлеклись бы анализом, если бы стали комментировать пьесу Белуа, которая пред­ставляет собой всего лишь высокопарную компи­ляцию всего того, что до него уже сказали многие испанские авторы. Белуа — это псевдоним Пьера-Лорана Бьюрета, под которым ныне забытый драматург в 1750 году весьма скромно начал ка­рьеру комического актера. Прославил его бурный успех «Осады Кале», и благодаря этому произве­дению он стал членом Французской академии, несмотря на насмешки Гримма. Зато потом ему в течение нескольких месяцев пришлось пережить холодный прием публики, которым она встретила его «Дона Педро Жестокого», трагедию из пяти актов в стихах, сыгранную всего два раза. Пьеса так и осталась бы неизвестной, если бы швейцар­ский издатель Вольтера не сделал в предисловии двусмысленного намека в ее адрес. Там, в частно­сти, говорилось, что «известный автор "Осады Кале"», узнав, что Вольтер «что-то пишет на этот же сюжет», уступил ему дорогу и отказался ста­вить свою пьесу. Ясно, что такое высказывание не имело отношения к истине, но Белуа к тому вре­мени уже был мертв и не смог это опровергнуть. В действительности оба произведения разли­чаются в одном существенном моменте. В пьесе Белуа, несмотря на невероятное нагромождение исторического вранья, похвала в адрес Педро вы­глядит случайной, а героической фигурой являет­ся граф Трастамарский, из уст которого звучат великие заповеди:

 

Властителей душа народа выбирает,

А скипетр - дар свободный всех сердец...[8]

 

Вольтер меняет роли и, продолжая немного по-своему интерпретировать текст «своего благо­склонного друга», повторяет, делая положитель­ным героем короля Педро, а отрицательным — бастарда, более популярную легенду о «борце за справедливость». Это еще один повод для того, чтобы более пристально рассмотреть его пьесу.

Нужно ли настаивать на том, что «Дон Педро» Вольтера написан другими красками, чем «Дон Педро» Белуа? Отдавая дань модным шаблонам, можно даже сказать, что эта пьеса считалась бы одной из лучших, если бы ее удивительная историческая бездарность не поставила ее намного ниже пьес Кальдерона и Лопе, которые довольно ловко ограничились ссылками на хронику и от­вели королю Педро только торжественную роль. У Вольтера же, напротив, король — «борец за справедливость» — определяет и подчиняет себе действие пьесы, главным героем которой он яв­ляется, и поэтому кажется естественным, что ав­тор решил четко обрисовать черты персонажа и воспользоваться своим влиянием историка, фи­лософа и критика, чтобы навязать свое представ­ление современникам.

Так как два года спустя Вольтер умер, его «Дон Педро» не успел увидеть сияние рампы. Но Евро­па прочитала пьесу запоем, как читала все произ­ведения, принадлежавшие перу блистательного гения эпохи. Поэтому можно считать, что легенда о короле Педро получила в этом произведении самое полное и торжественное признание.

Что касается мотивов, подвигнувших Вольтера оправдывать и защищать дона Педро, в чем фран­цузская литература не испытывала потребности, то они становятся понятными, если вспомнить о том периоде его жизни, когда была опубликована пьеса, и о его мировоззрении. Вольтеру было уже за восемьдесят. Лет десять тому назад он уехал в Ферне, где царил как патриарх просвещения и прогресса; туда спешили все новаторы, все рефор­маторы, все «противники» общества, чтобы получить из его уст одобрение или приговор; оттуда он защищал Калас, рыцаря де Ла Бара, Лалли-Толлендаля, вдову де Монбайли. Он порвал с двором и начал открытую войну с Церковью; он читал мораль государям, архиепископам, судьям; он высказывается обо всех процессах; он защи­щал всех, кто попал в немилость. Образ короля Педро стал для великого писателя и философа тем более заманчивой, поскольку из-за изгнания иезуитов из Испании несколько лет тому назад он не рисковал опечалить Карла III, нападая с кри­тикой на папство и монахов.

Вступление к «Дону Педро», названное «Кри­тической речью», явно принадлежит перу Вольте­ра. Оно дает представление о том язвительном настроении, в котором он писал свое произведе­ние, что подтверждается его обращением к Да-ламберу, защитнику «Энциклопедии». В «Кри­тической речи» отразились все составляющие ле­генды, оправдывающей Педро и обвиняющей его врагов: предательство бастардов, хитрость дю Гек-лена, продажность сеньоров, фанатизм церковни­ков. Именно церковники чаще всего становятся предметом обвинения, силу и красноречие кото­рого можно признать, даже не соглашаясь с ним.

«Графу Трастамарскому, - пишет он, - которо­го поддерживала Франция и ее кондотьер Геклен, доверили добиться от папы, двор которого нахо­дился в Авиньоне, а интересы были тесно связаны с интересами Карла Пятого, отлучения от Церкви брата Карла - Дона Педро, законного короля Кастилии, торжественно объявленного варваром и безбожником. Именно таковы были слова в приговоре, а самое странное, что повод для этого заключался в том, что у короля были любовницы, причина для анафемы столь зауряд­ная, как и любовные приключения у всех отлу­ченных и отлучающих. Оружие папы было тогда еще более опасно, чем сейчас... и феодальные се­ньоры платили за него дорогую цену. Отврати­тельное образование, которое получали люди са­мых разных положений, делало из них свирепых дикарей, которых фанатизм бросал в бой против правительств. Самые бесчеловечные грабители приобретали репутацию святых, когда, умирая, они рядились в одежды проповедников или ми­норитов... Граф Трастамарский вернулся в Испа­нию с папской буллой в одной руке и со шпагой в другой... он должен был заколоть ударом кин­жала своего брата короля, которого безоружным стерегли в шатре Геклена.»

«Не нужно удивляться, что историки приняли сторону победителя против побежденного. Те, кто создавал историю во Франции и Испании, были совсем не Тацитами, и такова уж слабость слиш­ком многих людей пера, что низость их была не большей, чем низость придворных удачливого и преступного принца, но куда более длительной....

«...Почему дону Педро, законному правителю Кастилии, присвоили имя Жестокий, которое сле­довало бы дать графу Трастамарскому, убийце и узурпатору?»

«...У нас уже есть испанская трагикомедия, в ко­торой Педро всегда называется Другом Правосудия, то есть тем именем, которое дал ему Филипп II».

Эта длинная цитата свидетельствует о том, что, решив написать «Дона Педро», Вольтер не просто поддался привлекательности драматической ис­тории с любовной интригой. Под его грозным пером легенда о короле Педро, созданная его испанскими предшественниками, и идея, которую подал ему безвестный Белуа, стали не театраль­ным средством, а политической целью.

Решающее значение, которое писатель с изве­стностью Вольтера оказал для реабилитации Пед­ро Жестокого, и роль, которую сыграет его вер­сия в некоторых критических работах XIX века, как французских, так и испанских, говорят о не­обходимости более пристального анализа его тру­да. Мы сосредоточимся на двух основных момен­тах: на исторической ценности работы Вольтера и на ее последствиях.

Ошибки, неточности, анахронизмы, которыми изобилует «Дон Педро», тем более вызывают удивление, так как Вольтер — историк, а его тра­гедии, как правило, отнюдь не грешат этими не­достатками. На это, конечно, можно возразить тем, что хроника Айялы будет опубликована толь­ко в 1780 году, то есть два года спустя после смерти великого просветителя. И Вольтер, веро­ятно, довольствовался сомнительным исследова­нием кандидата наук Дель Посо, объемная дис­сертация которого, опубликованная незадолго до этого, претендовала на то, что она основывалась на рукописи Айялы и по-своему ее истолковывала. А как же Марианна, Сурита, Фруассар? Возможно ли, что историк Вольтер не знал их трудов?..

Как бы то ни было, но нельзя так грубо извра­щать простые общеизвестные истины, как это было сделано в «Доне Педро». Мы приведем все­го несколько примеров. Граф Трастамарский — гость своего брата, сцена происходит во дворце Толедо, в тот же самый день, что и битва при Монтьеле, а развязка сюжета происходит перед городскими воротами. Однако король и граф не встречались уже шесть лет; Монтьель находится в ста двадцати километрах от Толедо; Педро за несколько недель до своей смерти находится в Кармона, рядом с Севильей, а не в Толедо.

Что касается драмы при Монтьеле, ее описание, данное выдуманным персонажем Мендосом, — это самая удивительная фантазия, которую только можно придумать, естественно прославляющая короля Педро:

 

Обманутый величием его, Дон Педро гибнет,

С измученного скакуна поверженный герой...

Скользит и падает...

Благородный Гесклен его в свои объятья принимает.

Он утирает кровь его, оплакивает, утешает,

Ему с почтеньем служит и клянется честью…

Потом он графу Трастамарскому героя вверил.

О, Бог карающий, кто в это бы поверил?

О, низкий, варвар! От счастья пьян и местью ослеплен,

Он поразил супруга вашего кинжалом

И тело, на песке простертое, попрал...

 

Чтобы окончательно обвинить убийцу и просла­вить благородную жертву, Вольтер показывает нам, как дю Геклен проклинает графа Трастамарского:

 

Я тот, кто не умел ни лгать, не пресмыкаться.

Скажу: вовек вам больше рыцарем не зваться.

Вы недостойны этого, и гнусный ваш удар,

Тиран, предо мной и честью вас позорит.

Простил вас некогда убитый вами брат.

 

Невозможно собрать столько неточностей в таком малом количестве слов, и никто из испан­ских защитников Педро Жестокого не додумался так смело развить легенду.

Естественно, в финальной сцене король Педро предстанет у Вольтера невинной жертвой клеветы одних и хитрости других. Если он иногда и под­давался вспыльчивости, то не по своей вине, а по вине врагов, любовниц, даже родного отца.

 

Д о н П е д р о (Акт I):

Увы! Вы молоды еще, и знать вам не дано, Что государь, творящий благо, плодит всегда одно:

Неблагодарность...

Альфонс, плохой монарх, как и плохой отец,

(я говорю от всей души и без притворства)

Альфонс, бастарду дав права, какие только можно,

Его и сына превратил навек в врагов неосторожно...

Э л е о н о р а (тот же акт), графу Трастамарскому, который боится, что его убьют:

На это Педро неспособен;

Не надо усердствовать вам так, чтоб оскорблять его...

Я трепещу, но знаю: душа его добра и справедлива.

Эльвира же чувствительна, как и властолюбива.

Любовницы, быть может, погубили это сердце,

Чья глубина была чиста...

Э л е о н о р а (Акт II) графу Трастамарскому, который намекает на убийство королевы Бланки:

Как! Бесконечно вы стремитесь оклеветать его!...

Э л е о н о р а (Акт III):

Вас ненавидят все, а должно чтить отца...

...Но если вы восстановите удел высокий милосердья

И в справедливой каре проявите такое же усердье,

Сенат узнает вас, и будет чтить, да и любить в вас

господина.

М е н д о с (тот же акт):

Свирепы вы, но искренни и нежны...

...Врагов же ваших роковые козни

прельстительною ложью по стране родили розни...

Д о н П е д р о (Акт III), только что простил графа Трастамарского:

...Нет, тем жестоким Педро я не буду

Чья слава, кажется, навек омрачена...

Д о н П е д р о (Акт IV):

Мой друг, я вовсе не хочу подобной мести...

Французом побежден, могу остаться я как рыцарь

не задетым,

Ведь я король, но честь я свято берегу при этом.

Политику от всей души я презираю как искусство,

Но справедливо оценить во мне и искренность,

и чувство...

 

Для того, кто читал биографию короля Педро, пусть даже написанную расположенным к нему человеком, подобная ложь просто смешна.

Но почему Вольтер до такой степени искажает и приукрашивает портрет своего героя? Что это — непонятная неинформированность? Или он созна­тельно искажал историю ради заранее продуман­ного плана? В пьесе есть любопытная деталь, которая поможет нам отвергнуть первое предпо­ложение, а дальнейшие цитаты подтвердят вто­рое. Единственный вымышленный персонаж тра­гедии доказывает, на наш взгляд, что Вольтер, верный своей привычке, очень хорошо изучил предмет и восхвалял короля Педро, лишь пресле­дуя определенные цели.

И действительно, есть основания думать, что донна Элеонора, «принцесса крови», которую он делает героиней пьесы, отдает Педро в невесты и заставляет графа Трастамарского ухаживать за ней, необходима в пьесе лишь для того, чтобы украсить сценарий любовной интригой, обычной для любого театрального произведения. Однако оказывается, что романтическая роль Элеоноры во многом соответствует исторической действи­тельности.

Изабелла де ла Серда, которую Вольтер предпо­читает называть Элеонорой, была внучкой знаме­нитого Альфонса Обездоленного, трон которого в 1284 году узурпировал Санчо Храбрый. Во время правления Педро Жестокого она могла считаться законной наследницей кастильского трона. Совер­шенно точно, что в 1366 году Педро встречался с ней для того, чтобы выстроить отношения с парти­ей де ла Седры и одновременно ухаживал за ней как за обычной женщиной. Верно также то, что граф Трастамарский не мог жениться на ней сам и по приведенным выше причинам в 1357 году выдает ее замуж за вассала своих двоюродных братьев, вдовой которого она стала в том же году.

В интересующую нас эпоху красивая и добро­детельная Изабелла (она же Элеонора) удалилась в монастырь Севильи и, возможно, недостаточно решительно сопротивлялась ухаживаниям Педро Жестокого. Энрике, став королем и все еще желая удержать ее в своей власти, вновь выдаст ее за­муж за своего союзника Гастона Фебуса Беарнского, графа де Фуа, при дворе которого она умрет в 1385 году.

Разве для того, чтобы так правдиво изобра­зить историческую действительность, не нужно было тщательно изучить все материалы? И нельзя ли сделать из этого вывод, что он сознательно сильно исказил ее историю, чтобы лучше обрисо­вать образ короля — борца за справедливость?

Мотив, постоянно сквозящий в диалогах «Дона Педро», все проясняет. Завезенная из Испании легенда о справедливом короле попала в русло полемики, которую Вольтер вел в то время про­тив привилегий, особенно против привилегий ду­ховенства, что превратилось у него в навязчивую идею. Приведем несколько цитат:

 

Г р а ф Т р а с та м а р с к и й (Акт I) делится своими планами с Мендосом:

Не спрашивай меня, насколько это справедливо:

У ненависти угрызений нет...

Я в Рим гоню его, в тот старый трибунал,

Что в заблуждении, быть может, роковом,

всесильным стал,

Над столькими монархами Европы простер он

власть свою.

Там будет обвинен он, и я тебе здесь говорю,

Что ты увидишь, как Европа вся, поверив мне,

Тот приговор исполнить будет счастлива вполне...

М е н д о с (Акт II):

...Обмануть Европу целую, и небеса вооружить,

И идола заставить произнеси, нелепость ложную...

Ах! Нет суда людского без жестокого коварства.

Все это призраки пустых капризов царства...

Д о н П е д р о (Акт II), которому сообщают о его низложении:

Могу ль я уважать все это ветхое собранье —

Неведомых мне ложных привилегий зданье,

Всю эту пищу вечную волнений и раздоров?

Законом смеют звать все это море вздоров

Удельные князья с надменностию дерзкой,

Высокомерьем полные, под кровлею убогой

деревенской.

Все эти новые дворяне, безначальственный Сенат,

Что в своеволии открытом виноват...

Д о н П е д р о (Акт IV) дю Геклену:

...Что к Римскому суду они осмелились воззвать

и воин Франции унизился, чтоб это рассказать.

Забыли разве, сударь, вы, что видели там сами?

Вы хвалите мне Рим и власть его пред нами,

Народы подчинять....

А Г е к л е н отвечает:

Но говорят, во все былые времена мой двор

умел понять,

Как следует права правителя и церкви друг

от друга отделять...

 

Видимо, именно здесь следует искать мотивы, побудившие Вольтера согласиться с вымыслом, подходящим для выражения его идей. В резуль­тате Педро Жестокий попал в один ряд с де Калас или де Ла Баром в бесконечных обличительных речах, разоблачающих богачей и церковников, в которых преступления осуждались только в одно­стороннем порядке.

XX

РОМАНТИЗМ И КРИТИКА

 

Легенда о короле Педро, ставшая до такой степени неправдоподобной, не могла не попасть под пристальный взгляд историков и гуманистов XIX века. Можно было предвидеть, что она най­дет отражение в творчестве поэтов-романтиков благодаря яркому ореолу, который окружал тако­го необычного героя. Тем не менее примечатель­но, что дорогой Вольтеру персонаж не привлек внимания ни одного из французских авторов этой школы. Можно было бы ожидать, что, например, Виктор Гюго охотно выберет его, хотя бы для того, чтобы воспользоваться им для мстительной тирады в адрес какого-нибудь дона Салюста или Лафмаса. Но кроме тяжеловесной трагедии Анселота, поставленной в 1838 году, в основу которой, видимо, легла довольно неплохая опера Доницет­ти, и довольно посредственной оперетты Кормона и Гранже, увидевшей свет в 1857 году, где король Педро, переодетый в трубадура, поет сере­нады под балконом молодой мусульманки, его образ не привлек французский театр. То же самое можно сказать и о французских поэтах и романи­стах.

Нам придется вернуться в Испанию, чтобы удостовериться в необычном литературном бес­смертии версии «борца за справедливость», отра­зившейся в одной из лучших драм театрального репертуара.

Среди последних сторонников легенды встре­чаются имена прекрасных поэтов, несколько за­бытые в наше время, таких как Аролас или Кано-и-Куэто, которых особенно привлек любовный эпизод с ла Коронель; Мора, который бросает в объятия короля Педро жену графа Трастамарского, его золовку; или такие романисты, как Труэ-ба-и-Коссио, Лопе Солер и в особенности замеча­тельный Фернандес-и-Гонсалес со многими новеллами: «Паж дона Педро», «Голова короля», «Шкура правосудия» и другие. Что касается театра, то там мы найдем такие имена, как Гарсиа Гутьеррес, известный автор «Трубадура»; Маркина, ав­тор «Архидиакона Сан Хиля», где повторяется приукрашенная история о священнике, который отказал в погребении бедняку; и, наконец, два титана драматического искусства, испанские ро­мантики Ривас и Сорилья, которые вслед за сво­ими предшественниками XVI века подадут голос в защиту короля Педро. Однако герцог Ривас, несмотря на свои либеральные идеи, которыми он навлек гнев правительства Фердинанда VII, так и не решился вывести на сцену персонажа, позво­лившего бы ему более открыто выступить в защи­ту демократии и против ультрамонтанства. Он ограничился несколькими довольно большими поэмами, диалоговая форма которых роднит их с театром: в «Альказаре Севильи» Фадрика нака­зывают за предательство; в «Братоубийстве» он описывает свое видение убийства в Монтьеле; в «Антиквариате Севильи» появляется избитая бас­ня о «старухе с лампой».

У Сорильи, который десять лет спустя риско­вал меньше, свободно выражая свое мнение, ле­генда о Педро Жестоком становится темой дра­мы, по размаху и качеству исполнения намного превосходящей трагедию Вольтера, а образ глав­ного героя в ней выписан лучше, чем в комедиях Лопе де Вега и Кальдерона. Вновь рассказ о «Ко­роле и сапожнике» ложится в основу одноимен­ной пьесы, состоящей из двух четырехактных частей. Название ее очень удачно, но сюжет захо­дит намного дальше того, что оно обещает, так как пьеса заканчивается трагедией под Монтьель, а на сцену выводится не менее двадцати восьми персонажей, не считая массовки. В пьесе Сори­льи, как и в его знаменитом и до сих пор попу­лярном «Доне Хуане Тенорио», весь текст напи­сан гептаметром, придающим легкость и живость диалогам. Образ Педро Кастильского отличается от вольтеровского персонажа только приемами, которые различаются в романтической драме и традиционной трагедии.

У Вольтера мы видим величественного и спо­койного государя, страдающего от наветов и ста­рающегося своим спокойствием, пониманием и великодушием их опровергнуть. У Сорильи Пед-ро выступает как пылкий рыцарь, импульсивный, не жалеющий себя, не отделяющий себя от про­стого народа, разоблачающий интриги и загово­ры, который вдруг появляется в роли нежданного и властного судьи...

Но легенда о короле Педро остается неизмен­ной: жестокость, приписываемая королю, есть не что иное, как всего лишь суровое воплощение его справедливости, его желания защитить вдов и сирот, а негодяи, наказываемые им, — это все те же гранды, честолюбцы, богачи и в первую оче­редь служители Церкви. В этом отношении ти­пична благородная сцена, завершающая первую часть. В ответ на угрозы папского легата отлу­чить короля от Церкви король говорит во все­услышание:

— Скажите в Риме, что, так как мой дядя Арагонский воюет со мной, а от Церкви хотят отлучить только меня, то либо нас обоих должны отлучить, либо я — да простит меня Бог! — вы­ставлю ваше преосвященство за дверь этого двор­ца. Если в Риме предпочитают забыть свои обя­занности, то я брошу в его стены десять тысяч кастильских копий, и тогда мы посмотрим, кто настоящий правитель на земле.

А возражения прелата Педро обрывает так:

— Не спорьте, отправляйтесь в Арагон и отлу­чайте нас обоих от Церкви. Или же, к своему сожалению, я отправлю вашу голову в мешке в Рим, а остывшее тело брошу в эту реку, чтобы ее поглотила вода. Подите прочь, скажите в Риме, что захотите, но если завтра вы будете еще в моем государстве, я направлю вам посланника с плохи­ми вестями!

После чего, повернувшись к заговорщикам, окружившим посла римского папы, он прика­зывает своей страже арестовать их и произно­сит:

— Остальные пусть уходят, а с ними и все, что их поддерживают... Я собью спесь с Арагона, Фран­ции и Наварры, а Рим заставлю подавиться сво­ими анафемами. Знайте, мои вассалы, что ваш король слышит вас, видит, судит и выносит реше­ние, что его суд открыт как для простолюдина, так и для дворянина и что если ему приходится проявлять жестокость, то только для того, чтобы все научились бояться его правосудия.

Затем, приговорив к смерти нескольких сень­оров, среди которых почему-то упоминается Самуэль эль Леви, он великодушно прощает «под­лый и неблагодарный сброд» из их сторонников и с презрением выгоняет их.

Вторая часть еще богаче первой на неожидан­ности: переодевания, частые и внезапные появле­ния палачей, астрологов, лжеотшельников, при­видений — короче, весь набор романтической драматургии. В ней на сцене появляется граф Трастамарский, — естественно, в роли отврати­тельного предателя, который без колебаний при­зывает на помощь иностранцев.

Пьеса заканчивается в Монтьель, в шатре дю Геклена, которого Сорилья почему-то называет Белтраном де Клакеном. Два брата встречаются, осыпают друг друга ругательствами, и как только граф Трастамарский убивает Педро, капитан Блас Перес, сын сапожника, проклинает своего нового хозяина: «Правь, дон Энрике! Но знай, что кас­тильцы все до одного при любом удобном случае назовут тебя клятвопреступником и предателем. Спи, дон Педро, но ты, дон Энрике, вступивший на трон благодаря предательству, твое сердце навеки увенчано шипами!..»

И не думайте, что драма Сорильи, может быть не столь надуманная, как трагедия Вольтера, но намного превосходящая ее в восхвалении Пед­ро в роли «борца за справедливость» — которо­го он также называет «Храбрым» — встретит равнодушный прием публики. Если произведе­ние Вольтера почти не увидело сцены, то творе­ние великого испанского романтика получило невероятное признание. Каждая из двух частей, составляющих пьесу, первая в 1840 году, а вто­рая в 1842 году была показана в Мадриде около тридцати раз подряд — немыслимая для того времени цифра. И принесла постановка автору 25 000 дуро, что эквивалентно двадцати милли­онам современных франков.

Не только Сорилья познал такую выгодную известность. Ее удостоились также такие замеча­тельные авторы, как Гонсалес Элипе, Ксавьер де Фокса, Уиси, Педро Сабатер, которым понрави­лось обрабатывать незамысловатые сюжеты тех же самых исторических анекдотов и стереотипов. Достаточно упомянуть, что легенда о короле Пед­ро, весьма значительно отличающаяся от истори­ческой действительности, вплоть до конца XIX века была удивительно крепка в сознании народа. Особенно это характерно для правления Изабел­лы II, когда Испания одинаково благосклонно сначала приняла новый для нее либерализм, а затем демагогию военных диктаторов. С другой стороны, возможно, не последнюю роль в росте ее популярности в законопослушной Кастилии, поддерживающей законные права на престол го­сударя, которому угрожал бунт его родного брата, сыграли происки карлистов.

Но отныне выдуманному образу Педро Спра­ведливого не хватает поддержки историков и юри­стов. Теперь наблюдается обратная тенденция, и в первый раз после стольких лет мы видим, что мнение критиков резко изменилось. Теперь они отвергают легенду и восстанавливают грубо по­пранную правду.

Надо заметить, что некоторые писатели, мо­жет быть, не столько историки, сколько литера­торы и публицисты, продолжали вести речь в защиту дона Педро, еще популярную в театре. Но следует признать, что в своих аргументах они были одновременно и осторожны, и сдержанны и не ссылались на очаровательные побасенки.

Это относится к Франко де Жаку, 1830 год; историку Амадо Саласару, 1852 год; и академику Фернандесу Герра, его очень красивой вступитель­ной речи 1868 года. Затем труды Флоранеса Роблеса о «Литературном творчестве Лопеса де Айялы» и исследования Мила-и-Фонтаналя, знаме­нитого гуманиста, о романсеро XIV и XV веков завершат историографию правления Педро Жес­токого и докажут тщетность басен, которыми хо­тели ее окружить.

И, наконец, спустя какое-то время два очень достойных эрудита, практически одновременно, первый в Испании, а второй во Франции, поло­жили конец этой странной ссоре, которая четы­ре века подряд разделяла на два лагеря против­ников и защитников Педро Жестокого, исто­рию и литературу, хронику и легенду. В Испа­нии это был Антуан Феррер дель Рио, член Королевской академии, который в 1850 году создал «Критическое исследование правления дона Педро Кастильского» — серьезный труд, написанный восхитительным стилем. Во Фран­ции — Проспер Мериме, опубликовавший за несколько месяцев до того подробную биогра­фию с примечаниями и ссылками, озаглавлен­ную «История дона Педро, короля Кастилии», чтение шестисот страниц которой доставляет настоящее наслаждение.

Надо заметить, что Проспер Мериме и Антуан Феррер дель Рио не были друг с другом знакомы. Это еще больше подчеркивает ценность их обще­го мнения, что хроники Айялы и Фруассара, бес­спорно, достойны доверия и что все, что напи­сано после них в защиту кастильского короля Педро Жестокого, является не более чем вы­думкой, парадоксом или преследует какие-то цели. Нельзя не упомянуть, что и тот и другой не очень строги к мрачному XIV веку, когда жестокость и продажность коснулись всех слоев общества, включая духовенство, но даже в та­ком отвратительном окружении Педро, с их точки зрения, следует считать невиданным об­разцом коварства и жестокости.

Избегая ненужных повторов, мы остановимся на анализе книги Мериме, тем более что в ней сохранились едва заметные следы легенды, кото­рая никак не желает уйти в небытие. Мериме не только признает авторитетность хроники Айялы, по его мнению, достойной доверия вплоть до малейших деталей, но и защищает ее от нападок клеветников, труды которых он называет «абсур­дными и неудобоваримыми». Что касается Кальдерона, Вольтера и Сорильи, он даже не удоста­ивает чести упомянуть о них в работе, представ­ляющей собой исключительно историческое ис­следование.

С холодной точностью он вспоминает и опи­сывает все преступления короля Педро, и по это­му рассказу чувствуется, что они вызывают у автора праведный гнев. Однако проанализировав контекст более подробно, мы тотчас обнаружим, что за гибким мышлением и совершенством сти­ля Мериме скрывается странная, проявляющаяся то тут, то там некая благосклонность по отноше­нию к этому неприятному персонажу.

Уже в предисловии, учитывая все, что мы знаем о романсеро того времени, с удивлением читаем, что «народ Кастилии тотчас же инстин­ктивно оценил усилия, прилагаемые Педро Же­стоким в борьбе с феодальной анархией... чтобы заменить беспокойную тиранию сеньоров на порядок просвещенного деспотизма». Что не мешает ему тем не менее несколькими строчка­ми ниже отметить, что по подстрекательству католических королей почти официальная ис­ториография, основанная на недостоверных ис­точниках, с кажущейся правдоподобностью создала легенду о короле — борце за справедли­вость.

В ходе самого повествования автор с прису­щим ему изяществом то тут, то там туманно объясняет приступы гнева короля Педро или высказывает легкое сомнение в беспристраст­ности Айялы:

«Хуан де Лара и его племянник, возможно, умерли от "таинственной болезни". — Убийство Гарсиласо было, скорее всего, делом рук канцлера Альбукерка. — То же самое можно сказать об убийстве Коронеля и его друзей. — В отношении Нуньеса де Прадо и Хуана де ла Серды был слиш­ком поспешно исполнен приказ короля. — Решив жениться на Бланке Бурбонской, молодой король, вероятно, уступил давлению своей матери, короле­вы Марии. — Убийство Мартина Тельо, бесспорно, соответствовало кодексу феодальной чести. — Убий­ство Самуэля эль Леви можно объяснить подозри­тельным происхождением его состояния. — Воз­можно, Бланка Бурбонская умерла от чумы, сви­репствовавшей тогда в Испании...»

Эти любопытные недомолвки, выражаемые ча­ще всего полунамеками и довольно заманчиво, го­ворят о некотором замешательстве и сомнениях Мериме. Складывается впечатление, что его совесть ученого осознает всю малосимпатичность своего героя, но чувства, вызванные странным стыдом или слабостью, вынуждают его подправить образ короля. Может быть, это объясняется тем, что автор посвятил свою книгу графине де Монтихо, матери императрицы Евгении, и из чувства такта боялся задеть ее национальное чувство испанки, предста­вив короля Кастилии в черном свете?

Как бы там ни было, но после хроник Айялы и Фруассара труд Мериме, бесспорно, остается самым точным и полным из когда-либо сделан­ных описаний жутковатой жизни Педро Жесто­кого. Благодаря ему история вновь говорит на достойном ее языке, который заглушили поэзия и псевдонаучные спекуляции.

После Феррера и Мериме их авторитет будто бы положил конец длительному спору; во Фран­ции и в Испании «история» короля Педро пере­станет вдохновлять литераторов и историков.

Ближе к нашему времени несколько авторов серьезных и объективных работ, написанных в Испании, изучали если не сам вопрос, то близкие ему темы и, в частности, тот аспект этой истории, который касается отношений Педро с женщина­ми. Г-н Тубино интересовался в 1890 году рома­ном короля и Марии Коронель. Двадцать лет спустя, в одно и то же время, появляются труды Тореса-и-Франко и Ситжеса о браках короля Пед­ро и о его любовницах.

Безупречная эрудиция Ситжеса не мешает ему, однако, проявлять к личности «Жестокого», по­следним и скромным сторонником которого он является, симпатию, превосходящую очень осто­рожную защитительную речь Мериме. Но ни один из авторов, описывавших любовную жизнь коро­ля, не упомянул новую и нелепую историю, явно порожденную фантазией гидов ради того, чтобы пленить внимание зевак.

Посетителям «альказара» в Севилье показы­вают бассейн, где Мария де Падилья, гордо обна­жившись, якобы принимала перед всем двором ванну, а в это время, повинуясь приказу короля или стремясь польстить ему, идальго набирали в ладоши надушенную воду и благоговейно ее пили. Гермон де Лавинь в «Алмазном гиде» повторил заманчивый эротический образ, а художник Жан-Поль Жерве в 1890 году изобразил эту сцену в большой композиции, находящейся в музее Тулу­зы. Эта картина часто воспроизводится на почто­вых открытках.

Однако самые враждебные к фаворитке ис­следователи ничего похожего или близкого не упоминают, и Ситжес, очень подробно описы­вавший в своих исследованиях все детали, даже не удосуживается упомянуть о таком образе. Эта довольно неуклюжая «испаньолада», опровер­гаемая известной скромностью и преданностью де ла Падильи и подозрительной ревностью ее любовника, является последней данью, которой лжеистория обогатила спорную жизнь Педро Жестокого.

В остальном можно сказать, что легенда о «борце за справедливость» ушла в небытие. Как бы долго она ни существовала, какими бы авто­ритетными ни были ее сторонники, ей суждено было исчезнуть, как рано или поздно исчезает ошибка в свете истины.

ПРИЛОЖЕНИЯ

БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

 

Существует лишь одна хроника того времени, посвященная описанию жизни и правления Пед­ро Жестокого, признанная достойной доверия даже теми исследователями, которые впоследствии ее раскритикуют, но подвергнут сомнению не ее достоверность, а лишь саму идею.

Таким трудом является хроника историка Перо Лопеса де Айялы (1332-1407), который сначала был пажем короля Педро и капитаном на его флоте, потом генералом на службе графа Траста-марского, послом в Париже при Энрике II, камер­гером при Хуане I и, наконец, канцлером Касти­лии при Энрике III. Он был живым свидетелем событий, о которых повествует.

С другой стороны, следует упомянуть хронику Жана Фруассара (1325-1400). Она затрагивает последние три года правления Педро — время, небезынтересное для французской истории. Фру-ассар, бывший знакомым дю Геклена, брал факты из жизни, и его рассказ во всех деталях совпадает с повествованием Айялы.

Кроме этих двух оригинальных источников все, что написано о Педро Жестоком и не является подложным или придуманным, написано из вто­рых рук.

Исключив труды по общей истории и энцик­лопедии, и указывая только основных писателей, которые изучали, комментировали или по-своему интерпретировали его поступки и характер, мож­но составить следующую библиографию:

I. Историки:

С XIV по XV век: Diaz de Gamez, Villani (ита­льянец), Diege de Valera. С XVI по XVII век: Ortiz de Zuniga, Carbonell, Davila. В XVIII веке: Cascales, Torres y Tapia, Berni y Catala, Talbot-Dillon (англи­чанин), Valladores. В XIX веке и до наших дней: Ferrer del Rio, Guichot, Montoto, Tubino, Merimee (француз), Torre y Franco, Sitges, Levis-Mirepoix (француз).

II. Авторы диссертаций:

С XV по XVI век: Gratia-Dei, Alvarez de Albor-noz, Ben Juldun (араб), Rades y Andrada. В XVII ве­ке: Salazar de Mendoza, de la Roca. В XVIII веке: Llaguno, Ledo del Pozo. В XIX веке: Mila y Fontanals, Franco de Jaque, Fernandez Guerra, Floranes Robles.

III. Романисты, поэты, драматические авторы:

В XIV и XV ве<

Предыдущая12345678910Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: