Согласие и разногласия в области нравственности

Содержание завершающей части последнего пункта очень важно для понимания подлинной природы многих нравственных разногласий. Как мы уже видели, сторонники релятивизма часто некорректно используют факт несогласия. Более того, они обычно умалчивают о реальном факте широкого согласия, присутствующего в разных эпохах и культурах, относительно общих нравственных принципов[65]:

«В результате сравнения нравственных кодексов, действующих в разных человеческих сообществах, обнаруживается явное преобладание согласия над разногласием. Во всех культурах высоко ценится помощь нуждающимся, смелость, правдивость, искренность, благодарность, щедрость и осуждается предательство, инцест, произвол власти и жадность. Разногласия тоже существуют, но это исключение, а не правило. Если иногда мы не замечаем фактического перевеса согласия, это, несомненно, потому, что имеет место известный оптический эффект, когда экзотическое и необыкновенное привлекает к себе внимание, а обыкновенное и повседневное выпадает из поля зрения»[66].

О. Хёффе (О. Höffe), в свою очередь, тоже приводит примеры очень распространённого согласия: запрет на инцест и обман, защита жизни, готовность прийти на помощь, положительная оценка брака и, как синтез норм справедливости, «золотое правило», которое встречается во множестве разных культур (Конфуций, Фалес из Милета, индийский эпос Махабхарата, Ветхий и Новый Завет, многочисленные философы всех времён и народов).

Как уже было сказано, большинство разногласий в моральной области на самом деле кажущиеся, потому что затрагивают природу благ, а не самих ценностей. Другие разногласия зависят от конкретного применения общих нравственных принципов. В обоих случаях предполагаются как нормы, так и ценности. Если внимательно посмотреть на общие нравственные нормы, станет ясно, что они применяются в очень изменчивых, многообразных исторических и культурных обстоятельствах, поэтому их непосредственное практическое выражение не может быть идентичным во всех случаях. Конкретизация общих нравственных принципов делается почти всегда неявным образом, в форме практического силлогизма, где главная посылка – общий принцип, а фактическое суждение вторично и зависит от конкретных условий. Так, например, библейская заповедь, призывающая заботиться о нуждах эмигрантов, сирот и вдов, есть практическое применение общего принципа помощи нуждающимся. Фактическое суждение в этом случае показывает, что нуждающимися в данной культуре являются именно эти люди. В другой культуре, где эта категория людей имеет социальные гарантии, тот же общий принцип отразится в заботе о других социальных группах, испытывающих реальную нужду[67].

Сочетание общих принципов и фактических суждений отражается в нравственных нормах различным образом. Например, щедрое гостеприимство у некоторых народов (эскимосов, туарегов и др.) отражает не только определённые нормы вежливости, но и обязанность помочь тому, чьей жизни угрожает опасность. Действительно, в экстремальных условиях Заполярья или африканской пустыни гостеприимство – вопрос жизни или смерти, а в современных индустриальных обществах такой проблемы нет, и там подобные конкретные нормы гостеприимства показались бы чрезмерными. Но в них всё-таки существует обязанность помогать человеку, чьей жизни угрожает опасность, хотя она отражается в очень отличных вторичных нормах. Если не отдавать себе отчёт в скрытых предпосылках предписаний и оценок разных эпох, культур и даже индивидуумов одной культуры, то в поле зрения попадает лишь разнородность конкретных норм, а глубокое единство, придающее им смысл, почти незаметно.

Последнее замечание ясно показывает, что сравнение нравственных норм со спортивными правилами в качестве аргумента релятивизма абсолютно некорректно. Для всех видов спорта при всём разнообразии их правил (а именно этим они и отличаются) действителен универсальный принцип: спортсмены должны придерживаться правил именно своего вида спорта, они должны выступать честно, нефальсифицируя результаты, а арбитры, в свою очередь, должны судить беспристрастно и справедливо. Различные и в этом смысле относительные правила не только не отменяют общую спортивную этику, а, наоборот, требуют её. Она лишь частный случай общечеловеческой этики, которая, кстати, коренным образом затрагивает человеческую жизнь и её смысл, поэтому всё слишком серьёзно, чтобы сводить всего лишь к игре[68].

На самом деле в единстве и неизменности первичных норм и оценок нет ничего странного. Нравственные нормы, отражающие правильность и неправильность определённого рода действий, так же как и добродетели, указывают на тот приобретённый способ бытия, что гарантирует достойную жизнь, и имеют универсальный характер, потому что касаются вечных человеческих проблем: голода, жажды, сексуального влечения, гнева, приверженности к ограниченным материальным благам, уважения личности и т.д. Речь идёт об относительно малом количестве потребностей и естественных желаний, на которые есть немногие возможности ответа. Разнородность исторических и культурных ситуаций дает понять, что эти нормы и добродетели, хоть и реализуются по-разному, но имеют общее основание, определённое перечисленными проблемами.

Теория добродетели Аристотеля по этому поводу говорит, что не каждый ответ одинаково хорош. Во все времена, каковы бы ни были нюансы в понимании добродетели, мужество более ценно, чем трусость; сдерживание страстей достойнее распущенности, а трудолюбие лучше лени, то есть первые качества отражают доброе содержание характера, а вторые – плохое. Хотя понятно, что в обществе, где действует военное положение, мужество будет цениться выше, чем усердие, и вокруг первой добродетели сформируется его «этос», а в мирном индустриальном обществе доминирующей добродетелью станет именно усердие.

С другой стороны, для правильного понимания разнообразия, иногда просто ошеломляющего, нужно иметь в виду, что принципы, направляющие нравственный поступок, не допускают слепого, автоматического применения к конкретной ситуации. Как отмечал ещё Аристотель[69], это не точная наука. Спектр возможных ответов в определённой ситуации далеко не всегда укладывается в двузначную шкалу «добро-зло». Градаций между двумя полюсами множество, большей частью потому, что ситуация каждого поступка уникальна. Правильное решение нельзя почерпнуть из какого-то учебника; оно требует практической мудрости и добродетельного габитуса, одновременно интеллектуального и практического, в них и состоит добродетель благоразумия[70].

Всё сказанное напоминает, прежде всего, о нравственной доброте, касающейся жизни и действий человека как такового, но не отрицает полностью возможность и даже необходимость разнообразия образов жизни. Каждый человек может заниматься той деятельностью (то есть той областью ценностей), которая ему наиболее близка, если обстоятельства это позволяют: спортом, искусством, наукой, сельским хозяйством, торговлей или образованием.

То же самое можно сказать о народах и культурах, которые выделяются в определённых областях деятельности. В любом случае, независимо от рода деятельности, необходимо, чтобы люди всегда были честными, справедливыми и т.д. Нравственность и философское размышление о ней не предлагают конкретных образов жизни, областей деятельности или, как сегодня иногда говорят, «проектов счастья». Они только определяют необходимые условия, чтобы во всех возможных проектах человек оставался добрым, то есть подлинно самим собой.

Но не значит ли это, что мы предполагаем существование какой-то «человеческой природы»? Безусловно, современная культура и философия сопротивляются этой идее – либо в силу антиметафизического духа, либо из боязни религиозного, псевдорелигиозного или идеологического давления. Возможно, такой отказ зависит от отсутствия теоретического внимания к предпосылкам некоторых идей, широко распространённым в современной культуре, – таким, как достоинство, нравственная автономия и права человека. Во всяком случае, существуют некоторые антропологические константы, связанные и с основными проблемами, о которых мы говорили раньше, и с этими самыми современными убеждениями. Следовательно, можно утверждать, что действительно существует некая человеческая природа[71].

Всё это, кстати, указывает на то, о чём нравственный релятивизм обычно забывает. Настаивая на объективности научных предложений и в принципе отвергая её в нравственных и аксиологических предложениях на основании исторического разнообразия последних, он упускает из виду, что научные предложения меняются на протяжении истории гораздо более радикально, чем нравственные, отличающиеся большей стабильностью. Не только физика Аристотеля не представляет уже научного интереса (за исключением археологии), но и бесчисленные научные теории, возникшие всего век назад, лишены сегодня всякой актуальности. И напротив, тот, кто хочет познать глубинные истины нравственной жизни, может и должен среди прочего интересоваться диалогами Платона и Никомаховой этикой Аристотеля, которые и сегодня сохраняют актуальность.