Могут ли чувства создавать ценности?

Можно было бы ответить на изложенную выше критику, что в определённом смысле защитники субъективизма отдают себе отчёт в разнице между видами чувств. Они могут сказать, что чувства, присутствующие в аксиологическом опыте, имеют «направленность» к объекту и отвечают на него, но не потому, что воспринимают мотивирующую объективную ценность, но потому что проецируют на объект свою эмоциональную реакцию. Неким образом эти чувства наделены созидательной силой в отношении именно видимости ценностей, проявляющейся в объекте.

Такой ответ не может удовлетворить, потому что далёк от поставленных вопросов и порождает новые, совсем не разрешимые.

Если наши чувства создают ценности, то в аксиологическом опыте имеет место систематический самообман, которого нет в других формах восприятия. Феноменологически в чувственных состояниях присутствует ясное сознание того, что предмет чувства (гнев, грусть, меланхолия и т.д.), находится «в нас». В случае чувств ценности у субъекта нет впечатления того, что объект его чувства (красота произведения искусства, благородство поступка) находится в нём, он ощущает его «перед собой», именно в воспринимаемом объекте. Но, согласно субъективизму, эти феноменологические данные не соответствуют действительности: тогда речь идет о настоящем мираже, а не просто об ошибке восприятия, т.е. о систематическом обмане, который заставляет субъекта приписывать объекту те качества, что принадлежат самому субъекту, и верить, что они свойственны объекту [109]. От такого миража невозможно избавиться. Сторонники философии Юма и других представителей субъективизма знают, что все ценности являются лишь видимостью, зависящей от субъекта, но никак не могут избежать восприятия ценности со стороны объекта.

В итоге, чувству приписывают странную созидательную способность. Если спросить защитников субъективизма, в чём же состоит эта «субъективность ценности», из каких психических актов происходят, каким образом зависят ценности от субъектов, их создающих, то не получим от них никакой информации об эмпирических исследованиях, освещающих нам эту поразительную и загадочную способность человека. Единственным ответом будет лишь само утверждение, что ценности не могут быть объективными, следовательно, они субъективны. Возможно, скажут, что здесь речь идёт об инстинктивных и бессознательных механизмах. Но эти инстинкты, как и другие, присутствующие в человеке, должны быть исследованы эмпирической наукой – единственной, которой доверяют ученики Юма. Но об этих исследованиях мы не услышим ни слова. Здесь мы встречаемся с чисто теоретической выдумкой, настоящей asylum ignorantiae, созданной для отрицания того, что в опыте воспринимается с очевидностью[110].

Действительно, иногда человек проецирует на некоторые объекты ценности или антиценности, которых в них нет, – например, из симпатии к кому-то может «видеть» в нём несуществующие положительные качества; из ненависти приписывать кому-либо недостатки. Но всё это просто ошибки восприятия, они не только не исключают действительности содержания ценностей и их объективную реализацию в самих ценных предметах, но, напротив, именно предполагают их.

Субъективизм претендует на много большее, чем сведение всего к ошибкам: он утверждает, что субъективность способна создавать первичные и не сводящиеся к другим качества. Тогда возникает вопрос: каким образом человечество сформировало такое ненужное понятие? Дополнительная трудность состоит в том, что здесь имеем дело с фикцией, отличной от всех остальных. Все фикции – сложные объекты, состоящие из простых элементов реальных вещей, но в этом случае субъективность создавала бы фикцию простой реальности, что на самом деле невозможно: «Человеческий ум не имеет большей силы к тому, чтобы придумать новую ценность, чем к тому, чтобы изобрести новый первичный цвет»[111].

Росс утверждает то же самое, когда критикует релятивистскую теорию ценностей Пэрри:

«Разве это не подобно тому, как если бы понятие добра было сложным понятием, порожденным воображением (аналогично понятию “кентавр”), когда сводятся вместе качества, которые в реальности существуют врозь: ведь нет характеристик, согласно которым можно утверждать, что “добро” – понятие сложное. Однако можно не только спросить, как такое понятие могло появиться без восприятия реальности. Можно утверждать, что мы прямо осознаем поступок того, кто действует по совести, как имеющий ценность сам по себе, ценность, не тождественную и даже не зависящую от интереса к ней с нашей стороны или со стороны любого другого человека. Наш разум информирует нас об этом с такой же уверенностью, как делает это относительно любой другой вещи, и в этом случае не доверять нашему разуму означает совсем не доверять его способности познавать реальность»[112].

Если принять тезис субъективизма со всеми его следствиями, мы неизбежно придём к абсурдному выводу, что признание заслуг (к примеру, творческих или нравственных) некоего человека после его смерти (что бывает нередко) означает, что такой человек приобрел эти заслуги именно после смерти, благодаря тому, что кто-то «заинтересовался» ими и одобрил.

Недопустимый характер данной теории помогает нам понять слабые места волевого субъективизма Ницше не только потому, что ни воля, ни чувство не могут «создавать» первичные качества; и не потому, что его отвержение «фальшивых систем ценностей» предполагает существование истинных (для Ницше на самом деле истинные ценности – это жизненные ценности). Непоследовательность являет сама фигура Заратустры. Сверхчеловек отождествляется с метаморфозами ребёнка, который, находясь по ту сторону долга (верблюд) и отрицания (лев), просто утверждает жизнь без всякой трансцендентности. Одновременно сверхчеловек – это тот, кто умеет создавать новые ценности. Но если существует только то, что есть фактически, без трансцендентности, то нет места никаким ценностям – ни новым, ни старым. Ценность – не то, что есть, но то, что должно быть, это идеальное долженствование, открывающее новый горизонт трансцендентности, ведь сам факт возможности о ней думать предполагает критику того, что есть.