Специфика смыслотворчества 2 страница

Протоформы Бердяева, рождаясь прежде всего как бегство от кош­марных ощущений, вызванных болезненным состоянием, в силу сво­ей наполненности мистическим опытом, вели к Богу, но маленькое «я» сознания, родившееся в борьбе с обидами и неприятностями, сдерживало их, скрывало содержащийся в них смысл и не давало ему реализоваться вовне.

В целом, духовный поиск Бердяева можно рассмотреть в кон­тексте общего поворота философской мысли его времени к экспли­кации новых единиц мышления, т. е. в рамках критики классичес­кой рациональности и перехода на неклассические позиции. Ана­логичный поворот мысли осуществлён в творчестве Хайдеггера, в его опыте деструкции метафизики путём перехода от мышления в категориях к мышлению в экзистенциалах. Экзистенциалы - кон­цепты, позволяющие произвести экзистенциальный анализ присут­ствия. Познакомившись с идеями Хайдеггера в заграничный период благодаря Л. Шестову, Бердяев сразу же принял его терминологию, справедливо утверждая, что к аналогичным концептам он пришёл самостоятельно. Однако необходимо выявить существенное отли­чие - концепт «экзистенциал» у Хайдеггера коституируется сред­ствами феноменологического мышления, а Бердяев вкладывает в это понятие мистико-религиозный смысл. В результате поиск Хайдег­гера находится в рамках выработки парадигмы неклассической ра­циональности, Бердяев же стремится реализовать особый, мифоло­гический образ творчества. Поэтому, признавая возможным исполь­зование концепта «экзистенциал» для анализа специфики бердяев-ского мышления, мы, для акцентирования внимания на уникальнос­ти его позиции, предпочитаем использовать концепт «протоформа».

Глава 2

Глава 2. Языковая личность Бердяева

 

ЯЗЫКОВАЯ ЛИЧНОСТЬ БЕРДЯЕВА

Выявленные нами особые смыслоформы задавали особые пара­метры языка, в которых автор стремился дать выражение найден­ных им смыслов. Это вынуждает нас обратиться к анализу языка философа. Конструктивность использования методов лингвистичес­кого анализа для исследования русской философской традиции не подлежит сомнению, что подтверждает значительность тех особых смыслов, которые вскрыты при их использовании в интерпретации западной философской традиции. Однако наличие особой органи­зации языкового пространства русской философии, как квинтэссен­ции русской культуры, требует разработки новых подходов. Совре­менное русское языкознание лишь повернулось к осознанию этой проблемы, в силу того что ранее это сдерживалось идеологически­ми штампами советского марксизма. Постепенно освобождая гори­зонт поиска от ограниченности прежними парадигмами, филологи вплотную подошли к новому пониманию русского культурно-язы­кового пространства.

Значимость русской культуры конца XIX - начала XX в., когда она впервые вышла в авангард мировой культуры, связана с особой постановкой и решением проблемы человека. Однако как в воспри­ятии Запада, так и в современных попытках «после перерыва» воз­родить традицию воспроизводится лишь текст, а не его контекст, ко­торый подспудно обвораживает своим очарованием инобытия в культурном подлиннике и исчезает в интерпретации. И этот кон­текст не сводится целиком к особой исторической и социальной спе­цифике или ситуативно сложившимся взаимоотношениям между отдельными группировками, а выявляется, в том числе, и в особой направленности духа, отразившейся и на организации языковой сре­ды. Русская культура того периода, несмотря на присущую ей по-лифоничность, в своей доминирующей тенденции попыталась со­вместить гуманистические достижения нового времени с вечными истинами христианства, правду человеческую с правдой Божьей в новом культурном мировоззрении - христианском гуманизме. Это

привело к формированию особого языкового мира, что наиболее ярко высвечивается в философском тексте. Именно разработка способов понимания данного феномена и является одним из шагов на пути к освоению и развитию богатства этой культуры, полноте осознана-ния проблемы человеческой сущности и существования.

Ещё в эпоху перестройки Ю. Н. Караулов развил концепцию язы­ковой личности, и, что особенно интересно для нашего рассмотре­ния, он акцентировал внимание на русской языковой личности [72]. Особая значимость этой работы для нашей постановки проблемы состоит в том, что в ней реализован последовательный антропоцен­трический подход к анализу языковой среды. В структуре языковой личности исследователь выделил три уровня: вербально-семанти-ческий, или нулевой, лингво-когнитивный (тезаурусный) - первый и высший - мотивационный (прагматический). Важно отметить, что при анализе тезаурусного уровня он в двух подразделах анализи­рует промежуточный язык, или язык мысли, и связь с ним символа. Поднимая проблему„он не выделяет самостоятельно четвёртый, и высший, - символический уровень. Именно осознание его как пре­дельного для языковой реальности, на наш взгляд, позволяет выя-, вить специфику языковой среды русской философии. Поэтому фи­лологический анализ, описывающий эволюцию Бердяева к форми­рованию символического уровня языковой личности, по нашему мнению, будет конструктивным как для собственно историко-фи­лософского и культурологического исследования, так и для совре­менного языкознания.

Особая конструкция языковой личности Бердяева возникает не случайно, она выкристаллизовывается из опоры на православную традицию. Как полагал ещё св. Дионисий Ареопагит, приобщение к глубине Божественного лишает многословия, и наоборот, удаление от неё, но при сохранении к ней внимания допускает обширное опи­сание, но лишь языком символов. Таким образом, язык в своих ког­нитивных возможностях схватывания божественной энергии с не­обходимостью символичен. Эта символичность схватывания боже­ственной энергийности была осмыслена Григорием Паламой и раз­вивавшей его идеи традицией исихазма, пронизавшей русское богословие. Поворот к энергийной символичности в русской куль­туре XIX в. был совершён также под воздействием идей немецких романтиков. Символизм богословия совпал с символизмом кулъту-ротворчества и породил особый синтез религии и культуры, что

< /•> 2. Зак. 37S

Часть 1. Специфика смыслотворчества

Глава 2. Языковая личность Бердяева

 

наиболее ярко было выражено славянофилами. Было и другое куль­турное основание. К тому, что в центре культуры находится чело­век, западное самосознание пришло уже давно, начиная с эпохи Воз­рождения. Но западное богословие, и в католической, и в протес­тантской версиях, секуляризировавшись от культуры и противостоя ей, не смогло осознать этого в качестве верного, но относительного знания и, как и в эпоху Средневековья, продолжало умалять чело­века, возвышая Бога. В силу этого у культурной элиты Европы про­изошёл отказ от такого искажённого человеконенавистнического об­раза Бога. Ницше провозгласил лозунг эпохи «Бог умер», и он же пророчествовал - «Да здравствует сверхчеловек! ». И в относитель­ности идеи этого лозунга Ницше был прав - если Бога нет, то и че­ловека нет, появляется надчеловеческая реальность: будь то сверх­человек Ницше, рабочий класс Маркса и коммунистов или нация фашистов. Душа человека не терпит пустоты, утеряв высший иде­ал, она склонилась перед низшими реалиями. Русская культура, осознав весь трагизм европейской культуры, попыталась спасти че­ловека, но не без Бога и против Бога, а с Богом. Достоевский и Соло­вьёв, Несмелов и Бердяев стали глашатаями нового гуманизма - хри­стианского. А это не могло не отразиться на их языковом простран­стве. Язык для них - не просто средство общения между людьми, но и, прежде всего, язык молитвенного обращения к Богу и путь рас­крытия данных, полученных вследствие этого. Но человек, исполь­зуя язык, выработанный для тварного общения, с необходимостью сталкивается с пределом выразительных и информационных ресур­сов тезаурусного уровня языка и обращается к смыслосимволам как последней предельной возможности языка. Далее лишь молчание, опыт, который проявлен в ряде восточных религиозно-философских практик и в исихазме. Таким образом, осознание русской культу­рой особой роли символизма как способа духовной трансляции со­впало с потребностью в символических формах осознания челове­ческой реальности и сформировало символический уровень языко­вой личности русских философов, позволивший им сказать миро­вой культуре то, что без этого уровня не могло быть сказано. Одна из граней уникальности культурного наследия Бердяева состоит в том, что он, насколько это оказалось возможным, описал ситуацию данного предельного говорения.

Первое столкновение с информацией, переданной с помощью символического языка, вызвало у Николая Бердяева отталкивающую

реакцию. Будущий философ однажды стал свидетелем опыта меди­тирования, который продемонстрировал ему брат, увлекавшийся оккультизмом. Символическое слово как бы напитывалось энерги­ей внеличной информации и подчиняло себе личность, делало её средством говорения. Личность теряла свою верховную значимость, и происходил её распад. Воспитанный в традициях европейской гу­манистической культуры, для которой личность является верхов­ной ценностью бытия, а также переживая сильное чувство своего одиночества, которое не могло быть преодолено и вызывало край­ний индивидуализм, Бердяев не мог не отвергнуть увиденное, он не мог сам пойти на такой опыт. Поэтому будущий философ пошёл по пути приоритетного формирования тезаурусного, когнитивно-поня­тийного уровня своей языковой личности. Однако к 1905 г. под воз­действием С. Булгакова и своей жены Л. Рапп Бердяев приобщает­ся к опыту молитвенного общения. Христианская молитва прини­мается Бердяевым потому, что в ней наличествует элемент лично­го человеческого существования, она является не монологом Бога, а личным вопрошанием и диалогом. Христианская молитва сохраня­ет свободу человека. Именно обращение к молитвенному опыту из­меняет языковую среду Бердяева, выдвигая на первый план симво­лические конструкции, что, однако, происходит постепенно. Так, к началу 1907 г. у Бердяева формируется новая, переходная модель собственного языкового пространства. В письме к Философову, на­писанному в апреле, с одной стороны, он настаивает на том, что его тексты выражают опыт личных переживаний, слово является жи­вым опытом личности и поэтому его язык чужд отвлечённому ака­демизму литературщины, с другой же стороны, он утверждает, что пишет и мыслит отвлечённо, диалектично и верит в Разум. С одной стороны, он описывает своё молитвенное обращение к Христу в по­иске подлинного знания, с другой - заявляет об отсутствии рели­гиозного призвания и о желании постигнуть истины веры философ­ски, с помощью разума [24, с. 306-317]. В этих противоречиях скрыто столкновение нового символического опыта и прежних ког­нитивных языковых конструкций, столкновение, так и не прёодо­лённое до конца, но всё более и более достигающее состояния взаи­мопроникновения. Это же столкновение высвечивается и в полеми­ке с Вяч. Ивановым в начале московского периода, где Бердяев от­стаивает, что религия с её сформулированными догматами, кото­рые приняты лично им благодаря рациональному усвоению, имеет

V4 2*

Часть 1. Специфика смыслотворчества

Глава 2. Языковая личность Бердяева

 

приоритет над мистикой. И всё же опыт новой языковой реальнос­ти продолжает нарастать. Уже к 1908 г., критикуя декадентов за отвлечённость их словесных конструкций от глубин духовной жиз­ни, философ начинает настаивать на необходимости реального ми­стического опыта как обязательного условия словесного смыслот­ворчества. В 1916 г. Бердяев уже говорит о вторичности дискур­сивных описаний, т. е. о вторичности тезаурусного уровня языко­вой личности, и настаивает на приоритетности базовых интуиции, выраженных в символических конструкциях. Однако и в этот пе­риод данная позиция проведена непоследовательно. Как бы в уни­сон с нарастанием революционных настроений в общественном со­знании России, нарастает революционаризм духа у Бердяева. Про­исходит переориентация с тезаурусного на мотивационный уровень языковой личности. Язык от описания реальности переходит к опи­санию необходимого отношения к этой реальности. Он становится средством психоэмоционального воздействия на мир. Этот период философского творчества Бердяева можно классифицировать как период антропокосмизма, и язык здесь играет ключевую роль в ка­честве реального средства воплощения замыслов. Впоследствии к аналогичным идеям приходит Хайдеггер. С этих позиций Бердяев критикует многих представителей современного ему неоромантиз­ма за их неспособность воплотить в слове энергетику духа и обо­сновывает необходимость нового профетического слова. Профети-ческий акт - такое словоизречение, которое не только как бы пред­варяет, предсказывает действительность, что есть в пророчестве, но само изменяет действительность, является революционным по от­ношению к ней. С этим тесно связан неоромантический бунт про­тив консерватизма смысловых значений, когда в словесные конст­рукции погружается противоречие, с целью расплавления застыв­ших оболочек слова и создания такого языкового пространства, ко­торое бы реализовывало динамику энергии духа. Кульминацион­ной работой этого периода является его монография о Достоевском, писанная в 1920-1921 гг. В ней философ обращает особое внима­ние на энергетику идей русского классика, заявляя, что его идеи «не застывшие статические категории, это - огненные токи» [9, с. 9]. Бердяев видит здесь идеал языкового творчества. В целом это со­звучно языковым новациям немецких романтиков, но есть одно су­щественное отличие - большая акцентированность внимания на опыте личного приобщения к трансцендентному, а следовательно,

большая символичность языка. Всё это позволяет заявить о пере­ходности данного состояния языковой личности Бердяева, о её уст­ремлении к достижению нового уровня. Внешним побудителем к дальнейшему изменению контуров языковой личности Бердяева яв­лялось то, что, вопреки его ожиданиям, социальная революция в Рос­сии не переросла в революцию духовную. Именно осознание не­возможности скорейших духовных изменений, предначертанных философом, приводит его к переориентации от интереса к внешней реальности, реальности мирового бытия к построению своей осо­бой виртуальной реальности. Он превращается из утописта в эзо­терика, что мы подробно рассмотрим во второй части исследова­ния. А вместе с этим меняется и язык текста. Снижается степень суггестивности речи. Теперь слово уже является не средством на­страивания другого сознания с целью изменения мира, а способом схватывания мыслеформой содержания, полученного в трансцен-дировании к Богу. Тексты делятся на две группы, в зависимости от того, кому они посвящены. Первая группа - это тексты всеобщего восприятия, в которых, по собственному признанию, автор с целью избежания критики в свой адрес зашифровывал свои позиции и изъяснялся с помощью лингво-когнитивных конструкций, т. е. де­монстрировал тезаурусный уровень языковой личности. Вторая группа - «немногие книги и интимные беседы», не для всех, где фи­лософ реализовывал символический уровень. Здесь речь шла о ми­стическом понимании и о Боге. Именно работы второй группы он особенно выделял, заявляя, что в них выражено его подлинное твор­ческое «я». И здесь действительность вновь преподнесла неприят­ный сюрприз. Только его текст приблизился к выражению языком символических конструкций, как в начале 30-х гг. риторикой не­мецкого фашизма был использован язык символов как словоформ, обладающих наибольшей суггестией для подчинения масс тотали­тарной идеологии. Символ как языковой конструкт был политичес­ки скомпрометирован. Задумываясь над причинами этого, Бердяев выявляет, что здесь символ использовался в отрыве от подлинной духовной реальности. Это приводит его к убеждению в необходи­мости постоянного перехода от символизма к духовному реализму. Он осознаёт преходящую роль символа как предельной формы язы­ка в процессе трансцендирования. Бердяев становится резким про­тивником символических сакрализации в мире. Эзотеризм его мысли достигает предела. Теперь уже не само слово, а ритм его звучания

Часть 1. Специфика смыслотзорчества

Глаза 2. Языковая личность Бердяева

 

должен настроить читателя на аналогичную духовную реальность и привести его самого в соприкосновение с Тайной, где посредник уже не нужен. Отсюда требование предельной экзистенциально-терминологической чёткости, ведь именно нужное слово должно устремить дух к адекватной направленности, к Истине, к Богу. Бер­дяев полагал, что, несмотря на невозможность абсолютной реали­зации своего замысла, в последних работах ему удалось более адек­ватно реализовать его.

Таким образом, в процессе языкового творчества философа мож­но выявить эволюцию от размышления вслух и декларации соб­ственных позиций к убеждению и призывам, затем к совместному вслушиванию и всматриванию и, наконец, приход к невыговарива-емому, которое можно изрекать лишь через отрицание инакового. Это эволюция от катафатики к апофатике. Это путь от аподиктичес­кого через проблематическое к сокровенному, от тварного - к не-тварному. Так постепенно менялись структуры языковой личности Бердяева. Но что же оставалось неизменным? Неизменна прежде всего та протоформическая реальность смыслотворчества, которую он пытался выразить в языке.

Уже к 1907 г. Бердяев начинает осознавать пропасть между тем, что выразимо в языке, и потребностью донесения глубинного виде­ния. Вначале он полагает, что она преодолима в личном общении, где достижима подлинная интимность. Но атмосфера непонимания, которая возникла у него в процессе личного общения с прежним соратником Мережковским на рубеже 1907-1908 гг., привела фи­лософа к более глубинному осмыслению. Чуть позже в переписке с Ивановым он, отмечая разницу позиций на когнитивном уровне, настоятельно просит собеседника высказаться по предельным воп­росам веры, где, как он полагает, возможно подлинное единство. Но говорение об этом требует особого языка. Язык описания и настра­ивания состояний сознания, который начинает превалировать у фи­лософа к 1916 г., также лишь подводит к искомой теме, но не спосо­бен выразить её существо. Поэтому Бердяев приходит к языку сим­волических конструкций. Язык становится символом инобытия. Внемлющий слову должен возвыситься до процесса его творения и тем самым оказаться в той реальности, которая символизирована. Бердяев полагал, что в процессе своей творческой деятельности, мысля протоформически, он достигал реального причастия своего «я» к трансцендентной реальности. В записных книжках о себе он

писал, что «" Я" есть фатум самого себя и фатум Богу. " Я" терзает себя и Бога» [88, с. 267]. Это состояние проникновения в Тайну Бер­дяев переживал как наличие у него особого дара, голоса «даймо-на». Этот голос он не отождествлял с внешне похожими медитаци­ями спиритистов, через личность которых как бы проговаривали иные личности (махатмы, духи и др. ), полагая, что сохраняет в сво­ём говорении голос своего личного «я», имеющего трансценденталь­ное бытие. Но это личное «я» присутствует не только в диалоге с Богом, но и в обращенном к миру монологе об услышанном, моно­логе, выраженном в слове. Поэтому важно не только то, что выска­зано, но и как высказано. Словесный конструкт выступает отпечат­ком личного бытия, не исчерпывающим личности, но проявляющим её в себе. Однако проблема дистанции сохраняется не только как мировоззренческая, но и как проблема творческого выражения. Если процесс творчества мысли проходит у Бердяева как бы сам собой, автоматически, то творение слова вызывает особые муки автора. В записной книжке о себе он откровенно признаётся: «Как найти силу выразить в словах напряжённое экстатическое чувство свое­го я» [88, с. 267]. При этом проблема заключалась не в стилисти­ческом доведении текста до совершенства, поскольку в процессе до­работки текстов Бердяев редко переписывал написанные им части, а лишь дописывал новые. Это мы выявили в работе с его личным архивом в РГАЛИ. Сложность возникала именно в актах переведе­ния внутреннего смысла - «внутреннего слова» протоформы в сло­во внешнее. Процесс мысли протекал у Бердяева настолько быст­ро, - и при этом он мыслил как бы целостным конструктом, - что особую сложность вызывало записывание. Как мы уже писали, Бер­дяев специально овладел скорописью, но и это ему не всегда помо­гало, и поэтому, особенно в последних работах, он иногда оставлял обрывки мысли, которые затем после выписывания целостных смыс­лов, вспоминая, пытался восстанавливать карандашом, иногда вы­тирая эти фрагменты и более отчётливо восстанавливая. Процесс выписывания отнимал и максимальное количество энергии. Если мысли и замыслы рождались зачастую в непринуждённой обста­новке, например в театре, то перед писанием Бердяев доходил до такого состояния напряжения воли, чувства и разума, что он не мог не писать, чтобы не разрядить эту энергию. Писание было именно данной разрядкой (катарсисом), которая следовала у него за перио­дически повторяющимися состояниями психоэмоционального на-

Часть 1. Специфика смыслотворчества

Глава 2. Языковая личность Бердяева

 

пряжения, поэтому в шутку он называл писание «гигиеной души» и «физиологической потребностью». И не случайно смерть Бердяева от разрыва сердца наступила именно за письменным столом. Мож­но заключить, что адекватность слова его замыслу зависела от твор­ческого усилия по его созданию.

Большинство ключевых идей Бердяева рефреном повторяются в основных работах, каждый раз облекаясь во всё новую словесную оболочку. Слова как символы подбираются им для передачи одной и той же реальности. Именно этот символический уровень его язы­ковой личности и организует нижестоящие - мотивационный, теза-урусный, вербально-семантический. Зачастую Бердяев сталкивает противоречащие друг другу смыслы одного концепта для разрыва закостенелой оболочки смысловых значений слов, тем самым пе­редавая словом динамическую энергию духа, энергию поиска смыс­ла. Данная энергия, идущая от слова, и является показателем вло­женного в него духа. Бердяев часто сетовал, что при переводе его текстов на французский язык, в силу рационалистической ограни­ченности этого языка, теряется энергетика слова. Так он опознавал уникальность структуры русской языковой личности, проявленной в русской философии. Именно энергетика слова, выраженная в сим­воле, и выступает проявлением уникальности структуры русской языковой личности. Это вытекает из основного отличия нашего рус­ского духовного типа от западного: мы нацелены на внутреннее де­лание человека, а они на внешнее человеческое дело. И вместе с тем мы едины с Западом в своём антропоцентризме и тем отлича­емся от космоцентрического Востока. С Востоком нас роднит сим­волизм, но мы непременно связываем его с личностным началом, которое характеризует сущность европейской культуры. Если на Западе это начало проявлено в прагматизме, то в русской душе оно выражено в особом русском лиризме - лирическом символизме. Со­причастность внешнего мира внутреннему «я» человека, в чём вы­является лиричность, дополняется соположенностью этого «я» лич­но-трансцендентному - Богу, что возможно лишь символически, не по сущности, а лишь по энергии. В результате образуется трёхмер­ное языковое пространство. Первый уровень сенсорно-эмпиричес­ких отражений, употребляя тонкие определения учёного-языкове­да Л. Н. Синельниковой [98], как бы «втягивается» во второй уро­вень - внутреннего отношения «я», уровень ментальный, создавая лирический дискурс, и всё это затем «вытягивается» на третий уро-

вень - символической отнесённости к высшему. Богу. В результате «я» оказывается в ситуации «балансирования» между низшим и высшим и перевода низшего в высшее с целью достижения сопри-частия высшего низшему. При этом в качестве словесных концеп­тов при переходе на третий уровень иногда используется язык пер­цепций, но это носит уже символический характер, и это - сим­волизм обратных отражений. Здесь верх - это глубина, а низ -внешняя плоскость, революция и творчество - это полнота и абсо­лютность, а развитие и эманация (истечение) - иссякание и пере­распределение, здесь будущее - это смерть, а смерть - это вечность, здесь сила в вынесении насилия, а насилие - это слабость бесси­лия. Это тварное слово о нетварном, которое возникает путём от­рицания тварного, путём апофатики. Это - предел говорения как личного участия в сверхличном. Таким образом, особый характер языковой личности русского философа задаётся именно её лиричес­ким символизмом, что мы проследили на примере языковой лично­сти Николая Бердяева. Именно выявление особой языковой струк­туры текстов Бердяева позволяет по-новому осмыслить специфи­ческий характер его творчества, вскрыть его специфику, заклю­чающуюся в особой духовной нацеленности. В первой главе мы указывали на регулятивный характер эмоционально-ценностного, протоформического мышления, поэтому проанализируем эту спе­цифику у Бердяева.

Глава 3

ПНЕВМАТЕРАПИЯ БЕРДЯЕВА КАК СПОСОБ РЕАЛИЗАЦИИ ЭЗОТЕРИЗМА

Если условно разделить всех философов на две категории - эс-сенциалистов и экзистенциалистов, то можно с уверенностью ска­зать, что в историко-философском исследовании для первой кате­гории выявление коммуникативной направленности текста и его задачи носит периферийный характер, а для второй оно имеет цен­тральное значение. Поскольку Бердяева можно однозначно отнес­ти ко второй категории, вопрос о выяснении данной специфики его творчества является актуальной задачей современного бердяеведе-ния. Несмотря на то, что во многих исследованиях высказаны весь­ма ценные идеи, проясняющие специфику творческой работы рус­ского философа в целом, концептуального осмысления данной про­блемы ещё не достигнуто.

Пророческий стиль философствования Бердяева критиковал­ся современником мыслителя Е. Лундбергом. Деятель русского за­рубежья С. А. Левицкий также задавал вопрос: пророк или еретик Бердяев? Бунтующим пророком назвал Бердяева американский фи­лософ Дональд Лаури. В. А. Кувакин, в своих работах советского периода, при анализе специфики изложения мыслей Бердяевым указывал на превращение исследователя в пророка. Данная клас­сификация правомерна, но она лишь частично отражает специфику философствования изучаемого мыслителя. Некоторые из отече­ственных и зарубежных авторов указывают на мистицизм Бердя­ева. С помощью концепции протоформ мы попытались проанали­зировать некоторые специфические особенности мистического способа мышления. Однако было бы неполно описать специфику творчества русского философа, просто классифицируя её в каче­стве мистицизма, без сущностно уточняющих характеристик. Не­достаточна для избранной нами темы и классификация Бердяева в качестве абстрактного утописта, что мы покажем чуть позже. Дальнейшая концептуализация стиля философствования Бердяе­ва продуктивна в свете концепции эзотеризма, ныне разрабаты-

Глава 3. Пневматерапия Бердяева как способ реализации эзотеризма

ваемой В. М. Розиным. Именно этот автор и предлагает классифи­цировать взгляды русского философа как эзотерика [93], хотя и не делает детального рассмотрения этой темы, что и предостав­ляет простор нашему исследованию. С помощью данной концеп­ции объясняются и указанные выше характеристики стиля твор­чества выдающегося мыслителя. Понятие эзотерического мира включает в себя и мистику как форму внутреннего самоосуществ­ления, и пророчество как форму внешнего проявления. Близкое понимание развивает Ю. Ю. Чёрный, заявляя, что «Бердяев репре­зентировал в своей жизни и творчестве абстрактно-утопический тип сознания» [109, с. 25]. Однако в феномене утопии состояние утописта отходит на второй план, выдвигая на первый содержа­ние проекта, в эзотерической деятельности эти моменты нерас-членимы, что следует из протоформизма. Во второй части мы всё же обратимся к данному феномену, характеризуя не абстрактно-утопический этап творчества, который мы описываем в качестве эзотерического, а революционно-утопический, или конкретно-уто­пический, тип. В нашей монографии мы раскроем и проанализи­руем эзотерический поиск Бердяева. Однако прежде нужно ука­зать на ещё одну существенную деталь.

Эзотеризм в XX в. претерпел значительные изменения. Можно сказать, что он стал экзотерическим. Если классический вариант эзотеризма ориентирован на замкнутый круг посвященных, а его со­здатели и адепты стремятся сохранить его в качестве тайного зна­ния, скрытого от освоения традиционной культурой, то модернизи­рованный вариант обращен ко всем, а новый эзотерик стремится к всеобщей пропаганде своего учения, признанию его неотъемлемым культурным достоянием. Модернизированный эзотеризм стремит­ся воспроизводить своё знание с помощью способов обоснования традиционной культуры, заимствуя её достижения. Именно выбор способов обоснования и трансляции начинает играть существен­ную роль, что и позволяет нам сделать предположение о необходи­мости дальнейшей классификации данного типа эзотеризма по его специфическим вариациям. В эзотеризме XX в. форма самовыраже­ния и трансляции неотделима от содержания, является способом его реализации. Мы попытаемся выявить этот способ у Бердяева путём описания и интерпретации его формы. Отталкиваясь от уже под­чёркнутой ранее идеи Е. В. Золотухиной-Аболиной о регулятивном характере эмоционально-ценностного мышления, мы терминоло-

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: