Загадка архе-письма

 

Я читал и перечитывал эти отрывки много раз. Я всё еще нахожу их загадочными.

Дж. Хиллис Миллер

 

Я хочу начать предлагаемое перечитывание с замечания о загадочном появлении в тексте незнакомого термина архе-письмо. В грамматологии «архе-письмо» описывает «грамму» и, как и его близкие термины, след и расстановка, «сообщается» с «расхожим понятием письма». [130] Эта связь позволяет регулировать расширение и обобщение письма, гарантируя, что, как бы сильно архе-письмо ни замещало собой повседневные интуиции о том, что такое письмо, и каким бы общим оно ни становилось, оно будет описывать письмо в «узком» смысле. Тем не менее, архе-письмо часто кажется полностью утратившим связь с узким письмом. В случае с тем, что Деррида называет расстановкой, это более ощутимо, чем в связи с архе-письмом.

В дополнение к возможности «графии, возможной единицы графического выражения» (ОГ, 192), архе-письмо, читаем мы, также является артикуляцией времени и пространства, которые Деррида называет расстановкой. Пространство, в свою очередь, также является «артикуляцией живого и неживого» — что представляется другим, но родственным видом артикуляции (ОГ, 192). Почему мы должны использовать «письмо», чтобы говорить обобщенно о времени и пространстве и об отношении жизни к ее другому? Что оправдывает эти резкие скачки за пределы узкого лингвистического контекста?

Конечно, это правда, как пишет Деррида на первых страницах «О грамматологии», что инфляция письма уже некоторое время идет полным ходом. Но работа грамматолога заключается не в том, чтобы «поддаться этому движению», а в том, чтобы его оправдать. Дело не в том, чтобы предположить, что письмо актуально за пределами своей узкой лингвистической области, а в том, чтобы продемонстрировать его актуальность, чтобы линии связи между узким и общим письмом оставались открытыми и ясными.

Загадка для читателей «О грамматологии», однако, заключается не только в том, что означают такие термины, как архе-письмо, но и в том, как Деррида заставляет эти слова означать то, что они означают. Как отмечает Дж. Хиллис Миллер, внимательно читая несколько ключевых страниц рассматриваемой главы «О грамматологии», «след», как и «письмо», — это совершенно обычное английское слово с более или менее определенным значением. Но под пером Деррида оно начинает означать нечто иное, нечто, на первый взгляд, необычное. «Что именно Деррида заставляет слово след означать? » — спрашивает Миллер:

 

Почему он выворачивает именно это слово? Здесь-то у меня и начинаются трудности. Я не думаю, что то, что Деррида подразумевает под этим словом, является самоочевидным или ясным, несмотря на то что все знают, что это ключевое дерридианское слово. Слово «след» можно проследить по всей Главе 2, как красную нить в гобелене. Прочитайте Главу 2 еще раз, дорогой читатель. Держу пари, вы всё равно найдете неясным и темным то, что Деррида подразумевает под словом «след». Деррида говорит не больше… Я читал и перечитывал эти отрывки много раз. Я всё еще нахожу их загадочными. [131]

 

Следует подчеркнуть, что Миллер — не просто один из читателей Деррида среди прочих; он один из лучших его читателей. Возможно, потому что он не сомневается в своих читательских способностях, да и никто другой тоже, Миллер может позволить себе сказать то, что часто остается невысказанным среди читателей Деррида. Мы, читатели «О грамматологии», часто не знаем, что означают эти слова. [132]

То, что Миллер говорит о «следе», можно сказать и о «письме». Опять же, эти термины являются близкими, так же как знак и речь в текстах Соссюра. Письмо, конечно, термин достаточно знакомый — и, безусловно, необходимый для грамматологии, науки о письме. Но вот архе-письмо уже не так знакомо; Деррида признает, что этот термин нельзя найти ни в обыденном тексте какой-либо науки, ни даже в тексте метафизики. Действительно, он «немыслим в понятиях метафизики» (ОГ, 422). Всё это не следует понимать так, будто термины эти лишены всякого смысла. Суть в том, чтобы отметить, что они остаются загадочными, несмотря на более чем пятидесятилетний опыт критического чтения.

Миллер формулирует критический интерпретационный вопрос: «Что Деррида заставляет [эти слова] означать? » К этому я хотела бы добавить: как Деррида заставляет эти слова означать то, что они означают? Как они создаются — отлучаются от своих «узких», «привычных» обозначений и «обобщаются»? Я начну с рассмотрения сложного отрывка, в котором появляется архе-письмо, чтобы оценить поставленную передо мной интерпретационную задачу. Отрывок, с которого я начну, предлагает, по-видимому, определение архе-письма:

 

Архе-письмо как первичная возможность устной речи, а затем и собственно графии, как место «узурпации»… сам этот след есть открытие изначальной внеположности как таковой, загадочное отношение одного живого существа к другому существу, нутри к наруже, или, иначе, расставка. Наружа, «пространственная» и «объективная» внеположность, настолько привычная и знакомая, что кажется самим образцом привычности как таковой, никогда не могла бы нам явиться без граммы, без diffé rance как овременения, без не-присутствия другого, вписанного в самый смысл присутствия, без отношения к смерти как к конкретной структуре живого настоящего. (ОГ, 199)

 

С самого начала отметим, что для понимания архе-письма нам придется понимать его в терминах целой сети других, более или менее незнакомых терминов, включая грамму, графию, расстановку и овременение. Что же тогда, согласно этому определению, представляет собой архе-письмо? Архе-письмо называет общую «возможность»: сначала речи, затем письма в узком смысле графии — возможной единицы графического выражения, — а также, возможно, языка в целом. Но, двигаясь дальше, архе-письмо в равной степени является возможностью явленности и общей реляционности («внутреннего к внутреннему»). Архе-письмо — это «расстановка», которую Деррида определяет чуть дальше по тексту как «становление-пространством времени и становление-временем пространства». Но какова логика, которая связывает все эти разрозненные отношения?

Пожалуй, самое удивительное в этом отрывке (который является лишь примером) — это утверждение, что время и пространство, язык и письмо относятся к общей возможности, а именно к архе-письму. Последнее, кажется, функционирует как имя до сих пор не открытого принципа, собирающего вместе, казалось бы, разрозненные явления, которые ранее не были объединены единой логикой[133]. Поскольку нам не хватает понимания того, какая логика «удерживает вместе… разрозненные явления», такое определение архе-письма вызывает нечто подобное шоку, который, по словам Мишеля Фуко, он испытал при чтении таксономической статьи «Животное» в вымышленной «китайской энциклопедии» Борхеса «Божественное хранилище благотворных знаний». [134] Вторя Фуко, мы можем спросить об эссе «О грамматологии», посвященной архе-письму: Как возможно мыслить эти вещи вместе?

Деррида представляет эти разрозненные атрибуты архе-письма, как бы подводя итог тому, что было установлено ранее. Однако, как и в случае с логическими связями между всем тем, что, как утверждается, делает возможным архе-письмо, связь между появлением архе-письма в «О грамматологии» и предшествующим ему обсуждением неясна, так что читатель может быть к ней не готов.

Ближайшим контекстом приведенной выше цитаты является рассуждение французского лингвиста Романа Якобсона и его описания структуры речи. Согласно Якобсону, речь нельзя понимать — как это обычно бывает — в терминах непрерывного (временного) потока; речь состоит из «пучков», «различительных признаков» — она имеет «имеет зернистую структуру и может быть описана в виде квантов» (ОГ, 198). Эти отличительные фонологические элементы или пучки не более пространственны и одновременны, чем темпоральны и последовательны. Если это так, утверждает Деррида, то фонологи должны отказаться от резкого различия между устной и письменной речью; последовательность и одновременность, темпоральность и пространственность характеризуют как и речь, так и письмо.

Якобсон утверждает, что описывает речь, но с тем же успехом он мог бы описывать и письмо. Установив, по-видимому, только это, а именно, что речь и письмо структурно неразличимы, но что фонологи, тем не менее, не хотят отказываться от различия, которое их собственный анализ подрывает, Деррида заключает — почему-то — что «означение априори записано… в “пространственной” (как говорится, “внешней”) форме или стихии “внешним”» (ОГ, 199). Затем он оставляет термин «архе-письмо» для «открытия изначальной впеположности как таковой». Если речь и письмо имеют общую структуру, зачем называть их оба «письмом» и зачем обозначать впеположность и ее открытие как «письмо» (а не как «речь»)? Что такое или где находится «изначальная внеположность» и почему «изначальная внеположность» должна быть связана с вопросами или проблемами означивания?

Правда, если мы думаем о письме как о конкретной возможности для субъекта, возможности записывать и, следовательно, овнешнять и материализовывать определенные интенции или мысли, то это может иметь некий аналоговый смысл, чтобы именем «письмо» обозначить отношение, в котором любое внутреннее выражается в любом внешнем. При таком толковании архе-письмо будет называть родовую возможность этого особого вида овнешнения или выражения. Но следует также отметить, что речь, очевидно, выполняет ту же самую выразительную функцию, овнешняя мысль. Что же мы получаем от «грамматологической» замены, которую предлагает Деррида?

Возможно, замена «речи» на «письмо» носит стратегический или риторический характер. Она децентрирует последнюю и тем самым ослабляет доксу, которая заставляет нас ошибочно считать письмо всегда внешним и производным по отношению к речи. Неразличимое между речью и письмом, архе-письмом можно именовать «открытие изначальной впеположности как таковой». Противодействие некритическим привычкам — это, конечно, хорошо. Но «изначальная впеположность как таковая» кажется плохим переводом для «выражения». Дело осложняется еще и тем, что как и Соссюр, так и Деррида явно отвергают взгляд, согласно которому язык можно мыслить в терминах выражения. Язык не выражает идеи, мысли или смыслы — он их конституирует.

Действительно, Деррида подчеркивает, что даже когда Соссюр настаивает — вопреки традиции, которую он наследует, — на том, что выражение является неправильной моделью для языковой функции, он, не затрачивая никакой критической энергии, соглашается с тем, что это правильная модель для понимания письма (ОГ, 125). Для Соссюра означающее и означаемое, слово и мысль неразделимы. Языковая связь конституирует то, что она связывает. С этой точки зрения, в замене Деррида соссюровской речи на письмо на карту поставлены две вещи: 1) исправление некритического исключения Соссюром письма из языка и 2) осмысление отношений языковой «нутри» и «наружи» иначе, чем как выражения.

Критика Соссюром концепции выражения (как теории языковой функции) в первую очередь мотивирована его неортодоксальным взглядом на структуру языкового знака. Он считал, что два аспекта знака, означающий и означаемый элементы, не являются взаимно внешними и независимыми. Если форма следует за функцией, то функция (языкового знака) не может быть выражением означаемого элемента, который уже был произведен в другом месте. Функция знака должна заключаться, по мысли Соссюра, в индивидуации и артикуляции означаемого элемента. То, что две стороны знака неразделимы, означает, что внеположность мысли по отношению к языку является иллюзорной. «В языке нельзя отделить ни звук от мысли, ни мысль от звука; к тому и другому можно прийти только путем абстракции»[135].

Однако, как отмечает Деррида, несмотря на все усилия Соссюра объяснить структурное переплетение означающего и означаемого, или то, что Соссюр называет «мысле-звуком» (pensé e-son), с помощью нового описания знаковой формы, в итоге Соссюр вновь утверждает приоритет и независимость означаемого элемента. Другими словами, его теоретические усилия не достигают своей цели — концептуализировать конститутивное переплетение означающего и означаемого. Эта неудача, по мнению Деррида, связана с тем, что Соссюр не смог адекватно исследовать отношения между речью и письмом. Переплетение означающего и означаемого, необходимое для языкового знака, может также характеризовать отношения речи и письма. В любом случае, Деррида вводит архе-письмо как имя для этого другого отношения: переплетенного, неразделимого отношения мысли к языку и речи к письму.

Если архе-письмо фиксирует потребность в новой схеме переплетения, способной специфицировать отношения между речью и письмом, между означающим и означаемым, между языком и мыслью, то определение архе-письма, данное Деррида, всё же кажется слишком инфляционным, чрезмерно обобщающим и гиперболическим. Вместо того чтобы говорить конкретно об отношении мысли к языку — проблеме «артикуляции» мысли-звука у Соссюра, — Деррида описывает архе-письмо как «загадочное отношение одного живого существа к другому существу», а затем обобщает это отношение, чтобы описать отношение «нутри к наруже, или, иначе, расстановку».

Что оправдывает этот очевидный скачок от лингвистического контекста и ограниченной проблемы того, является ли письмо выразительным или конститутивным по отношению к тому, что оно обозначает, к общей проблеме отношения жизни к ее «внешнему»? Последнее звучит как проблема, стоящая перед системным теоретиком, пытающимся осмыслить отношение организма к окружающей среде, что, по-видимому, отличается от проблемы Соссюра. Возможно, будет интересно порассуждать о том, в какой степени эти проблемы одинаковы. Еще интереснее рассмотреть, как эти разрозненные проблемы могут быть подведены под рубрику грамматологии, но и в этом случае логика, направляющая анализ Деррида, далеко не ясна. Говорит ли архе-письмо о том, что все вещи переплетены (со своей внешней стороной) так, как мысль переплетена с языком, а речь с письмом? Но почему мы должны так думать?

Эти вопросы заданы не для того, чтобы поставить под сомнение дерридианское прочтение Соссюра, и не для того, чтобы сказать, что перед нами множество вопросов, на которые невозможно ответить. Скорее, эти вопросы подчеркивают, что известность дерридианского прочтения Соссюра не привела к такому пониманию ключевого понятия ранних работ Деррида, архе-письма, которого мы могли бы ожидать. Если бы смысл архе-письма был хорошо известен или хорошо засвидетельствован, то реконструктивное прочтение, которое я здесь предлагаю, было бы уже излишним. Можно было бы ответить на вопрос, в чем состоит проект грамматологии, и понять его актуальность или устарелость на сегодняшний день. Однако я не знаю ни одного прочтения, которое удовлетворительно прояснило бы логику, ведущую от, казалось бы, ограниченной проблемы языкового включения или исключения письма к расширенному понятию «письма», которое охватывает, казалось бы, фундаментальные онтологические отношения.

Центральная проблема интерпретации, как мне кажется, может быть сформулирована следующим образом: что связывает архе-письмо с языком и с тем, что Деррида называет расстановкой? От ответа на этот вопрос зависит смысл грамматологического проекта и, в частности, его утверждения об абсолютной обобщенности письма.

Я, конечно, не первая, кто ставит этот вопрос в той или иной форме. Действительно, в последнее время он приобрел некоторую актуальность в связи с материалистическим и реалистическим поворотами в континентальной философии. В книге «Говорящая плоть» (1997) Вики Кирби предлагает прочтение соссюровского описания знака как проявление неразрывно связанных отношений между языком и миром. Но здесь Кирби отходит от прочтения Деррида в «О грамматологии», пытаясь предпринять другое прочтение Соссюра и его последователей, которое прояснит, каким образом мы можем перейти от соссюровского описания знака к описанию переплетенности языка с его «другими» и, наконец, к обобщенной переплетенности. Однако дополнение к грамматологии, которое предлагает новаторское прочтение Кирби, похоже, свидетельствует о незавершенности оригинала, как если бы утверждение Деррида об обобщенности письма было спекулятивным векселем, а не заключением философского аргумента.

Прочтение Кирби повлияло, в частности, на Карен Бэрад, которая, читая Нильса Бора и современные эксперименты в квантовой физике, создает описание обобщенной переплетенности или «пространственно-временной материализации» — не связывая, однако, ее с «расхожим» понятием письма. И у Бэрад, и у Кирби объяснение обобщенной переплетенности, вероятно, соответствует духу грамматологии, хотя и отказывается от буквы текста. Кажется, что архе-письмо не может, как до этого Соссюр в своем описании языкового знака, осмыслить как переплетенность, так и ее обобщенность, что подтверждает сильный аргумент Катрин Малабу о границах грамматологии.

Малабу утверждает, что дополнительные прочтения, такие как прочтение Кирби, не могут оправдать утверждения Деррида об общем письме. Последнее было «запрограммировано на неудачу». [136] Обоснование утверждений Деррида об обобщенности отсутствует, потому что такое обобщение невозможно — из-за ограничений графической модели письма, с которой начинает Деррида. Его отправная точка в эмпирическом письме блокирует путь к обобщению письма, намеченный в «О грамматологии». [137] Кирби в недавнем ответе утверждает, что рассказ Малабу о неспособности Деррида обобщить письмо основан на (ложном) предположении, что «графематическая структура» Деррида была предназначена для ответа на требования репрезентативной точности. [138] То есть, по мнению Кирби, мы не должны ожидать, что архе-письмо будет похоже на (эмпирическое) письмо. Скорее, «загадки письма» (не в последнюю очередь, отношения между повторяемой формой и материальным субстратом) — как и «загадки» двух «ликов» языкового знака у Соссюра — обобщены, а значит, жестикулируют в направлении мысли об обобщенной переплетенности. Хотя я согласна с утверждением Кирби, что архе-письмо не «репрезентирует» графическое письмо, это не освобождает нас от обязанности прояснить различия между узким и общим письмом. Без такого объяснения утверждения Деррида об обобщенности письма выглядят как необоснованные спекулятивные жесты под видом строгих философских утверждений. Несмотря на свои философские утверждения о невозможности строгой буквальности, Деррида повсюду прилагает недюжинные усилия, чтобы мы поверили тексту на слово. Поэтому мы должны обратить внимание именно на букву — а не на дух — «О грамматологии»: это текст, который настаивает на демонстрации необходимой обобщенности письма.

Мартин Хагглунд в книге «Радикальный атеизм» (2008), пожалуй, зашел дальше всех в защите утверждения Деррида об обобщенности. Он утверждает, что утверждение обобщенности получает свою необходимость от формы архе-письма. В своей реконструкции аргументации Деррида Хагглунд переходит от оговоренной обобщенной «конечности» к форме, которую логически навязывает обобщенная конечность: материальный след. Чтобы что-то было, оно должно сохраняться, а сохранение подразумевает материальную поддержку. След обязательно имеет материальную основу: это то, что Малабу назвала бы графикой. Однако след не сохраняется вечно: это происходит потому, что «архе-материальность» следа влечет за собой его стирание в будущем.

Независимо от того, удастся ли аргументу Хагглунда обосновать обобщенность следа, это не что иное, как обобщение письма. Его аргумент переходит от оговоренной обобщенной конечности к архе-материальности следа — на примере образа записи. То есть, он меняет траекторию аргументации самого Деррида, который движется от узкого письма к архе-письму. [139] Однако, даже если Хагглунд точно реконструирует аргумент Деррида в пользу обобщенности письма, этот аргумент, похоже, влечет за собой именно те ограничения обобщенности письма, которые диагностирует Малабу.

Как только мы мыслим след в терминах графической записи, он не может быть обобщен или расширен, он не может поддерживать спекулятивный аргумент о сверх-трансцендентальной необходимости конечности. Это происходит потому, что материя всегда будет условием следа, и как условие, она будет логически внешней по отношению к нему — как предполагает апелляция к материальному субстрату. Мы вернемся к диагнозу Малабу относительно «графизма» архе-письма в следующей главе. На данный момент я считаю, что подобные дебаты между некоторыми из самых интересных и новаторских материалистических читателей Деррида были бы невозможны, если бы значение архе-письма и его отношение к узкому письму было ясным и четким.

В следующих разделах я буду оспаривать утверждение Малабу о том, что не существует никакого описания обобщения письма, потому что невозможен переход от узкого к общему письму (или архе-письму). Вернее, я буду воспринимать ее утверждение как вызов опасности такого перехода. Аргумент Малабу предполагает, что архе-письмо, наиболее общее понятие грамматологии, не трансформирует наше обыденное понимание письма как графии, «возможной единицы графической записи», таким образом, чтобы сделать его обобщаемым. Я считаю, что ее аргумент убедителен в отсутствие альтернативного, неграфического объяснения архе-письма. Цель этой главы — предложить именно такой альтернативный вариант, который проводит различие между архе-письмом (как обобщенным письмом) и графией (ОГ, 167).

Каким образом архе-письмо заставляет нас пересмотреть то, что Деррида называет «расхожей» — или, как предлагает Малабу, «графической» — концепцией письма? Тот факт, что Деррида встал на сторону Соссюра, настаивая на том, что расхожая концепция письма не предлагает правильной модели языкового знака, дает нам, по крайней мере, один повод думать, что архе-письмо может повлечь за собой существенный пересмотр этой расхожей, графической концепции письма (ОГ, 185).

 

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: