И еще раз: что же такое архе-письмо?

 

Моей задачей на эту главу было раскрыть смысл понятия «архе-письмо» и его философское значение, особенно в рамках дерридианского переписывании «трансцендентальной семиологии» Соссюра. Я начала с утверждения, что этот термин недостаточно хорошо понят, несмотря на его абсолютно центральное положение в рамках грамматологического проекта. Внимание к «регулируемой трансформации» Деррида в «Курсе» Соссюра — в частности, замена «речи» или «языкового знака» Соссюра на письмо — показывает движение, посредством которого узкое понятие письма обобщается. Архе-письмо, как я утверждала, ограничивается не вопросами значения и смысла, а тем, что Деррида называет расстановкой, или тем, что Бэрад называет пространственно-временной материализацией и дифференциацией, которая «не более реальна, чем идеальна», не более «материальна», чем психична, и которую «ни одно метафизическое понятие не может описать» (ОГ, 192).

Теперь, в заключение, я хочу вернуться к цитате из «О грамматологии», с которой мы начали и которая (как я утверждала) ставит перед читателем ряд интерпретационных проблем: в частности, выявление логики, связывающей вопрос письма в узком смысла с расстановкой.

 

Архе-письмо как первичная возможность устной речи, а затем и собственно «графии»… сам этот след есть открытие изначальной внеположности как таковой, загадочное отношение одного живого существа к другому существу, нутри к наруже, или, иначе, расстановка. Наружа, «пространственная» и «объективная» внеположность, настолько привычная и знакомая, что кажется самим образцом привычности как таковой, никогда не могла бы нам явиться без граммы, без diffé rance как овременения, без не-присутствия другого, вписанного в самый смысл присутствия, без отношения к смерти как к конкретной структуре живого настоящего. (ОГ, 199)

 

На предыдущих страницах я, надеюсь, показала, что именно оправдывает трансформацию узкого понятия графического письма в архе-письмо, или расстановку. На этих последних страницах я хотела бы продемонстрировать, каким образом архе-письмо позволяет нам пересмотреть, осмыслить «возвратно» некоторые из привычных понятий, которые оно радикально смещает.

 

1) Архе-письмо как изначальная переводимость. Опыт предполагает наличие структурированных элементов, которые не представляются нам ни как чисто пространственные, «подходящие» различия, ни как чисто временные последовательности различий. Структура речи, как утверждал Роман Якобсон, не является ни чисто последовательной (временной), ни, что более очевидно, чисто синхроничной. По этой причине звук не может быть представлен в чисто линейных терминах. Поэтому, по мнению Якобсона, фонетическое письмо, представляющее собой чисто линейную последовательность букв, не может репрезентировать элементы речи. Музыкальный аккорд, который представляет одновременность, лучше представляет элементы речи (ОГ, 201). Конечно, по этим же причинам можно было бы ожидать, что Якобсон будет ломать голову над тем, как фонетическое письмо могло вообще прийти к тому, чтобы — так широко — к «репрезентации» элементов речи. То есть те же самые рассуждения должны были привести его к сомнению в чистой линейности письма.

Фонетическое письмо «репрезентирует» речь через дифференциальные знаки и пробелы, пунктуацию и другие графические метки. Слово «репрезентирует» взято в кавычки, потому что в анализе Деррида речь идет о демонстрации того, что отношения между речью и письмом не являются «репрезентативными». Различия в речи формируют и структурируют фонетическое письмо. Мы не можем объяснить генезис, структуру и эволюцию систем письма или других репрезентативных обозначений без учета того, как исторически и технически эти системы были сформированы или дополнены другой системой знаков. Архе-письмо — это название для такой взаимной адаптации и узурпации.

Хотя Якобсон фоноцентричен, его описания речи подчеркивают, что интервалы, характерные для речи, предполагают различные возможности репрезентации. Расстановки дифференциальных элементов в речи не будут проявляться в той же форме в системах письма, приспособленных для обозначения речи; дифференциальная форма, в которой эти различия проявятся в гетерогенном тексте, не может быть известна априори. Можно «репрезентировать» речь графически с помощью фонетических знаков или музыкальных нотаций, но также и другими фоническими средствами — о чем свидетельствует тональное барабанное письмо келе (см. главу 2) — и другими бесконечно разнообразными способами. Архе-письмо, или дифференцированная структура и расстановка различий, влечет за собой «оригинальную» переводимость и заместимость текстов. Расставленные элементы каждый раз явлены по-разному; различия в речи (которые, к лучшему или худшему, стали репрезентироваться через фонетическое письмо) сами по себе не являются чем-то изначальным для речи; речь — это скорее перевод гетерогенных дифферанциальных паттернов.

Устройство сенсорного замещения, описанное в предыдущей главе, служит примером этого принципа сенсорной расстановки и изначальной переводимости. В EyeMusic дифференциальные структуры, «расставляющие» зрение, «явлены» как пространственные и временные слуховые меты. EyeMusic достигает успеха, если читатель может различить и «перевести» слуховые структуры таким образом, чтобы выявить или раскрыть визуальные элементы. Интерфейс EyeMusic также является примером того, что знает любой опытный читатель нотной грамоты: музыкальные структуры не могут быть отображены или репрезентированы в чисто пространственных или временных «планах».

 

2) Архе-письмо как (не-трансцендентальное) условие чувственного опыта. Когда Соссюр поднимает вопрос о генезисе знака, он уже не описывает речь или языковой знак как таковой, а скорее обращается к необходимости переплетения звука и мысли. Он предполагает, что переплетенная форма знака — конститутивная нерасчлененность означающего и означаемого — должна быть понята в терминах условий чувственности. Однако, как мы уже видели, он определил условия чувственности как трансцендентальные условия опыта, тем самым определив знак в корреляционных терминах.

Дерридианское грамматологическое прочтение утверждает, что трансцендентальный подход Соссюра неверно интерпретирует переплетенность или расстановку, характерную для языкового знака. Соссюр был прав, полагая, что форма знака связана с условиями опыта, но ошибался, интерпретируя знак как форму чувственности. Достаточно строгая феноменология опыта выявит его «текстуальную» структуру. Текстуальные элементы не являются само-прозрачными или данными аподиктически. Тогда для понимания и объяснения этих структур необходимо использовать нечто иное, чем феноменологический анализ — а именно анализ грамматологический.

Один из способов уловить различие между грамматологическим и феноменологическим анализом опыта — рассмотреть их соответствующие описания феноменологии (повседневных) текстов. Феноменолог использует феноменологическую редукцию, чтобы сосредоточиться на образе и способе явленности или данности текста. Феноменолог склонен «эстетизировать» структуру текстов и, следовательно, сосредоточится на «присутствующих» формах («каллиграфии»), а не на структуре текста, которая не явлена. Это приведет к тому, что феноменолог будет воспринимать буквы и слова как указательные знаки, присутствующие данности, которые читатель научился ассоциировать с отсутствующими смыслами.

Грамматолог, напротив, будет настроен не на манифестированную, а на расставленную структуру текста. Чтобы достичь структуры текста, мы должны распознать его составляющие не как указательные, а как дифференциальные элементы; а чтобы понять отношение этих дифференциальных элементов к по видимости отсутствующим (означаемым элементам), мы должны понять, как последние невидимо структурируют текст.

 

Расстановка… всегда есть невоспринятое, неприсутствующее и неосознанное как таковое — если мы еще можем использовать это выражение в нефеноменологическом смысле, ибо здесь мы пересекаем границу феноменологии. Архе-письмо как расстановка не может быть нам дано как таковое, в феноменологическом опыте присутствия. (ОГ, 196, курсив Деррида)

 

Случай с (повседневными) текстами является лишь примером. Проблема эстетизации обобщается на всё феноменологическое описание. Феноменолог будет рассматривать весь опыт эстетически — как каллиграфию, а не как текст — в терминах формы явленности; напротив, грамматолог нацелен на то, что не явлено в форме явленности.

Чувственный опыт сенсибилизирует гетерогенные различия. Эти различия «явлены» в текстуре или ткани чувства, переживаемого как единая модальность чувства. Конститутивно гетерогенная структура языкового знака непрерывна с конститутивно гетерогенной структурой чувственного восприятия. То, что дает восприятие, оно не дает как таковое; то, что дается, дается не как само по себе, а в обличье другого.

Несмотря на решительный разрыв с феноменологией и трансцендентальным дискурсом, архе-письмо всё же следует понимать как ультра-феноменологическую, ультра-трансцендентальную структуру. В противном случае грамматологические термины унаследуют проблемы наивного объективизма и перцептивного реализма, которые разбивает критическая философия. Спекулятивные структуры, которые описывает грамматология, относятся как к «объективным» письменным текстам, так и к текстам услышанным или прочитанным, к опыту в самом общем смысле. Однако в той мере, в какой эти структуры относятся в целом к структуре опыта, грамматология трансформирует философский смысл опыта, по крайней мере, тот смысл, который он имел со времен Декарта. Опыт не является по своей природе от первого лица, наполненным субъективным присутствием. Элементы опыта, по выражению Дэвида Родена, феноменологически «темны». [164] Их феноменологическое описание, другими словами, не даст нам никакого представления об их глубинном или фундаментальном смысле. В той мере, в какой смысл «нашего» опыта может ускользнуть от нас, опыт, по словам Деррида, является «не более идеальным, чем реальным» (ОГ, 192).

Мы можем лучше понять смысл и последствия того, что Роден называет феноменологически «темными» элементами, если рассмотрим феноменологические описания очевидно не-текстуального, перцептивного опыта, включающего указание. Феноменологически говоря, указание противопоставляется тому, что дано непосредственно. Указательные элементы в восприятии обязательно включают в себя прошлый опыт, в зависимости от ассоциативного соотнесения элемента, присутствующего в настоящем, с прошлым присутствием. Классически, восприятие дыма как знака огня является примером указания. Указание может быть использовано для объяснения, например, того, как мы можем услышать звук и сказать: «Вы уронили монету» — или даже более конкретно: «Вы уронили монету в два евро». Как возможно такое восприятие? [165]

Феноменолог мог бы сказать, что опытный воспринимающий слышит звук указательно, как «знак», репрезентирующий то, что не присутствует перцептивно. Точно так же, как мы видим дым, указывающий на огонь, мы можем услышать звук, указывающий на падение монеты или другого небольшого металлического предмета. Восприятие работает указательно, вызывая в памяти отсутствующие (возможные) восприятия. Такая перцептивная возможность, однако, нисколько не изменяет звук в том виде, в каком он дан в восприятии. Для феноменолога слух указательно включает дополнительные ассоциативные акты, которые вызывают в памяти интуитивно отсутствующее содержание на основе данного в настоящем. Особенно необходима мнемоническая и распознавательная деятельность воспринимающего, который воспринимает данное как знак.

В каком смысле грамматологическое описание будет отличаться от феноменологических описаний указания — и что это говорит нам о структуре данности? Согласно грамматологическому описанию, «указанное» содержание объективно присутствует «в» звуке падения монеты; оно всегда уже «дано», независимо от того, услышано оно или нет. Это влечет за собой, как это ни парадоксально, что содержания/структуры, формирующей то, что мы воспринимаем, бесконечно больше того, что мы (на самом деле) воспринимаем. И наоборот, то, что мы действительно (успешно) воспринимаем, становится возможным благодаря структурам, которые как обуславливают, так и превосходят наши способности распознавания.

Грамматологически говоря, перцептивное указание относится, в первую очередь, не к субъективной, когнитивной деятельности, а к объективным (некорреляционным), структурным признакам услышанного звука. Мы могли бы назвать такие узнаваемые структуры «подписями». Здесь распознаваемость не означает, что подпись зависит от распознавания или неотделима от него (как это предполагается в корреляционном, феноменологическом объяснении). Напротив, (успешное) распознавание зависит от наличия распознаваемых структур. Таким образом, то, что позволяет услышать звук и сказать: «Я думаю, вы только что уронили монету в два евро», — это тот факт, что объективные признаки структурируют звук. Вес монеты, состав ее материала, твердость (или мягкость) пола имеют отличительные, изолируемые звуковые «подписи». Слух — и восприятие в целом — это вопрос распознавания структурных признаков или подписей, формирующих звук, как гетерогенных различий.

Опять же, хотя формальная структура является условием для слуха, она не определяется никакими перцептивными или когнитивными актами. Слух возможен потому, что мы можем абстрагировать различия или подписи в звуке, которые соответствуют визуальным, тактильным или проприоцептивным подписям в гетерогенных модальностях чувств. Так, звуковая подпись веса соответствует определенным зрительным и проприоцептивным подписям, ни одна из которых не является предшествующей, изначальной или более правильной. Вместо какой-либо изначальной правильности ощущения мы могли бы говорить об изначальной переводимости между модальностями ощущения, переводимости, в которой укореняются или имеют место формы чувственности.

 

3) Архе-письмо — это общая форма памяти. Восприятие, говоря грамматологически, — это распознавание и реактивация того, что присутствует только в виде следа. Как и все формы памяти, след не зависит от восприятия или от какого-либо восприятия в настоящем. Архе-письмо относит возможность настоящего опыта к общей мнемонике следа, к обобщенной ретенции и циркуляции различий в модифицируемых цепочках или текстах.

«След, архе-феномен “памяти”… необходимо помыслить еще до противопоставления природы и культуры, животного и человеческого и т. д. » (ОГ, 199). К этому следует добавить, что его необходимо мыслить до противопоставления материального и идеального. Потому что форму архе-письма нельзя путать с графической формой, с метой на материальной поверхности записи. Она требует от нас помыслить переплетение модифицируемых, дифференцируемых элементов; сохранение текстов в гетерогенном наборе мет. Следовательно, архе-письмо позволяет нам описать язык и письмо как формы культурной или человеческой памяти или архивации, но оно также описывает общее движение архивации, которое предшествует любым различиям между формами памяти (генетической или филогенетической, технической или естественной, органической или неорганической). Грамматология требует, чтобы каждый элемент этих оппозиций — культура и природа, материальное и идеальное — мыслился «возвратно», или в терминах архе-письма. Например, мыслить материю в терминах архе-письма — значит описывать и исследовать сущностные ретенционные и модифицируемые — мнемонические — аспекты формы.

Архе-письмо — это и «формирование формы, и бытие-запечатленным отпечатка» (ОГ, 189). Форма письменного текста — это не структурирование роя аморфных мет; это формирование модифицируемой структуры мет гетерогенной структурой. Для того чтобы возникла форма, она уже должна быть. Но это означает, что контрастивные элементы или меты должны позволить себе модификацию и реструктуризацию. Архе-письмо предполагает существенную модифицируемость и ретенциональность следа. Нет формы без модифицируемости и нет модифицируемости без формы. Задача спекулятивной грамматологии — продумать априорные отношения формы и памяти, ретенции и записи, а также модификации и стирания.

 

⇐ Предыдущая22232425262728293031Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: