 |
Язык и явленность: Трансцендентальная семиотика Соссюра
|
|
|
|
Для грамматолога соссюровское исключение письма из системы языка является проблематичным. Причины, которые он приводит, вызывают недоумение. С одной стороны, Соссюр, кажется, открывает возможность грамматологии, настаивая на том, что «язык — это форма, а не субстанция». [140] С другой стороны, он исключает и закрывает эту возможность, настаивая на том, что эта форма неотделима от фонетической субстанции означающего. Сущностно звуковая природа знака, в свою очередь, связана с его переплетенностью с означаемым элементом, который имеет психическое происхождение.
Структурный анализ Соссюра, казалось бы, исключает всякое обращение к опыту или условиям его возможности. Соссюровский знак, по мнению Томаса Павела, представляет собой открытую систему дифференциальных знаков.
Соссюровские знаки… представляют собой открытую сеть, где каждая позиция определяется и обладает значимостью только благодаря своей нетождественности с окружающими позициями… Лингвисты определили дифференциальные (контрастивные) сети именно там, где язык, располагая ограниченными средствами, должен прийти к максимальному выражению. [141]
Однако такое описание соссюровского знака почти наверняка ошибочно — по крайней мере, в том виде, в каком его читает Соссюр. [142] Павел смешивает определение письма (или системы письма) Соссюра с его определением языкового знака, невольно стирая различие между лингвистикой и грамматологией, между речью и письмом, на котором настаивал Соссюр.
В чем же заключается это различие? Для Соссюра система письма определяется исключительно с точки зрения ее контрастивной значимости. Члены такой системы чисто произвольны и чисто количественны. Это не относится к языковым знакам, которые являются двусторонними, состоящими как из означающего, так и из означаемого. Соссюр сравнивает двусторонний языковой знак с двумя сторонами листа бумаги. Это означает, что языковые знаки нельзя определять в терминах языковой значимости, основанной только на отношениях различия: знаки скорее являются условием языковой значимости. Контрастные отношения между знаками порождают языковую значимость. В той мере, в какой функция языка связана с контрастными элементами, он функционирует как система письма. Но такие контрастные отношения предполагают существование знаков.
|
|
|
Соссюр предлагает образ, который, как он надеется, поможет нам понять различие, проводимое им между отношениями, составляющими языковую значимость, и отношениями, изначально составляющими языковой знак. Если бы язык был подобен листу бумаги (с двумя сторонами), то разделение этой бумаги на полоски позволило бы создать языковую значимость благодаря контрастным отношениям между полосками. Однако такая возможность зависит от более изначальных отношений, составляющих неразделимый языковой знак.
Язык — это система взаимозависимых членов, в которой значимость каждого из них вытекает исключительно из одновременного присутствия других…. Говоря иначе — и снова беря пример с разрезанным на четыре части листом бумаги, — ясно, что наблюдаемая связь между различными частями A, B, C, D отличается от связи между передней и задней сторонами одного и того же листа, как в A/A'. [143]
Что такой подход к языку может рассказать нам о письме и об отношениях между языком и письмом? Для Соссюра системы письма подобны языку (или, возможно, язык подобен письму) в той мере, в какой «значимость каждого члена проистекает исключительно из одновременного присутствия других». Но письмо отличается от языка тем, что его члены (в отличие от языка) могут быть проанализированы исключительно с точки зрения языковой значимости. Это-то и делает системы письма относительно простыми и характерно заменяемыми одна другой. Язык — другое дело; мы не можем понять языковую форму только на основе языковой значимости. Это означало бы путать, как это делает Павел, язык с письмом, и упускать тот факт, что языковой знак конституируется как двусторонний. Согласно Соссюру, оказывается, что мы не можем объяснить форму языкового знака без учета перспективы или точки зрения говорящего.
|
|
|
В своем классическом тексте «Соссюр и феномен языка» (1976) Сэмюэл Вебер связывает соссюровский подход к языковой форме с темпорализацией и пространственностью. По мнению Вебера, тот отвергает унаследованные взгляды, которые определяют язык как «репрезентацию или выражение мысли с помощью звука», рассматривая язык как посредник. Язык перемещается между двумя сферами — звуком и мыслью, разграничивая каждую из них посредством декомпозиции — прежде чем реорганизовать эти интервалы, в основном через отношения оппозиции[144].
Языковое опосредование артикулирует мысль, артикулируя звук, и затем связывает их. Вебер уточняет в ценной сноске, что
среди значений слова intermedium в O. E. D. перечислены: «1. Нечто промежуточное по положению: пространственный интервал. 2. Нечто промежуточное во времени; интерлюдия; промежуток времени»… Первые два значения считаются устаревшими. Путаница пространственного и временного интервала в сочетании с тем, что эти значения исторически устарели, делает слово подходящим знаком для двусмысленного положения [у Соссюра] «la langue». [145]
Здесь Вебер ясно показывает, как «путаница» пространственного и временного интервала, или того, что Деррида называет «расстановкой», становится центральной в рассуждениях Соссюра о языке. То есть именно Соссюр (а не Деррида) требует, чтобы мы мыслили la langue в терминах опосредования, темпорализации и пространственности или расстановки.
Для Соссюра эффектами языкового опосредования являются пространственные интервалы (в мысли) и временные интервалы (в звуке).
Но быть может, в отличие от этой расплывчатой области мысли расчлененными с самого начала сущностями являются звуки как таковые? Ничуть не бывало! Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это — не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для мысли означающими. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий, так и в столь же неопределенном плане звучаний. [146]
|
|
|
Посредничество языка не просто создает интервалы звука (времени) и интервалы мысли (пространства). Он производит эти интервалы, подчеркивает Вебер, как переплетенные — или как «переплетение пространственного и временного интервала».
Двусторонний языковой знак — это взаимная артикуляция звука и мысли. Эти переплетенные интервалы затем повторно артикулируются через отношения оппозиции. Хотя часто говорят, что соссюровские знаки конституируются через отношения оппозиции, Патрис Манилье утверждает, что такая интерпретация ошибочно принимает то, что Соссюр называет «последующей выработкой» знака, за его генезис. В изложении Соссюра ясно видно, что «игра оппозиции ведется между уже данными членами… вместо того, чтобы полагать, что [эта игра] конституирует знаки… она их переопределяет»[147].
Игра «переопределения», которая производит контрастивные члены или значимости, не ограничивается речью. Действительно, Соссюр определяет письмо как систему чисто контрастивных членов. Это означает, по мнению Манилье, что большинство характеристик, которые мы связываем с языковыми знаками Соссюра — дифференциальные элементы, члены, образованные посредством оппозиционных отношений, — на самом деле являются атрибутами того, что он называет «письмом». Что отличает прочтение Соссюра у Манилье и у Вебера от более привычных описаний, таких как прочтение Павела, так это то, что оба признают строгое различие между конституированием знака и его переопределением в игре языковых значимостей.
|
|
|
Язык, по Соссюру, не может быть определен своей выразительной или коммуникативной функцией по отношению к мысли, поскольку он конституирует то, что выражается или передается. Действительно, Соссюр утверждает, что то, что отличает мысль, является конститутивным для мысли как таковой.
В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не могли бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого[148].
Интересно, отмечает Вебер, что Соссюр апеллирует к традиции именно в тот момент, когда он порывает с ней:
Если, как утверждает [Соссюр], несомненно верно, что «философы и лингвисты» почти всегда сходились в приписывании языку необходимой функции «с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого», то [философы] всё же проводили различие между процессом, посредством которого понятия отличаются друг от друга, что подразумевает язык, и процессом, посредством которого они конституируются сами по себе, что было истолковано как выходящее за пределы языка — de jure, если не de facto. [149]
Другими словами, «традиция» может согласиться с тем, что без соответствующих условий идентичности — одним из которых является язык — мы не сможем ясно и отчетливо различать мысли. Однако, как отмечает Вебер, «традиция» вряд ли согласится с тем, что условия для различения мыслей те же, что и условия, конституирующие мысли. Если существуют мысли, которые необходимо различать, то предполагается, что существуют различия, в соответствии с которыми их можно различать. Несмотря на то, что утверждает Соссюр, идея о том, что артикуляция, дифференциация и конституирование — это одно и то же, кажется, принадлежит только Соссюру.
Для Соссюра опосредование «разлагает» или артикулирует мысль и звук на интервалы. «Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено. Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких различений до появления языка». [150] Действительно, для Соссюра язык, одновременный своей «явленности», является условием возможности явленности и для мысли. Язык описывает взаимное разграничение единиц. Мысль, по Соссюру, еще не является выработанным, означаемым элементом, который возникнет в результате того, что Манилье называет «игрой оппозиций». До своей индивидуации мысль может относиться только к чему-то вроде зачаточных вариаций чувства, хотя вариации еще не разделены или не опосредованы языком. Мы должны представить себе, похоже, нечто вроде языка без синтаксиса. Однако, если мы согласимся с Соссюром, всё равно остается неясным, почему звук — в отличие от другой чувственной модальности или означающей «субстанции» — должен выполнять работу по индивидуации? Является ли звук для Соссюра примером означающей субстанции вообще или же он играет необходимую конституирующую роль? По всем признакам, последнее. «Между мыслью и звуком [pensé e-son] существует изначальная, неразрывная связь»[151].
|
|
|
Вебер отмечает, что философская традиция, восходящая к Аристотелю, рассматривает естественные языки как основанные на общих (неязыковых) идеях. Эта традиция не придает языку радикально конституирующей роли по отношению к мышлению. Действительно, она предполагает, как пишет Вебер, что процессы, составляющие мышление, de jure трансцендентны для языка. Однако, как мы сейчас увидим, даже если эта точка зрения господствует в западной философской и лингвистической традиции, существуют другие, «миноритарные» традиции, благодаря которым позиция Соссюра кажется гораздо менее радикальной. Иными словами, позиция Соссюра может оказаться не такой уж и новой, как предполагает прочтение Вебера, что, похоже, признавал и Деррида. Обращение к этой другой философской традиции поможет объяснить, почему Соссюр отводит звуку ту роль, которую он ему отводит.
* * *
Мышление о языке в радикально конституирующих терминах не было чуждым философскому окружению Соссюра. Действительно, оживленная посткантианская линия приписывала форме языкового знака ту же трансцендентальную роль, что и Соссюр. Эта среда, очевидно, была знакома и Деррида, который напоминает нам о ней в ходе своего прочтения Соссюра цитатой из Мэна де Бирана: «Слово есть интенция, “желающая чувственного”» (ОГ, 73). [152] Для этой традиции сенсибилизация, а не выражение, является изначальной функцией языка.
Для Гердера, фон Гумбольдта и других деятелей посткантианской немецкой философии язык имел отличительную трансцендентальную функцию. Как пишет Майкл Форстер, эта традиция разделяла мнение о том, что «[1] нельзя мыслить, если у человека нет языка, и [2] можно мыслить только то, что можно выразить языком». [153] Второй тезис о «выразимости» основан на первом, «конституирующем» тезисе. Язык, точнее, языковая форма, делает мысль возможной, делая ее чувственной. Язык делает мысль чувственной, обеспечивая или придавая ей нужную форму.
«Трансцендентальная семиотика» — так Маркус Месслинг и Курт Мюллер-Вольмер (2003) называют взгляд, согласно которому язык придает мысли чувственную форму. По их мнению, Гумбольдт в своей работе «О мышлении и речи» (Ueber Denken und Sprechen) (1795/6) развивает «трансцендентальную семиотику», которая более чем на сто лет опережает утверждения, сделанные в «Курсе» Соссюра. Гумбольдт считал язык центральным элементом того, что он называл «рефлексией». «Мышление состоит в рефлексии, то есть в действии, посредством которого мыслящий субъект отличает себя от своей мысли». [154] Язык и языковая форма, в частности, являются трансцендентальными условиями для этой рефлексивной деятельности. Язык, пишет Гумбольдт, состоит в том, чтобы
…остановить непрерывный поток впечатлений, чтобы… постичь это нечто как отдельную «единицу» (Einheit) и установить его как объект, противостоящий нашей мыслительной деятельности…
…теперь разум может сравнить несколько таких «единиц», разделить и объединить их различными способами… Сегментируя свой собственный процесс, он тем самым формирует целые единицы из определенных частей своей деятельности, и, ставя эти образования отдельно друг от друга в оппозицию, совокупно позволяет этим единицам противостоять мыслящему субъекту…
Никакое мышление, даже самое чистое, не может возникнуть без помощи общих форм нашей чувственности (allgemeinen Formen unsrer Sinnlichkeit)… чувственные обозначения тех единиц, в которые объединяются определенные части нашего мышления, чтобы быть противопоставленными как части другим частям большего целого, как объекты субъекту, называется в широком смысле слова языком (Sprache)[155].
Созвучие этого гумбольдтианского представления о языке с представлением Соссюра о языковом опосредовании является безошибочным. По мнению Гумбольдта, в рефлексии разум создает «объекты» из своей собственной деятельности. Единицы (Einheit) формируются посредством сегментации, которые затем противопоставляются друг другу, как части «большего целого». Однако такое сегментирование требует помощи «общей формы нашей чувственности». Мысль не может стать объектом для себя, если она сначала не примет форму чувства, а форма чувства, которую она принимает, — это звук. Как мы видели выше, Соссюр пишет, что звук — это «пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для мысли означающими»[156].
Я подробно цитировала Гумбольдта выше, потому что его описание делает явным (так, как не делает Соссюр) философское обоснование утверждений о том, что язык радикально конституирует мысль, и что речь, или звук, играет необходимую роль в производстве единиц мысли. [157] Критика Деррида фоноцентризма Соссюра относится к конститутивной роли, которую Соссюр отводит звуку. Когда Деррида пишет о фоноцентризме Соссюра, он имеет в виду не общее предпочтение Соссюром речи перед письмом, а конкретно ту роль, которую он отводит звуку в своей «трансцендентальной семиотике». Это не было столь очевидным, возможно, потому, что философская традиция, о которой идет речь, отклоняется от основного (аристотелевского) логоцентризма, который считает, что Смысл и мышление находятся вне языка и предшествуют ему. [158]
Сравнивая фоноцентризм Соссюра с фоноцентризмом Гегеля, Деррида утверждает, что это отклонение в философской традиции не составляет особого вызова аристотелевскому логоцентризму; элемент phoné или звук, который играет «сенсибилизирующую» роль, остается отличным от эмпирического языка, отличным даже от звукового означающего. В этом отношении phoné обозначает не эмпирический голос, не звуковое означающее и, менее всего, «письменное означающее». Все они обязательно неидеальны и «производны по отношению к тому, что неразрывно связывает [phoné ] с душой или мыслью об означаемом смысле» (ОГ, 126). По той же причине «письменное означающее… не имеет конститутивного значения» (ОГ, 126). Материальность как звука, так и письма не позволяет ни тому, ни другому играть трансцендентальную роль, которую Соссюр отводит phoné , обозначающей звук как чистую (временную) форму чувственности. Означающее у Соссюра, неразрывно связанное с означаемым или понятийным элементом, не является в этом смысле мирским или эмпирическим означающим.
Я предположила, что в трансцендентальной семиотике Соссюра — или «эстетике» в кантовском смысле — есть нечто, что Деррида считает необходимым для грамматолога и для обобщенного описания письма. Действительно, диалектика второй главы «О грамматологии», в которой «речь» переименовывается в «архе-письмо», подразумевает отказ не от трансцендентальной роли языка, а от взгляда, согласно которому звук уникально и изначально играет эту сенсибилизирующую роль. Замена звука на архе-письмо позволяет поставить под вопрос ту роль, которую играет звук или речь.
Порывает ли замена Деррида архе-письмом с фоноцентризмом Соссюра, утверждая при этом его трансцендентальную семиотику, или же архе-письмо подразумевает модификацию или разрыв с трансцендентальной семиотикой Соссюра? Следует ли мыслить архе-письмо в соответствии с условиями, которые делают возможным опыт — то есть в корреляционистских терминах, — или архе-письмо порывает с соссюровским корреляционистским пониманием знака как формы чувственности? Или, опять же, понятие расстановки у Деррида является модификацией или разрывом с понятием априорной формы чувственности? Моя задача в последних разделах этой главы — ответить на эти вопросы.
|
|
|
