След как мнемоническая форма

 

Соссюр наделил языковой знак сущностной функцией ретенции. Знак не только производит опыт как форму (первоначальной) памяти, он является по сути мнемонической формой. Деррида часто описывает эту форму в терминах паразитизма. [171] Различия явлены будучи сначала сохраненными («вписанными» или «расставленными») в гетерогенных различиях. Ретенция влечет за собой модификацию как «принимающего», так и «паразитирующего» текста. Как я уже писала в Главе 3, Деррида вводит понятие «итерабельности», чтобы уловить вид повторения, подразумеваемый структурой следа; повторение, которое всегда повторяет другое в повторении того же самого.

Архе-письмо, принцип архивизации, делает возможным воспоминание, памятование и восстановление. Но это преуменьшает значение притязания обобщенности. Обобщенность следа предполагает, что всё является или может быть описано как форма памяти. Если движение архивизации является абсолютно общим, то самые обыденные объекты, операции, которые долгое время описывались в терминах «присутствия» как его формы, должны быть восприимчивы к грамматологическому переописанию. Приведем лишь один пример: в грамматологических терминах «чтение» — это не восстановление трансцендентального означаемого, а восстановление вложенного означающего текста, нечто более близкое к обратному переводу, чем редукция означающего.

Необходимо переосмыслить не только вопрос формы, но и вопрос функции. Паразитарная структура следа делает возможным означивание. Но было бы ошибкой объяснять структуру следа в терминах возможности означивания. Такое объяснение предполагало бы — ошибочно, — что функция означивания является (единственным) стимулом для того, что делает его возможным.

Объяснение уровня конституирующего в терминах конституируемого — это, по выражению Деррида, «топологическая путаница», которая затемняет смысл обобщенного письма. [172] Поскольку общепринятый, технический смысл топологии относится к математической области, изучающей деформируемость, Деррида, по-видимому, имеет в виду термин «топографический», который относится к морфологии поверхности. След, как структурное условие, «не принадлежит, по определению, в силу своего расположения, к области того, что он делает возможным». [173] Чтобы понять, что Деррида имеет в виду под этой топографической путаницей, я думаю, стоит отметить параллели аргументации Деррида с критикой адаптационизма Стивена Джея Гулда и Ричарда Левонтина, которая может быть более обобщенной формой.

В работе «Пазухи Сан-Марко и панглоссова парадигма» (1979) палеонтолог Гулд и биолог Левонтин утверждают, что не все фенотипические особенности объяснимы с точки зрения адаптивной пригодности этих особенностей. Адаптивистские предположения упускают тот факт, что некоторые признаки — которые Гулд и Левонтин называют «пазухами» — на самом деле являются непредвиденными или приспособленческими побочными продуктами других признаков, которые сами могут быть или не быть «отобраны». [174] Если обобщить этот момент, для всех пазух то, что делает их возможными, не может быть выведено из каких-либо их функциональных особенностей. Грамматологически говоря, означение является пазухой в том смысле, что так называется функция, условия возможности которой (структура следа) нельзя объяснить, опираясь на саму эту функцию. Ретенциональное, мемориализующее движение следа более изначально, чем функции, которые оно делает возможными.

Деррида не решается использовать язык формы для описания следа; он считает, что это понятие слишком детерминировано системой метафизических оппозиций, которых он стремится избегать. В эпиграфе к этой главе он выражает ту же озабоченность по поводу материи. В то время как метафизика присутствия устанавливает оппозицию между формой и материей, в случае мнемонической формы форма и материя неразрывно связаны. Продемонстрировать, что мнемоническая форма по существу является, в равной степени, мнемонической материей, относительно просто. Форма, которая по существу является ретенциональной, сохраняет (гетерогенную) форму, изменяя «себя». Форма (ин)формирует (сохраняет) форму в своей модификации. В традиционной метафизике то, что модифицируется или (ин)формируется формой, зовется материей. В грамматологическом дискурсе материя — это уже формирование, не более материальная форма, чем поверхность записи. По той же логике, материальность следа — его материальный субстрат записи — является гетерогенным следом (формой); и (ин)формирующая форма, и материальный субстрат «текстуальны».

Помимо оппозиции форма/материя, структура следа обладает еще большим деконструктивным потенциалом. Чтобы быть разборчивым вообще, «след, архе-феномен “памяти”… необходимо помыслить еще до противопоставления природы и культуры, животного и человеческого» (ОГ, 199); к этому, как я только что утверждала, следует добавить материальное и идеальное. Грамматологический смысл заключается не в том, что эти онтологические различия не имеют своего места — что мы бессильны провести различия, скажем, между культурными и природными явлениями, — но в том, что эти различия не абсолютны. След действует по обе стороны этих онтологических разграничений, а также подразумевает их артикуляцию, сочленение. «Возможность граммы структурирует движение ее истории сообразно уровням, типам, строго своеобразным ритмами. Однако мыслить их [эти уровни] без наиболее общего понятия граммы невозможно» (ОГ, 218-219). След не стирает топографическое возникновение отличительных уровней, организаций и «ритмов» — назовите их культурой или природой, животными и машинами; след учитывает эволюционную «историю» этих возникновений.

Вышеизложенное было призвано продемонстрировать, что, по праву, «деконструктивный материализм» является выражением деконструктивного потенциала следа. Деконструктивный материализм делает явными мнемонические измерения органических и неорганических материальных процессов. Материя — в грамматологических терминах — по сути своей ретенциональна, и как таковая, по сути своей модифицируема.

Достоинство структуры следа состоит в том, что она делает явным существенное отношение между модификацией и ретенцией. Конечно, согласно стандартной метафизической картине, ретенция аналитически предполагает модификацию. Однако модификация не предполагает ретенцию, а скорее наоборот. В той мере, в какой нечто модифицируется, оно «теряет» или «забывает» ту форму, в которой оно было. С точки зрения грамматологии всё выглядит совсем иначе. Структура следа сохраняется путем модификации, и поэтому любая модификация подразумевает ретенцию. Поскольку не может быть ретенции без модификации, не может быть и памяти без деформации, без утраты и «забвения». Однако утрата, которую подразумевает модификация-ретенция, не соответствует традиционному, «презентистскому» понятию стирания или забвения. В последнем случае стирание подразумевает удаление или исчезновение чего-то присутствующего или формально присутствующего. След, однако, никогда не присутствует, он никогда не был присутствующим. Таким образом, стирание грамматологического следа может относиться только к его модификации. Действительно, как мы увидим, грамматология как описание следа и структуры sur-vival (о чем подробнее ниже) не предвосхищает условия радикального исчезновения или уничтожения следа, поскольку это соответствовало бы, по сути, стиранию прошлого как прошлого. В заключении я рассмотрю, указывает ли эта неспособность вынести за скобки радикальное исчезновение следа на пределы деконструктивного материализма грамматологии.

 

* * *

 

Прежде чем перейти к вопросу о пределах грамматологии как теории материальности, я хочу сначала дать лучшее представление о продуктивности грамматологических описаний в отношении материальной формы. Я представлю два характерных, неграфических случая материального следа, которые предлагают некоторые доказательства в пользу притязания обобщенности.

Как я утверждала во второй главе, понятие следа у Деррида предлагает нам по-другому взглянуть на природу свидетельства и события. След — это не след чего-то оставленного, позволяющий нам сделать вывод о присутствии события в прошлом. Скорее, событие (мыслимое «возвратно») «сводится» к бесконечной диссеминации его следов, к бесконечному изменению и сохранению в «ткани» текстуальных различий. Короче говоря, «события» относятся к отличительным модификациям форм, разборчивым и, следовательно, в принципе, восстановимым в будущем. Быть может, неудивительно, что, учитывая, что архе-письмо подразумевает изначальное повторение, обобщенность следа должна строго отрицать, что суть события заключается в его уникальности и непереводимости — в ощущении того, что оно было только один раз.

Недавняя статья о достижениях дендрохронологии (изучении колец деревьев) в New York Times поможет проиллюстрировать, каким образом грамматологические описания изменяют наше понимание свидетельства и события, формы и материи. Кольца деревьев предлагают убедительный образ материальной формы как следа. Отмечая количество информации — колебания температуры, частоту пожаров, колебания струйных течений, — которую можно получить из узоров колец, автор статьи замечает: «Похоже, что деревья — это гигантские органические записывающие устройства, [содержащие] информацию о прошлом климате, цивилизациях, экосистемах и даже галактических событиях, причем большая часть этой информации имеет многотысячелетнюю давность». [175] Является ли мнемоническая способность деревьев исключительной? Автор не рассуждает о том, является ли эта мнемоническая способность специфической для деревьев или это общая способность (органической) материи. Хорошо известно, например, что ледники дают сопоставимую информацию о прошлом, не говоря уже о камнях, хотя не часто можно услышать разговоры о геохронологии. В любом случае, идея о том, что материя является «записывающим устройством», абсолютно грамматологична. Более того, эта мнемоническая способность органической или живой материи, в принципе, распространяется и на неорганическую материю.

Грамматологические описания материальных форм или систем не являются несовместимыми с другими видами описаний, но они имеют важные следствия для описания органической — и неорганической — формы. Если автор статьи в New York Times охарактеризовал деревья как «записывающие» информацию, то этот образ не проясняет, что в случае с деревом «запись» нельзя отличить от морфогенеза, память от морфологии, а информацию от формирования. Информация о прошлом — галактические, климатические и цивилизационные события — «хранится» или «записывается» в виде формы: например, ширина кольца дерева и есть длина вегетационного периода. Действительно, один из спекулятивных выводов грамматологии состоит в том, что форма всегда (ин)формирована, что «форма» и «информация» имеют больше, чем просто случайную этимологическую связь.

Второе грамматологическое описание материальной формы, которое я хотела бы рассмотреть, представляет собой еще один случай использования материальных объектов в качестве записывающих устройств. Однако, в отличие от предыдущего случая, который демонстрировал абсолютную солидарность материальной формы и следа, материальный след не идентичен форме записывающего его объекта. Эта «независимость», кажется, лежит в основе различия между, с одной стороны, формой следа и формой объекта и, с другой стороны, относительным непостоянством следа по сравнению со устойчивостью материальных объектов. Однако если бы это было верно, то вместо подтверждения обобщенности следа этот случай подтвердил бы его решающие пределы. Вопрос проясняется — и потенциально разрешается, — утверждаю я, — при более тщательном рассмотрении «топографии» следа.

Недавние исследования ученых Массачусетского технологического института в области мнемонических свойств предметов повседневности предлагают образ материального следа, который к графическому письму ближе, чем пример с кольцами деревьев. Исследование показывает, что повседневные физические объекты записывают речь и звук в целом. Поверхности предметов заметно — по крайней мере, машинным способом — изменяются таким образом, что получается разборчивый, восстановимый текст. По вибрирующей поверхности пакета картофельных чипсов, исследователи восстановили звуки, воспроизводившиеся в комнате.

 

Чисто тональная версия песни «Mary Had a Little Lamb» проигрывается на пакете с чипсами, и движения, соответствующие каждой ноте, увеличиваются отдельно. Временные срезы полученных видео, в которых вертикальное измерение — пространство, а горизонтальное — время, используются для получения визуальной спектрограммы, которая точно соответствует спектрограмме восстановленного звука. [176]

 

Когда звук «ударяет» по объекту, объект вибрирует, и движение этой вибрации создает визуальный сигнал, обычно невидимый невооруженным глазом.

Исследователь отмечает, что «люди не осознавали, что эта информация существует». [177] Можно предположить, что это незнание связано, прежде всего, с тем, что такие вибрации обычно незаметны. Но, во-вторых, это происходит постольку, поскольку не очевидно, что слышимый текст, в принципе, можно восстановить из вибрации — что визуальные смещения на поверхности «записывают» звук. Таким образом, люди не учитывают, в каком смысле объекты «слышат» — а окружающие объекты (помимо смартфонов) могут «подслушивать». Грамматолог мог бы сказать с большей точностью, что то, что мы обычно не признаем, это не мнемоническая способность определенных материальных объектов, а общая мнемоническая способность материи. Признание этой способности как сущностной требует, в свою очередь, переосмысления того, что мы понимаем под материальными объектами.

Любопытно, что эти материальные следы интересны исследователям не только потому, что записанные вибрации дают новый способ восстановления звука: «Они также дают нам много информации о самом объекте, потому что разные объекты и материалы… реагируют на звук по-разному». [178] Другими словами, по характерной пространственной локализации звука в виде визуальных вибраций на поверхности упаковки чипсов исследователи (или алгоритмы, которые они разрабатывают) могут «читать» разнородные материальные свойства объектов — включая плотность и эластичность, которые являются мерами деформируемости или изменяемости. [179]

Иными словами, амплитуда следа говорит нам нечто о внутренних свойствах материального объекта — то есть о свойствах, которые сопротивляются деформации. Модифицируемость — это обратная сторона сопротивления модификации; оба эти понятия должны мыслиться вместе. Это, как подчеркивает Деррида, читая прото-грамматологическое описание следов памяти у Фрейда, различия в сопротивлении и различия во «взламывающих» силах, которые производят след. Это означает, что форма должна мыслиться как в терминах сущностной модифицируемости, так и в терминах сопротивления модификации. Как я уже утверждала, форма с сущностной модифицируемостью и сопротивляемостью — это след. Следовательно, мы говорим неточно, когда утверждаем, что объект, форма или субстанция поддаются изменению. Такой способ говорить оставляет логическое пространство для немодифицируемых объектов, форм или субстанций. Для того чтобы помыслить сущностную изменяемость, необходимо прибегнуть к понятиям следа или текста.

Чтобы сделать наше грамматологическое описание еще более точным, мы должны отметить следующее: эксперимент не демонстрирует, что слышимый звук производит пространственную вибрацию. Скорее, слышимый звук модифицирует (метастабильную) вибрацию объекта — таким образом, что получается разборчивый текст. Более того, вибрация объекта может быть поверхностью «записи» только потому, что вибрация уже текстуальна, по сути, ретенциональна и модифицируема.

Правда, объект не сводим к этому вибрационному тексту, но это не означает, что он не является текстуальным по сути. Опять же, обратной стороной модифицируемости является сопротивление модификации. Текстуальные структуры подразумевают «слои», или то, что Деррида в другом месте называет «запасами». [180] Если вибрация или восприимчивость к звуку также может рассказать нам о топологических особенностях объекта — то есть о его «неотзывчивости» или сопротивлении модификации, — значит, такое сопротивление не является абсолютным. В целом, модифицируемость текста создает эффекты поверхности, эффекты записи, а также эффекты времени, потока и изменения, в то время как сопротивление модификации создает эффекты основы и глубины, эффекты пространства, стабильности и постоянства. Кажущаяся независимость объекта и следа не указывает, таким образом, на предел обобщенности следа.

Описание материального следа, равно как и описание материальной формы, деконструирует любую оппозицию между формой и информацией. В то время как «форма» обычно говорится о предметах, «информация», более очевидное грамматологическое понятие, говорится о сообщениях, данных и передаваемых, количественно измеряемых различиях в целом. След, напротив, требует, чтобы мы говорили о несформированных формах. Мы видели, что различие между формой и информацией рушится в случае графических текстов — форма дифференциальной, графической меты объясняется тем, что текст (ин)формирует — а также в случае колец деревьев, канавок на виниловой пластинке и вибрационного «текста», сформированного на поверхности пакетика из-под чипсов. Но эти случаи, даже если они иллюстрируют структуру следа, всё равно могут показаться скорее исключительными, чем общими.

Рассмотрим, например, различие между формой книги (прямоугольный «текстильный товар» среднего размера) и информацией, которую она содержит (текст). Исключительность колец деревьев (и литературных текстов), по-видимому, заключается в том, что они демонстрируют в своей структуре неразрывность формы и информации. (Внешняя) форма книги (и других, казалось бы, нетекстовых предметов), напротив, кажется качественно иной. Однако в предыдущем разделе я утверждала, что различие между объектом и следом — это не различие по форме, а топографическое различие. Объекты и их объективные характеристики, как правило, можно объяснить в терминах структуры следа, хотя это не всегда очевидно. Иногда объекты будут выглядеть как явно похожие на след — нигде это не проявляется так явно, как в графическом письме, — иногда они будут казаться не поддающимися грамматологическому описанию.

Даже если вышеизложенный анализ позволил развеять различие между формой и информацией, между текстуальной и объективной формой, всё же стоит рассмотреть, в какой степени по видимости качественное различие между письмом и другими видами объектов сначала породило систему метафизических оппозиций, а затем усилило это различие. То есть метафизика присутствия была бы эффектом вынесения за скобки очевидной уникальности письма.

Примечательно, что системы письма — тексты в узком смысле, — как утверждает Деррида, — делают след видимым, заставляют его явиться «как таковому». Письменные знаки, как «освобождение памяти», «расширяют область diffé rance и возможность создания запасов» (ОГ, 219). Но исторически письмо также создавало иллюзию различия между идеальностью и материальностью, как различие между идеально повторяемыми формами и пространственно-временными индивидами; между формой (как метой) и материей (как субстратом); между (материальным) токеном и (идеальным) типом. Таким образом, текстуальная форма противопоставляется форме материального, а оппозиция функционирует для того, чтобы затушевать их обе.

Целая система метафизических различий, другими словами, может быть основана на (ошибочных) интуициях о радикальной формальной отличительности графического письма. Деррида пишет, что отличительной особенностью графического письма было «сделать след видимым “как таковой”» (ОГ, 218). То есть след предстает (по крайней мере, в своей наиболее узнаваемой, феноменологической форме) как графическое письмо. Однако даже в случае графического письма след появляется «в соответствии с новой структурой не-присутствия» (ОГ, 218). Другими словами, структура следа — его (ин)формированная форма — остается невидимой. Следовательно, его возникающая феноменальность не обязательно работает на благо распознавания. Действительно, как показывает Деррида, феноменологический анализ графических мет и письменных текстов затушевывает их (ин-формированную) структуру, а очевидное различие между письменными метами и другими видами объектов затушевывает возможность помыслить обобщенность следа.

Описывать тексты и материю грамматологически — значит делать явной внутреннюю модифицируемость и ретенциональность структуры следа. Если, как предполагает Клэр Коулбрук, деконструктивный материализм — это «материализм без субстанции и без объектов», то это потому, что в традиционном понимании ни «субстанция», ни «объект» не подразумевают сущностной пластичности структуры следа; а значит, ни один из этих терминов не способствует осмыслению сложных топографий следа. [181]

 

⇐ Предыдущая24252627282930313233Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: