Пластичные силы. Неграфический след и его пределы

Пластичные силы

Неграфический след и его пределы

Первые страницы «О грамматологии» свидетельствуют об удивительном расширении понятия письма, которое охватывает не только письмо в узком смысле и все формы вторичных обозначений, но и сами исходные процессы. Нигде теоретические и деконструктивные перспективы письма не были столь ощутимы, как в области кибернетики[182].

Письмо в кибернетическом воздухе времени уже включало в себя идеи кода и информации, которые, казалось, освобождали и отделяли ее от фоноцентрических, лингвистических и даже антропоцентрических детерминаций. Код и программу можно было встретить повсюду. Человеческий когнитивный и чувственный аппарат, расширенный техническими дополнениями, теперь можно было представить себе как работающий по принципам, сходным с компьютерными. Открытие генетического кода, конечно же, позволило нам увидеть биологическую «программу» как основу жизни, обеспечивающую чертеж и инструкции для ее построения. Если понятие программы и кода и связывалось с узкоэмпирическим письмом, то через целую сеть изоморфизмов и аналогий, связанных прежде всего с понятием повторяющейся формы, ее сочетанием по грамматическим (синтаксическим) правилам, и, что возможно самое главное, с образом памяти как графической записи. Как утверждал Деррида: «Всё поле кибернетического программирования — независимо от того, ограничено оно в принципе или нет, — тоже выступает как поле письма» (ОГ, 123). Кибернетика, таким образом, уже была спекулятивной грамматологией, просто недостаточно критической. Она не подвергла свои центральные понятия, такие как код и программа, деконструктивному анализу, чтобы убедиться, что они не определяются той самой системой оппозиций, которую они намеревались сместить. Другими словами, кибернетика ждала того, что обещала дать грамматология, — наиболее общего, метатеоретического понятия граммы.

Но, как авторитетно заявила Катрин Малабу, грамматология была «запрограммирована на неудачу». [183] Малабу не ставит под сомнение историческую продуктивность письма как концептуальной «моторной схемы»; напротив, она утверждает, что к моменту появления «О грамматологии» ее продуктивность была уже исчерпана. Никакое подлинно деконструктивное понятие письма невозможно.

Пределы письма и его обобщаемости — пределы, которые также объясняют окончательный провал кибернетического проекта — это, с одной стороны, его формальность, которая ограничивает его деконструктивный потенциал, и, с другой стороны, его ригидность. Письмо слишком формально, оно остается противопоставленным материальному субстрату, в котором оно не может отдать отчет. А образ письма как повторяющейся формы недостаточно пластичен, чтобы быть абсолютно общим. То есть, письмо исключает мысль о пластичности, о чем свидетельствует расхожее представление о программе как о детерминизме — и которое, безусловно, унаследовала идея генетического кода, — а идея обобщенного письма потребует такой деформации и переработки понятия, что она перестанет быть узнаваемой. [184] Письмо по своей «сути» не пластично, а понятие письма недостаточно пластично, чтобы выйти за свои пределы.

Интересно, что Малабу подчеркивает, что трансформация понятия сама по себе не может быть осмыслена в терминах письма. Никакая графическая операция — прививка или вычеркивание, запись или прорезь — не может объяснить такого рода трансформацию. Скорее, мы должны помыслить понятийную трансформацию, подразумеваемую в терминах экспансии или инфляции, и объяснять эту возможность, указывая на существенную способность понятий расширяться, сжиматься и изменять свои отношения друг к другу. Короче говоря, Малабу считает, что грамматология опирается на возможность обобщения, но оставляет ее необъясненной. Деконструкция не имеет адекватного философского объяснения того, каким образом она изобретает (или смещает) понятия, потому что она мыслит только в терминах производства текстов, а не их пластичности или, более того, пластичности самого следа: а именно, способности следа быть явленным как нечто иное, чем запись.

По мнению Малабу, такое узкое представление о следе (как о записи) приводит нас к тому, чтобы мыслить память в терминах «энграммы», прорези или постоянной записи, а также в терминах торения или прокладывания пути. [185] Но это очень ограниченный, детерминированный способ памяти. Мы научились думать о человеческой памяти иначе. Аналогично, представление о генетическом коде как о записи приводит к мысли о генетической памяти как о ригидной, неизменной биологической программе. Последние достижения эпигенетики подрывают такое представление о генетике. [186] В любом случае, модель записи — которая определяет смысл письма — решительно не позволяет представить пластичность кода.

Наиболее важным аспектом критики в адрес грамматологии со стороны Малабу, на мой взгляд, является утверждение, которое связывает ограничение обобщенности письма с тем, что она называет его графизмом. Письмо, утверждает она, обязательно мыслится как надрез, прорезь, графический знак — как торение и прокладывание пути. Оно всегда предполагает мету или взлом более или менее пассивной поверхности для записи. В результате, письмо никогда не может быть общим именно потому, что оно никогда не может быть достаточно материальным.

Аргумент Малабу не является убедительным в качестве критики архе-письма — по крайней мере, если предшествующий анализ неграфического следа послужил хоть какой-то демонстрацией. Тем не менее, он предлагает проницательный диагноз проблем, связанных со многими описаниями архе-письма. Действительно, проблема большинства интерпретаций грамматологии заключается в том, что след мыслится в терминах графической записи. Но это исключает, как показывает Малабу, обобщенность письма. Проблема ее аргументации как критики грамматологии (а не ее интерпретаторов) заключается в утверждении, будто архе-письмо, наиболее общее понятие граммы, является графическим. Совершенно верно, что, если бы грамматология была попыткой обобщить графическое письмо, ее деконструктивный потенциал был бы ограничен, более того, израсходован заранее. Также совершенно верно, что обобщение следа и diffé rance требует мысли о неграфическом следе. Однако целью данной книги и было показать, что архе-письмо не более графично, чем неграфично.

Критика Малабу кажется особенно подходящей для диагностики проблемы, связанной с описанием следа у Мартина Хагглунда. В книге «Радикальный атеизм» (2008) Хагглунд утверждает, что обобщенность следа основана на его спецификации конститутивно конечной формы. Эта форма — форма выживания. Каждый след, чтобы быть, должен себя вписать. Эта запись, однако, открывает след для угрозы стирания.

Учитывая, что каждый временной момент перестает быть, как только появляется, он должен быть записан как след, чтобы быть вообще. Это и есть становление-пространством времени. След обязательно пространственен, поскольку пространственность характеризуется способностью оставаться вопреки временной последовательности. Пространственность следа, таким образом, является условием синтеза времени, поскольку позволяет сохранить прошлое для будущего… Для того чтобы остаться — хотя бы на мгновение, — след не может обладать целостностью как таковой, но уже отмечен своим становлением прошлым и становлением соотнесенным с будущим. Соответственно, устойчивость следа не может быть устойчивостью чего-то свободного от негативности времени. Скорее, след всегда находится в соотношении с непредсказуемым будущим, которое дает ему возможность как остаться, так и стереться[187].

В изложении Хагглунда материальностью следа называются условия как его «выживания», так и его «конечности». «Архе-материальность» следа призвана свидетельствовать не только о конститутивной материальности следа, но и об устойчивости формы следа к материальным процессам. [188] Однако, если критика Малабу верна, описание архе-материальности у Хагглунда свидетельствует о решающих пределах следа в описании материи.

Если материя обозначает условие устойчивости или выживаемости следа, она не может, по логике, быть понята в текстуальных терминах. Если выживание следа всегда зависит, как утверждает Хагглунд, от его технических или материальных субстратов, то его темпоральность или sé jour (пребывание) обусловлены устойчивостью субстрата — качествами, другими словами, а не порядком следа. Материя априори находится вне логики графического следа, и поэтому, если целью Хагглунда было оправдать утверждение Деррида об обобщенности следа, то он продемонстрировал обратное. Чтобы затронуть материю, требуется не-графическое представление о diffé rance или новая моторная схема для осмысления материальности как diffé rance.

Малабу не утверждает, что мысль о материальности в деконструктивных терминах неубедительна. Действительно, она поддерживает проект осмысления материальности в терминах diffé rance или следа — то есть в терминах форм не-тождественности, которые потребуют от нас переосмысления онтологических категорий субстанции и тела. Для Малабу пластичность является неотъемлемой частью мысли о не-графическом следе; она позволяет нам мыслить материальность таким образом, чтобы она не была ограничена ни формальными свойствами, присущими означающим элементам, с одной стороны, ни тем, что Деррида называл формами присутствия, с другой.

Наследница деконструктивного понятия письма, способная при этом тематизировать то, что письмо до сих пор скрывало, пластичность называет чистую возможность морфогенеза — изначальную модифицируемость материи. Пластичность делает явным то, что подразумевается в эмпирическом образе пластичности нейронов: а именно, присущую материи способность принимать, терять и придавать себе форму. Нейронная пластичность дает нам неграфическую модель, с помощью которой можно помыслить ретенцию и явленность различий как модификацию формы.