Неграфический след и пластичность нейронов

Мозг не кодирует и не сохраняет информацию так, как глиняная табличка сохраняет следы на своей поверхности. Нейроны соединяются посредством модификации своего сопротивления. Материя нейронов формируется и определяется в терминах двойной способности к сохранению: 1) синапсы сохраняют модификации, понижая или повышая свое сопротивление, и 2) эти различия (изменения в сопротивлении) сами образуют цепи, «связи» или «сборки». Как пишет Малабу,

модель реформации, рекомпозиции, заменяет собой модель фрагментации: «становится убедительным тот факт, что такие сборки, состоящие из осциллирующих нейронов с высокой спонтанной активностью, могут рекомбинировать между собой». «Связи», «отношения», «паутина» — такие конфигурации принимают сети нервной информации. Получается, что синаптические отверстия — это, безусловно, промежутки, но такие, которые способны принимать форму. Пример нейробиологии — лишь один из примеров продуктивности пластичности в реальности. Мы, несомненно, могли бы привести и другие примеры, которые сегодня показывают, что следы обретают форму. [189]

Малабу считает пластичность нейронов примером не-графического следа. Структура или конфигурация нервов и нейронов не может быть описана ни в терминах формы присутствия, ни в терминах торений, мет или записей. Соединения, создаваемые и разрушаемые мозгом, представляют собой множество модификаций силы сопротивления. Такие модификации динамически ваяют мозг.

Малабу права, когда говорит, что деконструктивный материализм требует осмысления не-графического следа, но, как я утверждала в предыдущей главе, ошибается, когда полагает, будто дерридианское письмо графично. Как я уже утверждала, дерридианский след, по сути, является ретенциональным, а не письменным: «Без следа, удерживающего другое как другое в том же самом, не могло бы появиться никакое различие, никакой смысл» (ОГ, 188). Запись, соответствующая следу или архе-письму, никогда не является графической, по крайней мере, в том смысле, который придает этому термину Малабу. Материальным субстратом записи являются гетерогенные следы. Учитывая паразитарную структуру следа, мы видим, что запись, обусловливающая появление следа, требует пластичной модификации гетерогенных элементов. Перевод одного «текста», «цепочки» или «паттерна» другим влечет за собой изначальную модифицируемость элементов.

Письмо, по мнению Деррида, не является графическим именно потому, что оно пластично, где пластичность относится к сущностной модифицируемости следа, его «структурной» ретенциальности и открытости для перезаписи. Тексты сами по себе являются материей или субстратом, «в который» вписаны другие тексты. Тексты, таким образом, вписаны двойным образом — (ин)формированные-формы или паттернированные-паттерны — и, следовательно, неразрывно связаны с формой и материей.

Малабу пишет о своеобразной философской ретроспективе, которая позволила ей найти в текстах Гегеля и Хайдеггера взрывную концептуальную силу пластичности. С такой же непредусмотрительностью и умением интерпретировать, утверждаю я, мы можем обнаружить в ранних работах Деррида понятие пластичного письма. Выявление пластичности следа имеет решающее значение для любого адекватного изложения грамматологического проекта и его будущих перспектив.

Архе-письмо функционирует как существенное дополнение к концепции Малабу о не-графическом следе, поскольку оно предлагает, как мне кажется, более точную схему его структуры, делая очевидной существенную связь между пластичностью и памятью, между ретенцией и модифицируемостью. Для Деррида взаимное вписывание различий, которую Соссюр описывает как конституирующую языковой знак, модифицирует и трансформирует традиционные представления о форме. Деррида выбирает «след» для обозначения функции, которую Соссюр приписывает произвольному знаку как механизму изначальной ретенции. Структура следа, утверждает он, позволяет нам объяснить необходимость, которая заставляет Соссюра говорить о знаке-форме в терминах отпечатка: «Diffé rance — это процесс формирования формы. Однако, с другой стороны, это бытие-запечатленным отпечатка» (ОГ, 189).

В описании знака у Соссюра два его лика неразрывно связаны: означаемое и означающее — это различия, которые кажутся взаимно «вписанными». Однако, если форма, которую описывает Соссюр, конституируется записью или отпечатком одного набора различий в другом наборе различий, то такой механизм удержания обязательно порывает с любой моделью эмпирической записи (например, торение, прорезь). Действительно, как утверждает Деррида, неразрывную связь, которую описывает Соссюр, невозможно объяснить в метафизических рамках, фиксированных на традиционном различии между формой и материей. Это та самая бинарность, в которой, по утверждению Малабу, «письмо» остается захваченным. Как пишет Деррида,

…необходимо далее признать, что именно в особой области отпечатка и следа… проявляются различия между элементами, или, скорее, различия сами порождают элементы, выявляя их как таковые и слагая из них тексты, цепочки, системы следов. Эти цепочки и системы можно очертить лишь в ткани этого следа или отпечатка. (ОГ, 191)

Рассматриваемые формы конституируются внутри и посредством «ткани» того, что всегда уже является следом. Текст — это система следов, которая всегда уже несет на себе (в качестве своей формы или структуры) отпечаток или след других следов. Эта ткань является одновременно явленностью — пространственной и временной — дифференциальных элементов и производством этих дифференциальных элементов через смещение или изменение того, что всегда уже было запечатлено. «Таким образом, это последнее понятие абсолютно и правомерно “предваряет” любую физиологическую проблематику, связанную с природой отпечатка (энграммы) [единицы прорези]» (ОГ, 192).

Примечательна степень, в которой описание нейронной материи у Малабу перекликается с описанием текстуальности у Деррида и тем, что я назвала «пластичным следом». Рассмотрим, как Малабу пересказывает итальянского нейробиолога и кибернетика Валентино Брайтенберга:

«“Вещи” и “события” нашего опыта […] в мозге соответствуют не отдельным нейронам, а группам нейронов, называемым клеточными сборками». Эти группы могут формироваться в одной области мозга, но они также могут образовываться в результате наложения различных областей. Эти сборки представляют собой «единицы смысла, как “морфемы” в лингвистике». Таким образом, сборки нейронов формируют логику означения, создавая «морфемное» распределение конфигураций, лежащих в основе наших идей… то, что Брайтенберг и многие другие после Хебба называют «следом», является модификацией формы, которая соответствует пластичному кодированию опыта. [190]

Малабу, конечно, считает, что это «пластичное кодирование опыта» не является грамматологическим, потому что оно является принципиально не-графичным. Однако описание Брайтенберга того, как «события» кодируются в мозге — через сеть или совокупность клеток, которые по-разному «соединяются и сжигают друг друга», образуя различительные паттерны, — является именно грамматологическим, или текстуальным, в смысле Деррида. Действительно, структура следа обогащает и потенциально оправдывает аналогию Брайтенберга нейронных сборок с языковыми морфемами. Эти формы могут быть «единицами означивания» в той мере, в какой они являются (ин)формированными формами — то есть в той мере, в какой они передают и транслируют в самой своей структурированности другую структуру следа.

Таким образом, мы можем сформулировать грамматологический принцип в отношении того, что Малабу называет «пластичным кодированием»: любая «морфема», или (ин)формированная форма — любая структура или схема дифференциальных, контрастных элементов — может переводить другую (ин)формированную форму. Однако это не означает, что она может перевести любую такую форму. Чтобы «воспринять» форму, должна существовать возможность взаимной доступности между реципиентом и донором, хозяином и гостем. Например, если фонетическое письмо может «репрезентировать» речь, то это происходит потому, что письменные меты и их расстановка были предоставлены, сформированы для восприятия контрастных паттернов речи. Система фонетического письма является одновременно эффектом и возможностью его «пластичного кодирования» речью.

Такое ретроактивное «программирование» — в кибернетическом смысле петли обратной связи — требует отбора и адаптации. Не следует думать, что эта адаптация односторонняя. Реляционность, которая обеспечивает один текст или систему письма другому, включает в себя обмен формой. Соссюр описывает этот обмен формой в описании не только отношений между означающим и означаемым, но и отношений между речью и письмом. В последнем случае, однако, он описывает «узурпацию» речи письмом, «патологическую» способность письма реформировать речь. С другой стороны, архе-письмо может предложить общее описание этих конституирующих обменов.

* * *

В данном разделе я утверждала, что критика грамматологии у Малабу не признает степень, в которой архе-письмо модифицирует образ письма как графической записи. Тем не менее, ее работа, возможно, наиболее ценна в контексте деконструктивного материализма не столько тем, что она поднимает эту проблему очевидного графического ограничения следа, сколько тем, что она исследует понятие пластичности. В этом отношении менее интересно указывать на то, в какой степени понятие следа у Деррида предвосхищает понятие неграфичного, пластичного следа у Малабу, чем исследовать продуктивное пересечение их идей.

На оставшихся страницах я хотела бы сосредоточиться на недавней критике Малабу того, что она называет продуктивной пластичностью, которая, по ее мнению, характеризует многие нейронаучные объяснения пластичности, но которая, как я утверждаю, может быть обобщена до архе-письма как описания не-графического следа. Я хочу рассмотреть ту степень, до которой архе-письмо ограничивает пластичность тем, что Малабу характеризует как продуктивную пластичность, и деконструктивные последствия у описания «негативной» или деструктивной пластичности.