 |
Пластичность, выживание, деструкция
|
|
|
|
В отношении архе-письма я утверждала, что пластичность относится к двойному движению ретенции и модификации, которое составляет работу следа. След, никогда не присутствующий как таковой, подвергается модификации при каждой реконкретизации. Эта модификация также является модификацией гетерогенного текста. Каждый перевод следа рематериализует его в/как «тело» гетерогенного следа. Структура «гостеприимства» подвергается модификации с каждой ретенцией «паразитарного» следа. Стирание, забвение, модификация и замещение характеризуют движение следа. Однако, поскольку стирание или деформация конституируют след, это в равной степени и утрата, и приобретение. Или, точнее, каждая утрата оказывается на службе у приобретения, а каждая деструкция — регенеративной. История обмена и модификации между системами письма предполагает столь же продуктивный взгляд на утрату. Развивающаяся переплетенность систем письма разрушает одни возможности и порождает другие; замещение прежней организации создает пространство для новых возможностей.
В качестве примера продуктивности стирания можно рассмотреть дерридианское прочтение описания антропогенеза у Андре Леруа-Гурана в «О грамматологии». Деррида предполагает, что описание французского палеонтолога реорганизации человеческой формы может быть прочитано как описание пластичности кибернетической «программы» (ОГ, 218-219). При переходе к хождению на двух ногах переплетенные схемы руки и рта были частично «освобождены» от своих старых, определенных пищевых и моторных функций, что сделало возможными новые приключения, главными из которых стали язык и жесты. [191] Освобождение, о котором идет речь, зависит от пластичности корковой организации, ее способности воспринимать, придавать и обменивать форму — способность, которая уже проявилась в становлении человека двуногим. Какое бы «перепрограммирование» (коры головного мозга) ни влекло за собой становление двуногим, оно не нарушает и не модифицирует предшествующую организацию в целом. Таким образом, освобождение описывает затребование «старых», теперь уже анахроничных схем к новым процессам, которые привели к развитию языка и жестов.
|
|
|
Леруа-Гуран, как мы знаем, описал последующее развитие и приключения человеческой формы как своего рода техническое перекодирование или перепрограммирование органических функций. «Экстериоризация» органических функций (например, при изготовлении инструментов) означает возможность дальнейших реорганизаций коры головного мозга, которые также объяснят появление письменности. Как Кристофер Джонсон резюмирует описание «программы» у Леруа-Гурана:
В цепи положительной обратной связи усложнение модификации окружающей среды человеческим животным — в частности, через тонкую координацию руки, используемой для изготовления инструментов — ретроактивно определяет усложнение неврологического и анатомического аппарата, позволяющего такие артикуляции, и закладывает основы той ментальной архитектуры, на которой строится человеческий язык[192].
Такое ретроактивное перепрограммирование влечет за собой как сохранение, так и стирание (модификацию) предшествующей организации. Однако Деррида фокусируется не на вопросе модификации в этом контексте, а на участке аргументации в работе «Речь и жест», где Леруа-Гуран, кажется, рассматривает возможность ее обратимости. Здесь речь идет о возможности возвращения подавленных возможностей. В этом случае «освобождение» — это не просто условие для перепрограммирования, но и возможность возвращения человеческих возможностей, подавленных техническими средствами. Эта возможность, по-видимому, подразумевает идею «более глубокой» организационной памяти — вне досягаемости технических протезов — эластичности, санкционирующей возвращение прежней организации. Это, опять же, не вопрос переписывания того, что уже было переписано, а нечто вроде отмены записи или депрограммирования[193].
|
|
|
Деррида говорит о возможности восстановления как о «де-седиментации» последствий гегемонии линейного письма над телом:
Леруа-Гуран напоминает нам, что в мифограмме едино всё то, что затем распадается в линейном письме, а именно техника (особенно графическая), искусство, религия, экономика. Чтобы восстановить доступ к этому единству, к этой особой структуре единства, следует де-седиментировать четыре тысячелетия линейного письма… Письмо в узком смысле слова — прежде всего фонетическое — укоренено в том, что предшествовало нелинейному письму. Это прошлое и нужно было победить, и эта победа стала техническим достижением, обеспечившим большую надежность и размах накопления в опасном и тревожном мире. Но этого не было сделано ни разу. Начались война и вытеснение всего, что как-то сопротивлялось линеаризации. И прежде всего того, что Леруа-Гуран называет «мифограммой», а именно письма, символы которого были многомерными: смысл тут не подчинен последовательности, порядку логического времени или же необратимой временности звука. (ОГ, 220-221)
Чтобы фонетическое письмо было учреждено, нелинейные элементы письма должны были быть «побеждены» — адаптированы или принуждены к подчинению. Но эта «война» за линеаризацию не является борьбой, которая затрагивает только технические артефакты. Леруа-Гуран призывает нас подумать о том, насколько наши технические практики переделывают и реорганизуют тело. В данном случае, де-седиментация «четырех тысячелетий линейного письма» предполагает нечто вроде депрограммирования четырех тысячелетий линеаризующего «кода».
Деррида ставит под вопрос предпосылки этого восстановления, чтобы утвердить необратимость архе-письма. Во-первых, линеаризация «никогда не могла произойти раз и навсегда». Деррида вновь подчеркивает, что письмо никогда не бывает чисто линейным, так же как фонетическое письмо никогда не бывает чисто фонетическим. Утраченные кинестетические, сенсорные и когнитивные единства, о которых свидетельствует нелинейное письмо (например, глифы в пещерах Ласко), никогда не были окончательно или полностью утрачены. Это объясняется не возможностью восстановления мифического прошлого после «освобождения» от линейного письма, а скорее тем, что это прошлое никогда не было (полностью) утрачено. Оно сохранилось в/как сама ткань настоящей организации. Модификация — это, как мы видели, в равной степени сопротивление модификации; выживание следа — это в равной степени сопротивление модификации, обуславливающее любую модификацию.
|
|
|
Для Деррида структурная узурпация (например, речи письмом) никогда не является окончательной, полной или гарантированной. То, что адаптируется или предоставляется, обусловливает то, что оно принимает. Однако в изложении Леруа-Гурана, похоже, присутствует нечто вроде архе-памяти системы, которая всегда делает возможным возвращение. Если Деррида указывает на всё то, что линейное письмо помещает в «запас», то Леруа-Гуран предполагает сохранение архаики, возможность возврата к предыдущему состоянию.
Подобно той ригидности, которая полностью противостоит модификации, такая эластичность обеспечит возможность восстановления более архаичного прошлого. Но это восстановление должно предполагать другую, более традиционную модель памяти, чем кибернетическая модель, которую разрабатывает Леруа-Гуран: а именно археологическую или геологическую модель, как если бы первоначальная форма продолжала существовать под осадочными наслоениями, которые ее скрывают. Дело в том, что кибернетическое представление программы влечет за собой отношение, которое переписывает ее начальные условия, и, следовательно, несовместимо с тем видом возврата, который предлагает Леруа-Гуран.
Дело не в том, что следы не рассеиваются и не исчезают — уступают свое место, становятся неразборчивыми или подчиняются замещению. В конце концов, такого рода стирание является также условием его явленности. Но след следа в принципе не может исчезнуть. Модификация, влекущая за собой след, сама не может быть модифицирована таким образом, чтобы стереть историю модификации. Или, говоря более прямо, прошлое, как история настоящего, не может быть стерто. В «О грамматологии», где описано архе-письмо, исключается возможность возвращения прошлого; это было бы равносильно уничтожению следа следа, эффектов времени и накопления памяти. Если стирание следа есть не что иное, как его модификация, то, похоже, стирание уже не может означать ничего подобного исчезновению или уничтожению. Стирание никогда не бывает радикальным, в том смысле, который был бы противоположен памяти. Сопротивление модификации, как мы видели, также является условием модификации.
|
|
|
* * *
В своем описании деструктивной пластичности Малабу не критикует дерридианский след за то, что он слишком продуктивен. Как мы видели, она осуждает понятие следа Деррида за то, что оно не учитывает пластичность в целом. Скорее, она имеет в виду описания нейронной пластичности, которые уже предполагают не-графический след. Однако в той мере, в какой след Деррида является не-графическим, проблема, на которую она указывает, непосредственно касается архе-письма. В этом случае проблема архе-письма будет заключаться не в том, что это сведение diffé rance к графическому следу, а в том, что это сведение diffé rance к продуктивной пластичности. То, что продуктивная пластичность не может мыслить, на самом деле, является именно аннигиляцией или стиранием следа — в радикальном смысле. Или, говоря иначе, возможность негативного «ваяния» или морфогенетической силы, которая действует через стирание и смерть, а не через память и жизнь.
Под названием «деструктивная пластичность» Малабу представляет, как мне кажется, грозный вызов спекулятивному описанию архе-письма, которое я здесь представила. Проблема заключается в том, является ли архе-письмо достаточно деконструктивным принципом, опирается ли оно, как утверждает Малабу, на недеконструированное представление о пластичности. Малабу утверждает, что, начиная с ранних работ Фрейда и заканчивая современной нейронаукой, описания психической жизни опирались на «неразрушимость» (indestructability) следа, или то, что я назвал его структурной «бесконечностью» (indefinitude). Эта неразрушимость, как мы видели, не является результатом сопротивления модификации и трансформации, а как раз таки результатом его замечательных способностей к трансформации, его «пластичных способностей».
|
|
|
Малабу указывает на отрывок из работы Фрейда «Размышления о войне и смерти» (1915), где пластичное развитие следа описывается как временная последовательность, предполагающая сосуществование прошлого:
…душевное развитие обладает одной характерной особенностью, которая ни в каком другом процессе развития уже не встречается… Не подлежащее сравнению положение вещей нельзя описать иначе, чем с помощью утверждения, что каждая более ранняя ступень развития сохраняется наряду с более поздней, которая из нее возникла; преемственность обусловливает сосуществование, хотя это всё-таки те же самые материалы, на которых происходила вся последовательность изменений[194].
Эту особую пластичность психического следа Фрейд использовал для объяснения возможности регрессии к более раннему состоянию. Для Фрейда прошлое сохраняется в настоящем не как трансформированное, а как прошлое. Как мы видели выше, Деррида находит версию этой фрейдовской идеи в описании антропогенеза и освобождения у Леруа-Гурана, но утверждает, что такое восстановление несовместимо с кибернетическим понятием программы или «ретроакции» последнего. Ретроакция, или то, что более известно как feedback, предполагает преобразование (переписывание) начальных условий. Соответствуя последней идее, грамматологический след исключает возможность регрессии или возврата к предыдущему состоянию. Структура грамматологического следа устанавливает, что прошлое выживает, что оно сохраняется в своем модификации. [195]
Для грамматолога прошлое сохраняется внутри и посредством своих трансформаций, а также в том, что эти трансформации в себе хранят. Тем не менее, когда Малабу переходит от фрейдовского следа к следу в современной нейронаучной литературы, становится ясно, что проблема, которую она связывает с продуктивностью нейронного следа, связана с «континуалистским» предрассудком в обоих дискурсах: идеей, что «пластичность смещает, но не уничтожает». [196]
Неврологическая концепция пластичности… остается привязанной к позитивным ценностям нейронной конструкции и конфигурации, к созданию стиля бытия. Два типа церебральной пластичности, конструктивная и деструктивная, никогда не связаны друг с другом. Однако оба случая влекут за собой выработку формы. Как могут сосуществовать эти два вида пластичности?
Суть проблемы, которую описывает Малабу, заключается в том, что грамматологическая пластичность — которая, как я утверждала, соответствует тому, что Малабу называет «нейронной» пластичностью — слишком часто рассматривается как сила, всегда находящаяся на службе повышения индивидуации и дифференциации. Так происходит даже тогда, когда оба дискурса — грамматология и неврология — жестикулируют в направлении возможности уничтожения формы и деструкции следа.
Малабу отмечает, что в нейронаучных контекстах возможность другого вида пластичности признается, но также, что любопытно, и маргинализируется. Эта пластичность деструктивна, а не продуктивна, отмечена скорее разрывом, чем непрерывностью, «стиранием» прошлого, а не его мнемоническим сохранением. Это подтверждается, утверждает Малабу, если внимательно проследить за работой Антонио Дамасио, в случае тех, кого она называет «новыми ранеными», страдающими от неврологических заболеваний и травм. [197] В этих «новых раненых», утверждает Малабу, проявляется Я, которое стало неузнаваемым для самого себя, Я, отрезанное от своего собственного прошлого, и контрфактическое будущее, которое это прошлое породило бы, если бы психико-нейронное развитие продолжалось продуктивным и «здоровым» образом. [198]
Малабу утверждает, что «под термином нейронная пластичность скрываются, по сути, две пластичности». Одна из них позитивная:
Она характеризует процесс формирования нейронных связей и тот факт, что эти связи могут трансформироваться в течение нашей жизни под влиянием опыта… Таким образом, в случае здорового пластичного мозга всевозможные события интегрируются в общую форму или паттерн связей, а серия событий нашей жизни составляет автобиографическое Я. [199]
Но существует и второй вид пластичности, к которому мы должны прибегнуть, если хотим объяснить не только «разрушительную силу повреждений мозга», но и возможность восстановления после этих травм. «Эта негативная пластичная сила заключается в трансформации прежней личности пациента и в появлении новой личности в результате взрыва прежней личности»[200].
Если «хорошая» пластичность представляется как «баланс между способностью к изменениям и сопротивлением изменениям… [она] может быть прервана тем, что нейробиологи называют “разобщением”». [201] В случае деструктивного «разобщения» травмированные участки мозга исключаются из его организации. По мнению Малабу, такое разобщение несовместимо с представлениями о «хорошей» или «продуктивной» пластичности, поскольку они предполагают, что рассматриваемые изменения находятся на службе предшествующей организации и с ней непрерывны. В отличие от этого, разобщение подразумевает резкую цезуру, не ожидаемую и не учитываемую продуктивной моделью пластичности. «Пластичная сила», о которой идет речь, сначала отсекает предшествующую организацию — так сказать, устраивают переворот, — а затем преобразует остатки в совершенно новую, неузнаваемую форму или организацию.
Возникает соблазн сравнить это описание с тем, что Деррида называет в «Структуре, знаке и игре» «бриколажем». [202] Этот термин принадлежит Клоду Леви-Строссу и означает для последнего аналог творческой деятельности по созданию мифов. Подобно хитроумному «умельцу» (или бриколёру), который для сборки или создания использует хитроумные или обходные средства (des moyens dé tourné ) — неосвоенные, разнородные элементы — по сравнению с ремесленником, мифическая мысль выражает себя обходные путем, с помощью разнородных элементов. [203] С одной стороны, архе-письмо универсализирует бриколаж: всякое «выражение» осуществляется посредством гетерогенных элементов. Непрямое или обходное выражение является грамматологическим правилом — как и узурпация, или обход (dé tournement) процесса или функции к новым целям. Деструктивная пластичность и разобщение, однако, указывают на более радикальную форму dé tournement, чем та, которую представляет себе грамматология. Если пластичность называет два вида трансформации, консервативную и взрывную, то только последняя угрожает выживанию следа.
Малабу пишет, что «деструктивная пластичность формирует то самое, что она разрушает»[204], хотя, возможно, более доходчиво было бы сказать, что она разрушает то, что она (затем) формирует. Речь идет о «пластичном взрыве, который стирает все следы, все воспоминания и уничтожает любой архив». [205] Важно уточнить: «взрыв» — это не травматический удар или повреждение; это регенеративная реакция мозга на травму. [206] Существует ли, как предполагает Малабу, пластичная сила, скрытая в материи, которая лишает будущее его собственного (узнаваемого) прошлого, каким-то образом взрывая форму? И является ли эта пластичная сила немыслимой в терминах мнемонического следа? Я рассмотрю эти два вопроса по очереди.
Деструктивная пластичность, несомненно, является спекулятивным понятием. Большая часть доказательств Малабу взята из других спекулятивных неврологических описаний (в частности, у Дамасио), которые вызывают споры в литературе[207]. Например, Дамасио использует случай Финеаса Гейджа, железнодорожного рабочего XIX века, чей череп был пробит железным шипом, как пример радикально прерывистого психического «развития». [208] События, вызвавшие радикальное изменение, были случайными; сила их травмы не могла быть ассимилирована «пластичной силой опыта нейронных связей». [209] Реакция на эти события — радикальная трансформация, которую они вызвали — включала «полную утрату» прежней личности.
Проблема с примером Гейджа заключается в том, что нет абсолютно никакого консенсуса (ни среди историков науки, ни среди ученых) относительно того, какого рода преобразования головного мозга претерпел Гейдж, каковы были их последствия и были ли эти изменения продолжительными. Существует множество доказательств того, что трансформация Гейджа была гораздо менее радикальной и менее прерывистой, чем предполагает Малабу. [210] Более того, если она признает, что, независимо от особенностей случая, значительные части функции мозга сохранились, например, речь, то трудно понять, почему Малабу также настаивает на том, что деструктивная пластичность подразумевает «полную утрату». Анализ Малабу — и интуиция, которой он руководствуется, — конечно, не опирается на особенности случая Гейджа, а скорее на общую проблему описания «до» и «после» травматического повреждения мозга.
Если «восстановление» может означать отсечение — истребление, удаление, самосожжение, квази-суицид, — то как эта сила, внутренняя для жизни и нейронной материи, будет артикулироваться с «пластичной силой» следа, способной постоянно модифицировать себя, даже если она сопротивляется модификации — если она всё-таки артикулируется с ней? На мой взгляд, есть целый ряд более близких явлений, которые с большей готовностью мотивировали бы мысль о деструктивной пластичности (и задействовали бы деконструктивный потенциал последней): это синаптический «прунинг», апоптоз и клеточная аутофагия (о которой подробнее ниже).
Малабу пишет, что «деструктивная пластичность — это биологическая деконструкция субъективности». [211] Под этим она, видимо, подразумевает, что деструктивная пластичность оказывает сильное деконструктивное давление на биологические представления о субъективности, которые предполагают исключительно продуктивную пластичность. Деструктивная пластичность является одновременно радикально конституирующей и разрушительной в той мере, в какой нейробиологические представления не могут адекватно ее учитывать. Но деконструктивный потенциал деструктивной пластичности заключается не в деконструкции представлений о субъективности как таковой — включая нейробиологическое Я, которое зависит от исключения деструктивной пластичности, — а скорее в деконструкции оппозиции между продуктивной и деструктивной пластичностью.
Хотя Малабу считает пластичность деконструктивным наследником грамматологического письма, она, похоже, предлагает нам продолжать мыслить эти два «вида» пластичности в терминах оппозиции, а не в терминах diffé rance. Характерный деконструктивный маршрут, напротив, продемонстрировал бы, что там, где различие мыслится как оппозиция, оно артикулируется в другой (не оппозиционной, не метафизической) логике (например, итерабельнность, diffé rance, след).
В этом случае вопрос, который анализ Малабу навязывает спекулятивной грамматологии, заключается не в том, является ли архе-письмо (исключительно) продуктивным в противоположность деструктивному, а в том, позволяет ли архе-письмо мыслить как «продуктивную», так и «деструктивную» пластичность в терминах единой дифференциальной логики. Включает ли письмо и выживание выписывание; является ли след фактором ретенциональных модификаций, а также того, что я буду называть «аутофагическими» (то есть самопоглощающими) модификациями? Рассказ Малабу о деконструктивной пластичности требует осмысления «фармакологических» измерений пластичности — пластичности не более «хорошей», чем «плохой», здоровой или патологической. Вопрос, который стоит перед спекулятивной грамматологией, заключается в том, может ли архе-письмо быть фактором и того, и другого.
Давайте предположим, что модификация не всегда происходит во имя ретенции, что модификация может также включать разобщение и стирание, которое не является в то же время удержанием в запасе. Можно ли считать такое «уничтожение» предыдущей формы письмом? Кажется, что вопросы, которые поднимает описание Малабу, не разрешаются тем описанием архе-письма, который я представила на этих страницах. К чести Малабу — что свидетельствует о мощном вкладе ее мысли в современную деконструктивную мысль, — проблема деструктивной пластичности не решается легко. Напротив, все измерения этой проблемы, похоже, только сейчас становятся очевидными. Однако в оставшееся время я хотела бы внести свой вклад в формализацию проблемы, представив спекулятивное, грамматологическое описание деструктивной пластичности, чтобы рассмотреть, являются ли аутофагические модификации априори несовместимыми с архе-письмом.
|
|
|
