Заключение: Выписывание и спекулятивные пределы архе-письма

Аутофагия, происходящая от греческого слова, означающего «самопоедание», чаще всего используется для описания «регенеративных» внутриклеточных процессов, которые работают через саморазрушение. Подобно деструктивной пластичности, которую описывает Малабу, аутофагия — это процесс дегенерации на службе регенерации. Вместо продуктивного преобразования она именует деструктивное созидание. Однако, в отличие от описанной Малабу деструктивной пластичности, описания аутофагических процессов в научной литературе предполагают, что они всегда уже интегрированы в самое сердце «Я» и его «созидание», подобно тому, как апоптоз интегрирован в иммунологические функции, а синаптический прунинг — в нейроморфогенез[212].

Чтобы имя части предложить для целого, пусть аутофагические модификации относятся ко всем подобным процессам «негативного» морфогенеза или деструктивной пластичности. Первое, что следует отметить, это то, что такие процессы часто связаны с индивидуацией и развитием и служат им. Малабу прямо признает это, ссылаясь на новаторскую работу биолога Жан-Клода Амейзена, посвященную клеточному самоубийству: «Формирование Я предполагает клеточную аннигиляцию или апоптоз, феномен запрограммированного клеточного самоубийства: для того, чтобы сформировались пальцы, должно также сформироваться разделение между ними. Именно апоптоз создает интерстициальную пустоту, которая позволяет пальцам отделяться друг от друга». [213] Таким образом, деструктивные и продуктивные процессы не отличаются от продуктивной пластичности, а действуют в тандеме при создании форм жизни.

Аутофагические модификации также, похоже, включают классические представления о синаптической пластичности и прунинге, которые объясняют, как мозг изменяет себя не только в ответ на силу внешних стимулов (путем укрепления синаптических связей), но и на недостаток стимулов. В то время как синаптическая пластичность обычно относится к дифференциальному изменению связей, «геббсовская» пластичность относится к дифференциальной деструкции связей. Более того, в некоторых случаях оказывается, что такая деструктивная активность стоит за модификациями в функциональной организации мозга. Приведем один широко известный пример: неиспользуемая зрительная кора мозга слепого человека (при чтении по Брайлю) привлекается для выполнения задач, обычно возлагаемых на соматосенсорную кору. Здесь функциональные связи между «зрительной» корой и другими областями, предназначенными для зрительных процессов, «разрушаются» или «высвобождаются», дабы адоптироваться к новой функции[214].

Если деструктивные и продуктивные процессы дополняют друг друга в морфогенетических процессах, то в каком смысле они могут называться различными и противоположными принципами? Кажется, что артикуляция, сочленение или переплетение продуктивной и деструктивной пластичности должно мыслиться до их различия. Но это снова вопрос о том, называет ли архе-письмо только ретенциональный и продуктивный режим общей архе-пластичности или же оно способно мыслить переплетение ретенциональной и аутофагической модификации. Способно ли архе-письмо помыслить как письмо, так и выписывание, биографию и некрографию?

Разумеется, верно, что в целом модифицируемость, обуславливающая архе-письмо, на этих страницах рассматривалась в терминах радикального гостеприимства, «высвобождения места» для другого путем изменения организации или отношений «внутренних» частей. Таким образом, сила, подразумеваемая архе-письмом, должна быть такой, которая достаточна для «принуждения» к изменению, для «взлома» сопротивления модификации и поддержания модификации, но не настолько большой, чтобы уничтожить хозяина и возможность приема вообще. Также, a fortiori, «высвобождение места» не рассматривалось выше в терминах выбраковки, истребления, аутофагии или других «самоубийственных» процессов, которые Амейзен характеризовал как «ваяние» живого путем «творческой смерти» (mort cré atrice). [215] Аутофагическая модификация требует от нас рассмотрения того, что принимающая структура может быть «вынуждена» разместить текст не только путем модификации расстановки и замены формы, но и посредством собственного вычитания и устранения, само-истребления и само-стирания.

Трудность заключается в том, что выписывание оказывается несовместимым и противоположным модифицируемости-ретентивности, которые, казалось бы, обусловливают след. В той мере, в какой тексты остаются паразитарно структурированными, зависимыми от хозяина, модифицируемость и ретентивность (условия следа) всегда кажутся скорее продуктивными, чем деструктивными. Аутофагическая модификация, или некро-письмо, была бы именем, как предлагает Малабу, для анархического принципа, работающего против архива как непрерывного накопления «опыта» в интересах регенерации. Модификация, о которой идет речь, сохраняет, но, кажется, делает это другими средствами.

Но что, если модифицируемость всегда уже включает в себя деструктивное некро-письмо? В этом случае жизнь-смерть была бы именем не для противоположных принципов, а для изначальной модифицируемости живого. Верно, что пластичность, мыслимая в грамматологическом ключе, до сих пор оставалась, как утверждает Малабу, слишком продуктивной. Однако, вместо того чтобы обозначить его пределы, я считаю, что вопрос о некро-письме указывает на плодовитость спекулятивной грамматологии и ее уместность для того, что недавние ученые назвали биодеконструкцией. [216] Другими словами, это неизбежная задача спекулятивной грамматологии — мыслить жизнь, которая «пишет» смертью, а также смерть, которая «пишет» жизнью.